Тотем Человека

Никогда в этой жизни ей не было так хорошо.

И она пришла на лекцию снова. И снова слушала лектора — он на сей раз был немногословен. Потом опять устроили медитацию. Дине хотелось заплакать, когда кончился сеанс, так ей было дивно, так отдохновенно там, по ту сторону человечьего бытия. Но она не заплакала. А потом была еще одна лекция, и еще, и еще...

Через месяц она в очередной раз попалась извращенцу. Вернее, наоборот: он попался ей. Был вагон метро, час пик, и духота, и вонь, и потная, грязная лапа сзади. Дина дождалась 'Техноложки' — там всегда выходила куча народу. Когда открылись двери, люди хлынули наружу. Вокруг стало чуть свободнее. Дина резко повернулась и ткнула пальцами в глаза того, кто стоял позади. Он даже не успел убрать руку. Из глаз хлестанула какая-то бледная жижица, извращенец упал и стал корчиться на полу, закрывая лицо, а Дина выпрыгнула из вагона и не торопясь пошла к эскалатору. Впервые в жизни она не стала размышлять, как бы поступила на ее месте кошка. Она просто поступила, как кошка. Инстинктивно. Не думая. С тех пор все плохое словно бы текло мимо нее, не задевая. Она точно знала, как ответить хамливой тетке в магазине, чтобы та заткнулась; как посмотреть на однокурсника, чтобы тот почувствовал себя ничтожеством; как принимать комплименты поклонников, чтобы те видели в ней богиню; она вновь стала кошкой, как это было когда-то, до рождения. Правда, через год лекции почему-то превратились в секретные мероприятия, на них стало очень трудно попасть. Вести о том, где будет новая лекция, передавались из уст в уста. Говорили, что такие правила ввел новый лектор. Дина его никогда не видела. Она как раз собиралась разузнать все об этом новом лекторе, но нашлось дело более важное. Она встретила меня.

— Самое главное, что я перестала всех ненавидеть, — говорила Дина. Кухня то и дело принималась кружиться, в ушах звенело. 'Коперник целый век трудился, чтоб доказать земли вращенье. Дурак, зачем он не напился, тогда бы не было сомненья...' — Я поняла, нельзя так относиться к простецам. Они все убогие. У кого нет памяти о прошлой жизни — у того нет Тотема. У кого нет Тотема — тот обделен от рождения. А ты... ты должен их ненавидеть. Ты их ненавидишь каждый день. У тебя работа такая. И чем дольше будешь себя против всех настраивать, тем легче будет ненавидеть. Неужели ты способен ненавидеть убогих? Я бы так не смогла.

— У них есть... Тотем, — сказал я. Меня повело куда-то вбок и вверх, я лег на пол и закрыл глаза. — Тотем... Человека.

— Бедный мой, — услышал я. Потом всё куда-то провалилось.

Глава 5

Аб хинк

Дольки апельсина были нежные, глянцевые. Они окружили курицу на противне, точно утлые спасательные шлюпки, собравшиеся вокруг 'Титаника'. Птичья кожа превратилась в сладкую корку, и сквозь нее сочились бежевые слезы. В последнем протесте человечеству вскинулись обрубки лап, стыдливо прижались к груди культяпки-крылья. Из развороченного куриного зада торчал апельсиновый шар. Стокрылый нацелился ножами, вонзил клинки в мясо, неуловимым движением отпилил ножку и ловко подал Саше на тарелку. Тут же добавил апельсиновых долек.

— Это не надо, — засмеялась Саша. — Это я не буду.

— Ты попробуй сначала...

— Я представляю. Мама все время то свинину с яблоками делала, то лимонную корку в суп бросала. Ешь-ешь, потом на зубах такой, короче, фрукт, — она произнесла это нарочито по-простому: 'фрухт'.

— А ты все равно попробуй.

Саша покорно улыбнулась. Для тебя все что угодно. Она подцепила вилкой дымящуюся корочку, слегка задержала дыхание и отправила в рот. Прожевала.

— Вкусно, — сказала она с удивлением. Стокрылый улыбнулся:

— Теперь все вместе.

Саша отрезала треугольник мяса, поддела ножом пюре, добавила его на вилку и, покосившись на Стокрылого, накинула сверху апельсин.

— М-м, — сказала она через секунду.

— Во-от, — удовлетворенно произнес Стокрылый. Он поднял, салютуя, бутылку вина, плеснул немного в свой бокал, при этом молниеносно обернул бутылку вокруг оси, обмывая горлышко, и наполнил бокал, что стоял перед Сашей.

— За нас, — предложил он, долив себе.

— За тебя, — возразила Саша.

— За нас, — настойчиво повторил Стокрылый. Хрусталь пропел дуэтом. Вино было легкое, почти не пьянило. Много пить нельзя, иначе заметит Боб. 'Боб', — подумала она с жалостью, но мысль эта была такой короткой, что не удержалась в голове. За оставшиеся два часа винный дух выветрится. Самое главное, проследить, чтобы Боб выпил раньше, чем к ней приблизится. Тогда не учует. Хвала Тотему, они не так часто целуются. Хвала Тотему, Боб стал много курить за последнее время и потерял остроту обоняния.

— Аб хинк, — произнесла она чуть слышно.

— Аб хинк, — откликнулся Стокрылый.

Они ели в молчании. Саше удивительно легко давалось молчание рядом со Стокрылым. Так она могла молчать только с отцом. На рыбалке. Точно, на рыбалке было лучше всего. Отец мало разговаривал. Когда они ходили в лес, забирались в самую чащу, и однажды ей посчастливилось увидеть огромный, коврово-мохнатый лосиный бок сквозь перистую зелень — они молчали. Когда она помогала отцу в винограднике — они жили тогда на юге, каждый день после школы она сразу шла в виноградник и там, окутанный сладким запахом лозы, ее ждал отец, и молча протягивал ей секатор, и улыбался — они молчали. Когда они в первый раз пошли в поход, на пять дней, тогда еще мама вся извелась, и закатила скандал, стоило им вернуться, и все-таки это было здорово, жить в палатке, разводить костер, рыбачить... Да, рыбалка, лучше всего была рыбалка. И на рыбалке они молчали. Такое же молчание порой хранил Стокрылый, и это было лучше человеческих слов.

Саша всегда дружила с отцом, а с матерью — нет. Саше вообще всегда трудно было с людьми своего пола. В детстве она дружила с мальчиками, с девочками ей становилось тошно. С первого класса и до десятого Саша была только с парнями. Прогуливала с ними уроки, пила пиво, ходила на футбол. Никто и никогда не пытался с ней переспать. И она в том не видела ничего особенного. Ей нравилась мужская дружба, и страшно было менять ее на что-то новое, темное, влажное, запретное. До первого курса она думала, что никто из мальчиков не предлагал ей секс по той же причине: берегли отношения. Мальчик с девочкой дружил, мальчик дружбой дорожил... Дура.

В академии все стало на свои места. Саша влюбилась в сокурсника, так, как умеют влюбляться кошки — до истерики, до обмороков. Сама ему открылась. Он пошел с ней на свидание, которое назначила, опять-таки, она сама. Переспал с ней несколько раз и бросил. Без объяснений, без комментариев. Просто она пришла на лекцию пораньше и увидела, как он целуется с другой. Всё. Их любовь прожила ровно пять недель.

В тот день она сразу пошла домой и, запершись в ванной, долго смотрела на себя в зеркало. Самая обычная девчонка, за что ей такое... Самая обычная... Бледная, с не выщипанными бровями и вздернутым носом. Вечно в брюках. С лодыжками, на которых курчавится нежный золотистый пух — как ей стыдно было, когда он ее раздевал, ведь она не думала, что все случится на первом же свидании. А трусики, великий Тотем, трусики в полосочку... Срам. И еще — духи. Мамины духи, которыми ей милостиво разрешено было пользоваться.

В тот же день она позвонила одному из друзей (мальчику, естественно), заняла у него денег и отправилась, трепеща, в салон красоты.

А через полгода вышла замуж за Боба. Это была дружба, скрепленная печатью в паспорте. С Бобом было классно, весело. Им нравились одни и те же фильмы, рок-группы, детективы. С Бобом можно было махнуть на пару недель в поход, взяв с собой только рюкзаки и спутниковые телефоны. С Бобом было уютно, да, именно уютно, где бы они вдвоем ни оказывались: в кафе, в клубе, в машине, в лесу, у черта на рогах. Боб — огромный, сильный, добродушный. Настоящий защитник и верный, верный, верный товарищ.

С Бобом не получалось только одно. Молчать. Он все время с ней разговаривал. Когда она его не слушала, он продолжал говорить, обсуждал сам с собой нераскрытые дела, строил вслух планы, бормотал под нос какие-то расчеты. Он вызывал ее на разговор. Он любил говорить, Боб. Крупные мужчины обычно молчаливы, но на Боба этот закон не действовал.

— Все, — сказала Саша, отодвигая тарелку. — Спасибо. Как у тебя это получается...

— Просто, — сказал Стокрылый, легко поднимаясь и забирая у нее приборы. — Это очень простой рецепт. Нужно только помнить, что готовишь для любимого человека. Для себя так не получится, даже пробовать не стоит.

— Дай я хоть посуду помою, — сказала Саша, улыбаясь.

— Зачем? — удивился Стокрылый. — Домработница придет, помоет. Пойдем лучше в парк. Погуляем.

Жестом, элегантным до неповторимости, он протянул Саше ладонь, помог выйти из-за стола. Потом она взяла его под руку. Она раньше никого не брала под руку, даже Боба — слишком велика была у них разница в росте. Теперь она прижималась к мягкой пиджачной ткани, хранившей запах дорогого парфюма, чувствовала под пальцами плечо Стокрылого. Это было волшебно.

Пока они обедали, дождь перестал, и выглянуло солнце. Стокрылый и Саша не пошли в западную часть парка — старую, нехоженую — а направились к дубовой роще, которую прорезывали светлые, широкие аллеи. Где-то там была беседка, невысокое сооружение из крашеных деревянных реек.

— Сашенька, — сказал Стокрылый. — Если тебе по службе нужна какая-нибудь информация, то я готов.

— Какая там информация. Вот тебе я точно должна была новости принести. Но, как бы, пока все глухо.

— Я понимаю, — деликатно сказал Стокрылый. — Если ты ничего не говоришь, значит, новостей пока нет.

— Прости, — сказала она. — Я знаю, что очень медленно все делаю. Но быстрее никак.

— Ну что ты. Ты ведь здорово рискуешь. Я бы для себя в жизни не просил. Это все община.

Они некоторое время шагали в тишине. С молодого деревца упал желудь, в листве прошелестела белка. Солнце припекало. Роща была спокойной, блестящей после дождя... Только вот надо потом было возвращаться к Бобу.

— Община это хорошо, — сказала она, немного пугаясь собственных слов, — а все-таки я это для тебя делаю. Не для общины.

— Делай, как хочешь, — проговорил Стокрылый мягко. — Слушай голос Тотема.

— Аб хинк.

— Аб хинк.

Они приблизились к беседке.

Саша решилась.

— Лео, зачем он тебе? — спросила она, обмирая от собственной наглости.

Стокрылый мягко улыбнулся. Так улыбается взрослый, которого ребенок умоляет хоть намекнуть, что же, ну что ему подарят на день рождения?

— Он послужит на благо общины. Больше я пока ничего не могу тебе сказать. Но обещаю, что скоро ты все узнаешь.

Саша все еще колебалась, и Стокрылый добавил:

— Я сам тебе все скажу. Ты первой получишь приглашение. Клянусь Тотемом. Просто еще не время, понимаешь?

Саша кивнула, хотя не поняла ровным счетом ничего. Беседка была уже совсем рядом, и скамейки, о чудо, скамейки были совсем сухие... Ее пробрала дрожь — тремоло, начавшееся низко в животе и разлившееся по ногам и выше, до самой шеи.

— Скамейки сухие, — сказала Саша, стараясь говорить спокойно. — Можно посидеть.

— Давай, — согласился Стокрылый.

Они устроились рядом на жестком решетчатом сиденье. Стокрылый протянул руку ладонью вверх, и Саша положила сверху свою руку, а потом их пальцы сжались, и Стокрылый негромко, нараспев заговорил. Слова, которые он произносил, не походили ни на один известный Саше язык. Но эти слова будто вобрали в себя одновременно твердость латыни, нежность арабских песен, легкое дыхание славянской речи, жаркую россыпь санскрита... и еще было иногда что-то незнакомое, гортанное, с присвистом и щелканьем — так могли бы разговаривать древние индейцы, какие-нибудь гуроны или мохавки. Потом произошло что-то такое, отчего сильно закружилась голова, и где-то далеко-далеко зазвенели серебряные колокольчики. Они звенели все ближе, все нежней, и у нее стало покалывать в пальцах ног, будто онемели чуть-чуть, а потом внизу родилась какая-то волна, поднялась выше, затопила все тело, и она закрыла глаза, и увидела реку.

...самую большую реку в мире. Такую, что несла волны от горизонта до горизонта, от неба до неба, от рождения до рождения. Теперь Саша знала: не надо браться за весла, не надо бороться с волнами. Ничего не нужно делать, потому что река — это она сама. Вода, и волны, и заводи, и пороги — во всем этом есть она, Саша. Но она была не одна, теперь не одна. Их волны слились, теперь река стала еще шире. Теперь будет хорошо. Теперь. Впереди океан...

Когда все прошло, она некоторое время лежала на скамье, изнеженная, наполненная медитацией до краев. Солнце светило в глаза, а потом налетел ветер и сбросил капли с листьев ей на лицо.

— Скажи, как это у тебя? — тихо спросил Стокрылый. Он сидел рядом, на полу, осторожно перебирал ее волосы, заплетая косу. Саша задумалась. Сначала она хотела рассказать про колокольчики и про волну, и долго подбирала слова — ей было стыдно говорить о таких вещах. Но вдруг все слова куда-то пропали, и она произнесла:

— Река.

— Поток? — переспросил Стокрылый.

— Поток, — кивнула Саша.

Она рассказала ему про реку, про то, какая она большая, и что лучше ничего не бывает, и как раньше она думала, что выдумала реку, пока не встретила его. Стокрылый слушал внимательно, не перебивал. Саша расхрабрилась и объявила, что теперь они оба — одна река, и, значит, не надо ничего делать, а только быть вместе. Поле этого она посмотрела на него со страхом.

— Ни грести, ни плыть, — проговорил задумчиво Стокрылый. Саша от этого готова была встать перед ним на колени: так он здорово все понял, так сказал, совсем ее словами. Но Стокрылый покачал головой и заметил:

— Может статься, там, впереди, вовсе не море.

— А что? — спросила Саша испуганно. Он тут же улыбнулся:

— Ну, не знаю. Водопад какой-нибудь. Сашенька, быть в Потоке — не значит безвольно плыть по течению. Надо бороться. Знаешь, чем сильны звери? Они всегда борются. Я видел фотографию однажды в журнале, фотографию берега где-то в Антарктиде. Представляешь, кто-то поймал пингвина, привязал его за лапу к колышку, вбил колышек в лед и ушел. Навсегда.

— Это кто сделал? — спросила Саша. Стокрылый пожал плечами:

— Да кто ж его знает... Человек, ясное дело. И знаешь, этот пингвин, он умер, конечно. Вмерз в лед. Но перед смертью он изо всех сил рвался к воде, так что веревка была натянута, как струна. Так его и нашли. Головой к морю, с веревкой на лапе, и с открытыми глазами. Он до самого конца верил, что освободится. Ему бы немного везения — веревка там гнилая, или еще что... и вернулся бы в воду.

— Какой кошмар, — сказала Саша.

— Аб хинк, — напомнил Стокрылый.

— Аб хинк, — повторила она. — Знаешь, иногда я их ненавижу.

— Простецов?

— Да. Всех.

— Не надо, — сказал Стокрылый. — Они ведь убогие. Ничего не понимают, считают себя венцом творения. Быдло.

— Все равно, — упрямо сказала Саша. — Сволочи.

— Быдло, — наставительно произнес Стокрылый, — не виновато, что оно быдло. У простецов ведь нет ни дара, ни памяти. Забудь о них, не обращай внимания. Надо бороться с простецом в себе. Медитируй, практикуй, всем сердцем желай Возвращения. И станешь, как Тотем.