Женьку я нашел в коридоре казармы рядом с каптеркой. Это было небольшое помещение, где хранилось постельное белье, обмундирование и инвентарь нашей эскадрильи. Петрова со всех сторон обступали пятеро солдат — азербайджанцев. По красному, как у рака лицу моего напарника, я понял, что тот находится в крайней степени возбуждения.
— Ключи от каптерки! Быстро, я сказал! — требовал он, протягивая руку к стоящему перед ним младшему сержанту Мамедову, заведующему каптеркой.
— Зачэм вам? — упрямо повторял тот, опираясь на молчаливую поддержку земляков.
— Я тебе сейчас покажу, 'зачэм'! Чтобы после отбоя в каптерке водку не жрали!
— Какая водка? О чем говорыте? Зачэм обижаетэ?
— Ты еще не знаешь, как я могу тебя обидеть! Ключи!
— Это ви так говорытэ, потому что ви офицэр. Потому что я вам отвэтить нэ могу.
— Что, ты сказал? Ты это серьезно? А ну пошли, — Женя сразу повеселел. Кожа на его лице снова приобрела нормальный оттенок.
— Ага, а завтра командыр жаловаться побегишьте?
— Кто, я? Сам, смотри, не побеги. Открывай, давай, каптерку, — Петров потянул Мамедова за рукав к двери. — Или ты испугался?
Каптерщик, почти на голову возвышавшийся над офицером, презрительно посмотрел на него сверху вниз.
— Кто ыспугался? Я ыспугался? Я ныкого нэ боюс! — и стал открывать дверь.
Я растерянно смотрел на земляков Мамедова, не совсем представляя, как нужно вести себя в таком случае. Они, в свою очередь уставились на меня.
Вначале в каптерке было тихо. Потом послышался шум возни, звуки падающих предметов, сдавленные крики. Еще через пару минут появился Женя, прижимающий к губе носовой платок:
— Вот же, черт длиннорукий. Достал все-таки...
Увидев переминающихся с ноги на ногу солдат, он ткнул пальцем в сторону каптерки:
— Ну что уставились? Идите, забирайте своего придурка. И предупреждаю, это только начало. Если еще жалобы услышу, что вы кого-то хоть пальцем тронули, буду разбирать с каждым отдельно!
Сказав это, Петров устремился к туалету. Когда он уже удалился от меня шагов на двадцать, я внезапно вспомнил, зачем приходил и бросился ему вдогонку.
* * *
Металлическая передняя кромка снегоуборочной лопаты противно скребла по бетонке. Снег валил крупными белыми хлопьями, и я уже с трудом различал Петрова, который невдалеке, как и я, чистил подъездную рулежку к своему укрытию.
Не знаю, за что получают деньги наши метеорологи, но сегодня опять вытащили самолеты для полетов впустую. Приближался крупный снежный заряд — пришлось возвращаться назад в зону. Он не заставил себя долго ждать и вскоре воздух наполнился миллиардами белых мух, атакующих землю. Немедленно поступила команда техникам на уборку снега. И вот, обеспечивая круглосуточную боеготовность полка, мы гребем свои рулежки, в то время, когда батальон обеспечения бросил все свои силы на очистку взлетной полосы.
'Вжик-вжик'. Методично ходит взад-вперед моя лопата. Дело продвигается медленно — снег падает почти с такой же скоростью, что я работаю. Стоит очистить рулежку с начала до конца, а на ней уже лежит почти такой же слой. 'Вжик-вжик'. Сгреб-кинул. Сгреб-кинул. Сгреб-ки....
Внезапно мою поясницу пронзила резкая боль. Казалось, будто кто-то загнал в позвоночник раскаленный гвоздь. Согнувшись почти пополам, я оперся на лопату, пытаясь найти наиболее безболезненное положение. Что произошло, мне стало понятно сразу.
Однажды, когда я еще был студентом 2-го курса института, нас послали в колхоз на картошку. Несколько дней пришлось поползать на четвереньках по полю под проливным дождем. Поэтому когда возникла потребность выделить двух человек на работу в картофелехранилище, я с радостью вызвался. Работа была не сложной — наполняй мешки картошкой, да складывай в гурты.
Поначалу все было здорово, пока после двадцатого мешка у меня не произошел тот самый, первый в моей жизни прострел поясницы. Я согнулся и медленно сполз на землю прямо там, где стоял. Меня тут же на попутке отвезли в колхозную гостиницу, где я благополучно пролежал на койке в позе зародыша почти целую неделю. Только после этого мне удалось встать и потихоньку двигаться. Опыт был короткий, но достаточно запоминающийся. С того раза я понял, что при приступе радикулита существуют только два лекарства: время и тепло.
Однако к сегодняшней ситуации этот опыт мало подходил. Лечь прямо на снег на холодную бетонку — настоящее самоубийство. Уже через полчаса от меня останется только окоченевший занесенный снегом труп. Я решил постоять немного, потом потихоньку доползти до своих товарищей и попросить о помощи в уборке моего участка.
Черное изваяние в технической одежде неподвижно застыло посреди рулежки — малейшее движение или даже вздох отдались по всему телу сильнейшей болью. Снег между тем шел все сильнее и сильнее и, наконец, сделался таким густым, что в двух метрах уже ничего невозможно было разглядеть. Стало ясно, что ждать помощи бесполезно. Дело не в том, что кто-то не захотел бы мне помочь, а в том, что в таких условиях техники вряд ли успевали очищать даже свою собственную территорию.
Я повис на лопате. Оставалось только надеяться на какое-нибудь чудо. Однако чуда не происходило, а ситуация между тем продолжала ухудшаться. Через некоторое время я понял, что стоять неподвижно больше не могу. Мою поясницу начинал сковывать холод, даже в перчатках немели руки. Ногам в валенках было чуть легче, но надолго ли хватит и их? И что делать со снегом? Ведь кроме меня, его некому чистить. Я огляделся вокруг — моя рулежка была покрыта толстым белым слоем. Можно начинать все сначала!
От полной безысходности, меня захлестнула волна гнева. В этот момент я ненавидел свое собственное тело. Ведь это из-за него приходилось сейчас стоять в чистом поле, как полному идиоту. Ну, ничего, я тебе покажу! Сейчас узнаешь, как издеваться надо мной! Я продвинул лопату на пару сантиметров, сгребая снег. Невыносимая боль яркой вспышкой отозвалась в мозгу, в глазах потемнело. Практически вслепую я снова немного двинул лопатой, в ярости приговаривая: 'Вот так! Так тебе, получи!'
Я чистил бетонку в состоянии какого-то умопомрачения, при каждом новом движении ожидая боли и одновременно желая ее. Слезы ручьями текли по моим щекам. Сначала я пытался вытирать их, потом перестал, и теперь они застывали ледяной корочкой на моих щеках. Я греб, подчиняясь придуманному мною ритму: маленький гребок — еще один — потом, еще один — несколько секунд отдыха — отвалить снег в сторону. Сердце мое ухало, как колокол, пытаясь выпрыгнуть из груди. Чтобы не потерять сознание я громко считал, стараясь не сбиться: раз, два, три. Стоп. В сторону. И снова: раз, два, три....
В этом снежном аду перестали существовать какие-либо ориентиры времени и пространства. Вокруг стояла сплошная белая пелена, и трудно было понять, где верх, где низ. Иногда мне начинало казаться, что я гребу снег вверх ногами и тогда, чтобы окончательно не сойти с ума приходилось снова начинать свою детскую считалку: раз, два, три...
Внезапно что-то изменилось. Я даже не сразу понял, что. Когда до меня, наконец, дошло, то я с удивлением остановился. Оказалось, я мог вполне нормально передвигаться и не только грести, но даже и бросать снег. Боль отступила! Конечно, она не ушла полностью. Поясницу все еще тупо тянуло, от нервного перенапряжения дрожали руки и ноги, но это уже все была просто чепуха! Я стоял счастливый и от меня шел пар, как от паровоза. Снег, еще недавно властвовавший надо мной безраздельно, теперь лишь беспомощно таял на моем разгоряченном лице.
Я был поражен. Кажется, мне удалось вылечить самого себя от жесточайшего приступа радикулита, да еще в такие кратчайшие сроки. Действительно, армия — лучший санаторий. Я начал понимать, почему люди в войну стоя по грудь в ледяной воде, ютясь в сырых землянках, часами лежа неподвижно в снегу под огнем снайперов не болели ни радикулитом, ни простудными заболеваниями.
Снежный заряд между тем прошел, и теперь вместо огромных белых хлопьев с неба летела какая-то ледяная крупа. Поднялся сильный ветер и окончательно сделал дальнейшую очистку снега бесполезной. Ты делал один гребок лопатой и тут же на это место ветер приносил из ближайшего сугроба в пять раз больше, чем ты только что убрал. Кажется бессмысленность того, чем мы занимались, дошла, наконец, до нашего командования и был получен приказ возвращаться в эскадрильский домик. Начинало потихоньку темнеть.
— Ну что Сашок, полегче тебе? — поинтересовался Панин, когда я рассказал им с Дедом, что со мной произошло.
— Ничего, теперь жить можно, — ответил я. — Конечно, еще болит, но никакого сравнения с тем, что раньше. Вот выйду на гражданку и брошу эту долбанную самолетную специальность к едрене-фене. Запатентую свой метод нетрадиционной медицины и начну лечить людей от радикулитов. Только нужно чтобы сердце у пациента здоровое было. Уж сильно мой метод радикальный. У меня самого пару раз чуть мотор не остановился.
— Да, сердце это очень важно. Особенно в нетрадиционной медицине, — согласился Борзоконь. — Аналогичный случай произошел в 79-м, на авиабазе Листвянка, в Иркутской области.
Мы втроем потихоньку брели в сторону домика, отворачиваясь от ледяной крошки, летевшей нам прямо в лицо. Позади нас, примерно в сотне метров, шли Гусько с Петровым. Женька, которому любые погодные условия были нипочем, о чем-то говорил, оживленно жестикулируя. Юра, слушал, спрятав нос в меховой воротник технической куртки.
Дед между тем продолжал свою историю. Гарнизон, о котором шла речь, был довольно большим, но оторванным от цивилизации. До ближайшего города почти полтораста километров, до железнодорожной станции — пятьдесят. Рейсовые автобусы в Листвянку не ходили, а личные машины мало кто из офицеров имел. Добирались в основном гарнизонным транспортом с оказией. Короче, тот еще был геморрой. С другой стороны вокруг красивейшие места. Рыбалка, охота, ягоды с грибами. Казалось, чего там, живи и радуйся — век города не видать.
Однако был у такой жизни один серьезный недостаток. Большая часть офицерского состава Листвянки и их жен была моложе 30 лет, а культурный досуг практически отсутствовал. Ну что делать молодежи по вечерам, особенно в осенне-зимний период? Ну, не считая водки, конечно. Понятное дело самое доступное это — любовь. От тоски любили друг друга много и сильно, особенно не разбирая, своя или чужая. Чужая — даже лучше! А презервативы в гарнизон последний раз завозили еще при китайцах. В смысле в те времена, когда это еще была их исконная территория. Неудивительно, что женщины в Листвянке попадали в интересное положение довольно часто. Однако не у всех и не всегда было желание рожать.
— Понятное дело, — перебил капитана Панин. — Слишком дорогим удовольствие выходит. Это как купить один раз билет в кино, а потом платить до конца жизни за содержание кинотеатра, ремонты и амортизацию.
Мы с Дедом улыбнулись. Сашкино сравнение показалось нам любопытным, а главное очень жизненным.
— Точно! — согласился капитан и продолжил. — Казалось бы, какие проблемы?
Из дальнейшего повествования выяснилось, что они все-таки существовали. Начальником листвянского гарнизона являлся генерал-майор Сиворакин, который был человеком старой закалки и мыслил в государственном масштабе. В связи с этим он прекрасно понимал, что ошибки генералов в будущей войне может компенсировать только непрерывное поступление новых солдат, и как можно в больших количествах.
Поэтому, несмотря на то, что в Листвянке была своя медсанчасть укомплектованная хорошими врачами, включая гинеколога, аборты в ней категорически запрещались. Местным женщинам приходилось как-то выходить из положения. Они и выходили. В основном это происходило с использованием подсобных средств, известных еще при крепостном праве.
Однако природа не терпит пустоты, и однажды на помощь им пришла живая техническая мысль. Додумался до нее один прапорщик — заведующий тренажерным классом. Он то и взялся делать аборты всем желающим. Всего — десять рублей и полная анонимность гарантируется.
— Чего-то не понял, — удивился я. — Если бы это прапор в санчасти работал, ну тогда ладно. А если он техник, как же это возможно?
— А для техников нет нечего невозможного! — даже не моргнул глазом Борзоконь. — Ну, догадайся с трех раз, как он с этим справлялся?
Я на некоторое время призадумался, потом посмотрел на тезку в поисках ответа, но старший техник тоже недоуменно пожал плечами.
— Не знаю, — сдался я, наконец.
— Эх, вы, — видно было, что капитан остался доволен нашей несообразительностью. — А делал он их..., — Дед выдержал театральную паузу, — ...при посредстве тренажера катапультного кресла!
Мы с Паниным забились в судорогах от смеха. Этот тренажер представлял собой обыкновенное самолетное кресло, закрепленное на длинном установленном вертикально рельсе. Время от времени летный состав должен был проходить тренировки на этом агрегате, чтобы не расслабляться и не забывать, за что жует летный паек. Подопытный садился, дергал за ручки, срабатывал пороховой заряд, и кресло взлетало вверх. Дойдя до верхнего края рельса, оно тормозилось о специальный амортизатор и медленно спускалось
вниз на исходную позицию. Естественно все происходило, как при реальном катапультировании — со страшной силы ударом под задницу и ужасающими перегрузками. Мы представили себе, как пациентка со свистом взлетает вверх, а нежеланный плод, в точном соответствии с законами физики, остается на кресле.
— И чем история закончилась? — спросил я, когда мы с Паниным наконец-то обрели дар речи.
— Чем, чем..., — вдруг погрустнел Борзоконь. — Наверное, тем, чем и должна была закончиться. У баб конечно здоровья, как у дурака махорки. Даже самая больная из них, в силу своей бабской конституции, самому здоровому летчику сто очков вперед даст. Но и на старуху бывает проруха. У одной клиентки оказался порок сердца, и она прямо там же в кресле коньки отбросила. Прапора, понятно — в тюрягу. Аборты, правда, после этого генерал разрешил.
— Эх, панове, вот всегда у нас так на Руси, — вздохнул Панин после некоторого молчания. — Давят самый талантливых и предприимчивых. Мужику бы Нобелевскую, а его на нары!
Я перекинул на другое плечо тяжеленный ящик с самолетным инструментом. Ледяной ветер, как бешеная собака, бросался на нас со всех сторон. Он пытался сбить с ног, резал мелкой крошкой кожу лица, забирался в штанины брюк, кусая за голое тело. Мои мысли постоянно крутились вокруг комплекта нижнего белья, лежащего в шкафу в моей комнате. Я так еще ни разу его и не использовал. Слава богу, мы уже возвращаемся назад. Впереди меня ждала гостиница, теплая постелька и отдых для наболевшей поясницы. Я посмотрел на Панина с Дедом, идущих рядом со мной. Высоко подняв меховые воротники зимних курток и, засунув руки глубоко в карманы, они упрямо двигались вперед, наперекор разбушевавшейся стихии.
Внезапно, нас обогнал командирский 'Уазик' и притормозил рядом. Из-за свиста ветра мы не услышали его приближение. Дверь открылась и из машины высунулась голова Нечипоренко. Оценив погодные условия, и секунду поколебавшись, он решил не выходить наружу. За его плечами была видна холеная рожа солдата-водителя, явно недовольная тем, что командир 'напустил холоду в кабину'. (Вот дружище, тебя бы сейчас простым механиком на стоянку!)
