Слепые души

— Фёдорович, — подсказывает Якушев. — Но можно и без отчества.

— Да! — охотно соглашается отец. — Давайте без отчеств, так проще... Настя, ты меня, конечно, извини... Я выпил, признаю. Но как тут было не выпить, когда у меня просят твоей руки! Чин чином, как в старину!

Я не верю своим ушам, а Якушев протягивает мне шуршащий букет. Цветущий, элегантный, аккуратно подстриженный, пахнущий дорогим парфюмом, он целует мне руку и говорит:

— Да, Анастасия Петровна, вы не ослышались. Я люблю вас и прошу стать моей женой.

— Вот такие пироги! — смеётся отец.

В руках у него пакет, а в пакете — безобразие! — две бутылки дорогой водки, бутылка коньяка и вино, а также всяческие деликатесы, фрукты и конфеты.

— Вот, возьми, тут... — Отец протягивает мне пакет. — Это от Андрея. Я уж отказывался, но он настоял.

Мои вмиг ослабевшие руки не могут удержать пакет, и Якушев его подхватывает.

— Осторожно!

Он хозяйничает сам, как у себя дома: выставляет на стол содержимое пакета, раскладывает по тарелкам, нарезает, наливает. Я хочу крикнуть отцу, чтобы он ничего не ел и не пил, но у меня отнимается язык, и я в каком-то ступоре смотрю на них. Кошмар, катастрофа. Нам конец. Троянский конь. Змий-искуситель.

— ... вот так мы и познакомились, — болтает между тем Якушев. — Признаюсь откровенно: Анастасия сразу поразила меня. Я не могу спать, не могу есть, не могу работать — всё думаю и думаю о ней!

Отравленное зелье льётся в рот отца, а я ничего не могу сделать. Всё как в кошмарном сне. Ватные ноги подкашиваются, и как по заказу подо мной оказывается табуретка.

— Правильно, Анастасия Петровна, присаживайтесь, — обхаживает меня Якушев, наливает вино и пододвигает конфеты.

Я не беру бокал, и он сам вкладывает его мне в руку.

— Предлагаю тост! — восклицает он. — За вашу прекрасную дочь, Пётр Иванович.

— Да, за Настю! — подхватывает уже порядком охмелевший отец.

Он пьёт стопку водки, и Якушев тоже пьёт, одним глазом наблюдая за мной. Бокал замирает в моей руке. Я не могу остановить этот кошмар, он свершается.

— Пейте, Настенька, это прекрасное вино, — мягко, вкрадчиво подталкивает мою руку Якушев, приближая бокал к моим губам.

Он почти силой заставляет меня пить! Это неспроста... Нет, я не буду глотать его бесовское зелье! Моё оружие — свет. Моя защита — крылья.

Приветливая и слащавая личина Якушева становится сизой, как грозовая туча, и на миг становится видно его настоящее лицо — демонская харя, мерзостная образина, каких поискать. Моя поднятая для крестного знамения рука наливается свинцовой тяжестью, а его горящие адским огнём глаза пригвождают меня к месту. Большой, настоящий, ослепительно-огненный крест начертить я не могу, но маленький и приглушённо мерцающий над бокалом вина — получается. Перекрещенное вино вмиг вскипает в бокале, зеленеет и проливается на стол, и Якушев испуганно отскакивает от него, как от серной кислоты. Однако он тут же овладевает собой, растягивает рот в улыбку и бормочет:

— Это ничего, это пустяки...

Но мне уже легче, силы возвращаются, а за плечом у меня снова стоит кто-то светлый и сильный. Перекошенное лицо Якушева зеленеет, зубы скалятся, и он рычит:

— Думаешь, я не найду другого способа? Ты горько пожалеешь!

Громко тикают часы, журчит вода в туалете, а пролитое на стол вино засохло и похоже на запёкшуюся кровь. Отец ошалело смотрит то на меня, то на уставленный яствами стол, обводит взглядом кухню и недоуменно спрашивает:

— А где... Куда он делся?

— Ушёл, папа, — отвечаю я. — Ты знаешь, кто это был?

Отец смотрит на меня непонимающе. Я говорю:

— Нечистая сила! Вот, смотри.

Я сосредотачиваюсь на тёплом свете в моей груди, впускаю его в руку и осеняю взмахом стол. Бутылки лопаются, и из них течёт зелёная дымящаяся мерзость, еда на тарелках превращается в шевелящиеся клубки каких-то ползучих гадов, конфеты становятся отвратительными слизняками, из букета цветов ползут чёрные скорпионы. Глядя на всё это, отец начинает кашлять и давиться.

— Изыди прочь, тьма! — кричу я, осеняя всю эту пакость ещё одним взмахом. За моей рукой в воздухе остаётся шлейф чуть заметного света.

Слизняки и шевелящиеся гадины взрываются, и всё, что от них остаётся, — это щепотки чёрного, как сажа, пепла. Отец всё ещё давится, и я, схватив его за плечи, выпускаю в него из своей груди сгусток света. Всё это я делаю инстинктивно, по какому-то наитию, и как только свет касается отца, того тут же начинает рвать: он едва успевает склониться над раковиной. Из него извергается что-то чёрное и омерзительно зловонное.

— Да, да, выбрось это из себя! — кричу я.

Чёрная гадость извергается ещё минуту, и я подгоняю её теплом, направляя его через свои руки в спину отца. Он ещё давится и кашляет, но из его рта уже не течёт ничего, кроме слюны: по-видимому, из него вышло всё. Я включаю воду.

— Умойся, — говорю я отцу.

Бледный, с трясущимися губами, он медленно опускается на табуретку, тяжело дыша. Несколько раз икнув, он бормочет:

— Что это?.. Что со мной?..

— Ты привёл к нам домой лукавого, — отвечаю я. — Да, его, собственной персоной.

— Вот этот вот?.. Андрей?..

Я киваю.

— Он, он. Это не человек, а бес в человеческом обличье. Ты ещё легко отделался — мы сразу выгнали из тебя эту гадость, а если бы было промедление, я не знаю, чем бы всё закончилось...

Отец издает что-то среднее между судорожным вздохом и иканием.

— Но он же... Он же просил... твоей руки...

— Он хочет добраться до меня. Это предлог. Возможно, он снова будет пытаться. — Я беру его лицо в свои ладони и упираюсь лбом в его бледный лоб, шепчу: — Папа, я прошу тебя, будь очень осторожен, особенно насчёт выпивки. Ни в коем случае ничего не пей — ни водки, ни пива, даже если тебя будут угощать какие-нибудь твои знакомые. А с незнакомыми людьми вообще не разговаривай, что бы они тебе ни втирали. Но самое главное — выучи слова, которыми можно его отогнать. Я напишу тебе их, и ты должен их затвердить, как дважды два. Ты всё понял?

Он кивает, закрывает глаза.

— Да...

Выглядит он неважно: весь бледный, под глазами тени, губы серые. Я никогда его таким не видела, и мне становится гораздо страшнее, даже чем когда вокруг меня летали мои вещи. Одно дело бояться за себя, но за близких — совсем другое.

— Папа, пойдём, приляг... Всё уже прошло.

Я укладываю его на диван и ещё долго с ним сижу, мысленно создавая вокруг него кокон из света. Вскоре он засыпает, а я всё не отхожу от него, тихонько гладя его седые волосы.

Глава 15. Годовщина

Пять утра. Мы с отцом сидим на кухне, пьём чай. Он выглядит уже лучше, его взгляд прояснился, хотя руки ещё немного трясутся. Этой ночью мне было не до сна. Нервы — натянутые струны, а внутри у меня как будто дрожит сжатая до отказа пружина.

— Читай ещё и ещё, пока не запомнишь, — говорю я.

На столе лежит листок с оградительными словами, и я заставляю отца учить их. Проснувшись и увидев собственными глазами чёрный пепел на столе — всё, что осталось от принесённых Якушевым угощений — он поёжился и долго молчал, глядя в сумрак за окном, а потом проговорил:

— Не могу понять, как он ко мне втёрся в доверие.

— Ты был не готов, — сказала я. — Ты не знал, кто он такой.

Теперь он знает, но мне от этого не спокойнее: Якушев хитёр. Затея со сватовством провалилась, но он, разумеется, придумает что-нибудь новое. Нужно быть начеку.

Семь часов. Ещё раз повторив отцу наказы — не соблазняться спиртным, не разговаривать с незнакомыми и читать слова-оберег, — я отпускаю его на работу. Но мне тревожно до слёз, тоскливо и страшно, и я не знаю, что мне делать, а спросить не у кого.

Я решаю сегодня не выходить из дома вообще. Включаю телевизор: Геннадий Петрович Малахов вещает, что нас ждёт в следующие лунные сутки. Переключаюсь с канала на канал, всё вроде бы как обычно. Немного расслабившись, завтракаю. Работаю.

Вздрагиваю от звонка телефона. Нет, слава Богу, это не Якушев — Альбина.

— Настенька, ну как ты там?

Рассказывать ли ей, что устроил Якушев? Вряд ли она поверит.

— Хорошо, Аля.

— Успокоилась немного?

— Да.

— У тебя всё в порядке?

— Да, всё в порядке.

Пауза.

— Утёночек, мне что-то твой голос не нравится, — говорит Альбина. — Ты точно хорошо себя чувствуешь?

— Аля, если я скажу тебе всё как есть, ты всё равно не поверишь и скажешь, что у меня расшалились нервы, — отвечаю я устало, колко и раздражённо. — Ты же так обожаешь своего Андрея Фёдоровича, что не желаешь слышать о нём ничего, кроме похвал! Поэтому и говорить тут не о чем. Всё, пока.

Бросив телефон на диван, я плачу в подушку. Наверно, зря я так с ней разговаривала, ведь она не виновата в том, что заблуждается. В душе я по-прежнему люблю её, но мне почему-то сейчас не хочется ни видеть её, ни разговаривать с ней. А может быть, если я с ней расстанусь, Якушев не навредит ей?

Решение оформляется во мне тяжело, разрывая мне сердце. К вечеру небо затягивает тучами и разражается ливень, а моё решение окончательно созревает. Оно висит во мне в тяжёлой толстой скорлупе с острыми краями, которые ранят меня изнутри, но назад я уже не сверну. Я набираю номер Альбины.

— Аля, это я. Нам нужно поговорить. Ты можешь ко мне приехать?

— Через час я буду у тебя, утёнок.

На улице — настоящий майский ливень, освежающий и живительный для природы. Он не серый, скучный и унылый, а могучий, бурлящий и, несмотря на серое небо, яркий. Голос этого зелёного ливня тревожный, наполняющий всё пространство от земли до неба и неумолчно шелестящий бессчётными вопросами. О чём ты шепчешь, ливень? Хорошо ли я всё обдумала? Уверена ли я, что так будет лучше? Отвечаю: да, обдумала. Да, так будет лучше.

Альбина переступает порог с мокрым букетом сирени, с капельками дождя на тёмном щитке очков. Запахом мокрой сирени ливень опять спрашивает меня: ты уверена? Губы Альбины улыбаются и целуют меня, и я — честное слово! — не знаю.

Я не знаю, как начать, а ливень за окном не собирается мне подсказывать.

— Мне нравится, как пахнет воздух в дождь, — говорит Альбина.

— Мне тоже, — отвечаю я. — Давай выйдем на балкон.

Стоя на балконе, мы дышим и молчим. Я чувствую руку Альбины в своей, и в груди горько сжимается: а нужно ли? Да, нужно, отвечает неумолимый, спокойно-печальный голос.

— Аля, я долго думала... Наверно, ты была права, когда сказала, что мне нужно жить, как все живут, — шелестит мой голос в голосе дождя. — Выйти замуж, родить детей... Наверно, я не смогу продолжать... эти отношения с тобой. Это... Неправильно. Наверно, это грех. И это тяжело... Скрывать, притворяться. Умалчивать. Можешь считать, что я струсила. Я не смогла бросить вызов обществу. Прости меня, Аля... Мне больно это говорить, действительно больно. Но нам нужно расстаться.

Вот я и сказала это, и дождь аплодирует мне: молодец, ты сделала это. А что сделала? Разбила Альбине сердце, и его осколки упали в мокрую траву под балконом. Пожатие её руки слабеет.

— Настя... Ты это из-за Якушева?

Я качаю головой, забыв о том, что она слепая и не может видеть этого.

— Утёночек, ты же знаешь, что у меня с ним ничего нет и не было.

— Я знаю, Аля.

— Но тогда почему?

— Я ведь уже сказала. Я не могу... больше. Это не для меня. Открыто заявить о том, что я не такая, как все, у меня не хватит смелости, а всю жизнь скрывать... Я не смогу так жить.

Рука Альбины выскальзывает из моей. Дождь аплодирует: браво, сыграно прекрасно. Сам Станиславский сказал бы: "Верю". Под дождём мокнет джип, внутри — Рюрик, защищённый от небесной влаги.

— Что ж, я... Я понимаю, — глухо проговорила Альбина. — Но это как-то... неожиданно. Мне надо прийти в себя.

Она долго молчит, прислонившись лбом к стеклу балконной рамы. Боль пронзает меня насквозь, пульсирует во мне, так что хочется кричать, но я задавливаю крик в горле. Альбина не должна его услышать. Дождь беснуется, возмущённо шелестит мне: "Что ты делаешь? что ты делаешь?" — "Да, я это делаю, — отвечаю я ему. — Потому что так надо". Я это делаю, и моя родная Аля стоит поникшая, пытаясь справиться с собой. Она не кричит и не плачет, не устраивает истерик и скандалов, держится мужественно, она молодец. До боли в сердце мне хочется её обнять, но нельзя. Нужно идти до конца.

Она отрывает лоб от стекла.

— Хорошо, Настя, как скажешь. — Её голос глухой и севший, но спокойный — жутковато спокойный, в нём нет дрожи. — Пусть будет, как ты решила.

Альбина нащупывает ручку балконной двери и проходит в комнату. Я плетусь следом. Она уже знает мою квартиру наизусть и дорогу в прихожую находит безошибочно. Проходя мимо тумбочки, она оставляет на ней небольшой квадратный бархатный футлярчик тёмно-фиолетового цвета.

— Аля, я провожу тебя до машины, — напоследок предлагаю я.

Она чуть оборачивает в мою сторону лицо.

— Не нужно, я знаю дорогу, — говорит она.

Я смотрю в окно, как отъезжает её джип. Всё, что мне остаётся — это букет сирени с ещё не просохшими капельками воды и фиолетовый футлярчик. В нём я нахожу изящный золотой браслет, на внутренней стороне которого выгравирована надпись — сегодняшняя дата и слова: "Аля+Настя. Год вместе".

Вот теперь я освобождаю свой крик.

Глава 16. Собеседование и сотрясение мозга

Я не знаю, что мне делать. Это какой-то кошмар.

Эти слова я то и дело повторяю вот уже две недели, и есть из-за чего: с отцом что-то неладное. Уже две недели он не выходит из запоя, протрезвляясь ненадолго, а потом снова напиваясь. Уходит на работу, а возвращается либо в обед, либо ещё раньше и, разумеется, в стельку пьяный. На мой единственный вопрос "зачем?" он не может толком ответить. То его кто-то угостил, то он сам выпил. Когда он засыпает, я сижу над ним, пытаясь поставить ему защиту из своего света, но это, кажется, не помогает. Я просто в отчаянии, мне страшно и жалко его. Сомнений у меня нет: это Якушев, он действует на меня через близких, нечистый пёс. Если я сама умею ему противостоять, то отец перед ним безоружен. Он как будто потерял всякую веру. Только один раз он мне сказал:

— Это кошмар... не знаю, что со мной. Сделай что-нибудь...

Он просит меня о помощи, а я не знаю, как помочь. Средства для выведения из запоя не помогают, только деньги истрачены. На моих глазах отец гибнет, а я, как глупое растерянное дитя, ничего не могу сделать.

Пошла третья неделя кошмара, и новая беда: отца увольняют. За систематическое пьянство. Денег у нас нет: свою заплату он куда-то девал, за работу мне не заплатили — нарвалась на кидалово, и у меня в кошельке лежат последние сто рублей. Отец лежит в пьяном угаре, а я сижу в своей комнате на полу.

Господи, неужели Ты меня не слышишь? Почему Ты от нас отвернулся? Почему оставил меня одну, без помощи?

Ответа нет. Стена отчаяния окружает меня со всех сторон, не давая пробиться свету надежды. Я как слепой котёнок: не могу ничего понять, не могу нащупать выход.