Лесс Таллер - выродок

По полу тянуло свежестью, да и в комнате не чувствовалось того жара, что псом глодал сейчас выбеленную кость улицы за окном. Сундук в дальнем углу надежно скрывал под собой люк в подземелье, и все же, ледяные струйки сквозили отовсюду. Похожие лазейки имелись едва ли не в каждом окрестном доме. Одни вели под Зловищи — в старые шахты, другие — в глухие каменные мешки-схроны. Местные отсиживались там всякий раз, как под святейший архиепископский хвост попадала очередная благочестивая вожжа, понукающая вычистить 'греховное гнездо'. В такие дни отряженная магистратом дружина, щедро сдобренная 'красными воротниками', с религиозной помпой входила в обезлюдевшие Зловищи и принималась за привычную работу: тащить все, что нашарила рука и громить все, до чего не дотянулась. Раз и мне довелось пережидать этот 'бич божий' в кромешной тьме подземелья в компании беспрестанно хихикающей рехнутой Хольды. В ее лавку зелий я захаживал частенько. Благо, мне, 'начинающему травнику из Вильней', старуха давала неплохую скидку. Это было невероятной удачей, что старая карга не сиганула тогда в отнорок, бросив меня на произвол судьбы: о своих лазейках местные не трепались ни чужим, ни — Кларий упаси! — друг другу. Позже Хольда как смогла, объяснила почему. Сколь бы ни были безмерны аппетиты нарочных его святейшества, сколь бездонными ни казались их заплечные мешки, рано или поздно истощалось и то, и другое. Дружина убиралась восвояси. И вот тут выболтанный секрет мог выйти ротозею боком. Особенно если сведущий оказывался в его доме прежде, чем хозяин поспевал выбраться из схрона. Немного смекалки, чтобы споро промыслить, чем завалить вход и терпение, чтобы дождаться, пока слабеющие день ото дня стуки снизу не прекратятся вовсе. И можно отваливать вход, спускаться и пожинать прибыток: ценности трупам без надобности.

Заперев за 'гостинцем' дверь, я прошел в дальний угол комнаты. Обычно сундуки не вызывают у меня благоговейного трепета, но этот... Здоровенное, кованое чудище, с массивными лоснящимися углами и щербатым, тронутым ржой панцирем из виноградных лоз, дубовых листьев, химер и прочей геральдической дряни. Сдвинуть его с места хотя бы на йоту мне оказалось не под силу. Думаю, я поверил бы Готару на слово, сообщи он об этом прямо, но чертов корчмарь заставил меня самолично убедиться в этом. Или же он просто не смог отказать себе в удовольствии понаблюдать за моими потугами. А то, с какой самодовольной рожей Готар представил мне следом как легко отодвигается сундук, если знать куда нажимать, без сомнений готовило меня к дополнительным расходам. На фоне стремительно растущего долга нечаянная мысль скормить чудищу тело самого Готара показалась любопытной. Благо сундук был начисто лишен запорной душки, так что любой пытливый запросто мог сунуть под крышку свой нос. Оставалось лишь кольцо проушины, бесполезное и потому совершенно неприметное в изобилии орнамента. За него я и ухватился. Упираясь точно заноза, оно нехотя выползло из своего укрытия. В брюхе у монстра что-то клацнуло, перекатилось, точно пробурчало, и затихло. Я отпустил кольцо. Теперь сдвинуть сундук достало б сил и у недужного. В открывшемся зеве люка плескалась тьма. За окном солнце ныряло в набегавшие облака, отчего казалось, будто она подобно черной воде то отступает вглубь, то поднимается к самому краю. Я присел рядом. Веревочная лестница таяла в чернильной бездне. Воспользоваться этим путем я намеревался еще до заката. Пока же следовало серьёзно прикинуть, с чем именно я отправлюсь в это увлекательное путешествие. Коль скоро у меня хватило безрассудства принять то, что я задумал, пускай здравый смысл хотя бы краем поучаствует в исполнении оного. Я опустил руки в холод, нащупал шершавую скобу, распутал веревочный узел и вытянул на свет дерюжный мешок — все приданое, что оставил мне Рюго. Вчера мешок казался поувесистей. Без особого пиетета я вытряхнул содержимое на кровать.

Трехгранный шип с сонным зельем, наполовину пустой; с десяток каленых игл в кожаном чехле; моток вощеной нити с грузилом на конце; боевые кольца: пара двурядных с нарезками в виде зубцов и горбатое двупальцевое; короткий кривой нож с костяной рукоятью; стилет. Тот самый, что прервал земной путь давешней гостьи. Видит Кларий, не от хорошей жизни я наступил на горло собственным принципам, сохранив его. Не с моего жиру нынче беситься, разбрасываясь оружием направо и налево. К тому ж для 'невинной крови' у девчонки чересчур вострая ленточка. Ее, к слову, я тоже прихватил с трупа. Вон она, струйчато переливаясь, будто живая извивается меж парой пустых пыльных флаконов, куском воска и связкой ключей бог знает от каких дверей. Хвост 'эвирского гада' покоился под узким сундучком темного дерева. Как я и думал, вытряхнутое из мешка на свету барахло оказалось еще большим барахлом, навсегда утратив очарование некоей недосказанности, тайны. Зато теперь я, кажется, представлял, что чувствует созревшая под венец девица, пускающая сопли над пустопорожним сундуком для приданого. А, впрочем, ей паршивее: меня-то 'нареченный' и без приданного примет, не поморщится. К тому же, кое-что у меня-таки имелось. Я придвинул сундучок и поднял крышку. Два ряда запечатанных сургучом флаконов, различных по форме и цвету, отблескивали мутным опаловым стеклом, как мне показалось, с укоризной. Мою недавнюю бесцеремонность они снесли стойко. С запоздалой осторожностью я извлекал их один за другим из соломенных гнезд и рассматривал на свет. Содержимое, что таилось за легкомысленным разноцветьем, было сейчас моим единственным союзником готовым протянуть руку помощи. Прикинув на сколько бы ее могло хватить, я захлопнул крышку. И так и эдак получалось, что никакая это не рука вовсе, а ручонка. Из дерьма, что с каждым мигом затягивало меня все глубже, такая не вытащит: не достанет ни длины, ни силы. Тут нужен союзник поухватистей. И прямо сейчас он во весь опор мчит к Затуже. Вряд ли, осиротев на старшую дочурку, Филипп утешится сказкой о бесплотном скаморе — примется вешать тех, кто под рукой, из плоти и крови. Это уж, как водится. А '...тем, кто место выгадал у щедрого огня и первым им сожженным быть во гневе...' — так у Акилла Сворского. И тот, кто начал игру, это хорошо понимает. Так что отсидеться до прибытия августейшего он мне не даст. Он моего трупа дожидается как заблудившая молодуха месячных. И неплохо бы повидаться с ним прежде, чем его желание исполнится.

Мешок я отнес к люку. Себе оставил лишь стилет. Пробурчав нутром, кованое чудище угнездилось на прежнем месте. Ох, впустую Кирим намел по тощим сусекам своей доброты щедрый совет не соваться за общую дверь. Последний заказ изрядно потрепал мои закрома. Крепче всех досталось 'перевертышу': зеленоватой мути, что оставалась на дне флакона, хватало в лучшем случае на сутки. И единственный кто мог достать нужные ингредиенты, вероятнее всего, уже набивает своим тучным телом рыбьи утробы на полпути к Окраинному морю. И в добрый путь. Я же так запросто его скорбной стезей следовать не собирался, а потому остаток 'перевертыша' решил приберечь. Разумеется, не для безделицы вроде 'змеиного' догляда за корчмой. А раз так, то и щедрость Кирима псу под хвост, ибо вопреки его совету я как раз собирался наведаться в лавку рехнутой Хольды. И сделать это аккурат через общую дверь.

Если Готар и приметил, как я спускался по лестнице, то, следуя уговору, оставил расспросы при себе. Или же почел за лучшее не светиться неудобным знакомством. Посетителей за столами в этот час было всего ничего. Я без труда отметил тех, что провожали меня глазами отнюдь не из праздного любопытства. Один даже дернулся было мне навстречу, но его приятель цыкнул, и сердяга опал, уткнувшись в кружку. Похоже, на это зверье и впрямь нападает стойкая немощь на меченых не ими территориях. Я с трудом поборол в себе желание усесться с выпивкой за соседний стол.

Весь путь до лавки рехнутой Хольды меня вели неотступные взгляды и нетерпеливый шепоток, который я нет-нет, да и ловил промеж досужего уличного гомона. Однако никто так и не заступил мне дорогу. По счастью старая карга вспомнила о скидке и даже накинула сверх. Эта приятная неожиданность избавила меня от необходимости представлять ротозея, позабывшего кошель дома, ибо меди в нем хватало разве что на слабительное. И самое малое, чем я мог отплатить ведьме — не замечать той нарочитой неспешности, с которой она пеленала покупки в чумазую рогожу, придирчиво оглядывая меня, словно купленным только что товаром был я сам. Старуха явно пребывала в добром расположении духа. Даже ее мерклый, неизменно однообразный смех сегодня звучал иначе — живее что ли. С последнего передела 'мышата' неслабо расширили свое влияние и кошели, согнав 'змей' с Восточного тракта и перетянув под себя львиную долю отгрузочных пирсов в старом порту. Ужавшиеся в поясе 'змеи' дабы свести концы с концами накинули поводок на горло мелкой торговли, что ранее отметалась ими за малую прибыльность. Несолоно пришлось даже лоточникам. Об этом мне плакался Селиван. Видать и старухину лавчонку не миновало лихо. И если слух о моих 'змеиных похождениях' докатился аж до киснувших в башне братцев, то уж до Хольды и подавно. Так что имей старуха желание подострить занозу в заду новоиспеченных хозяев — мой визит пришелся бы как нельзя кстати. А судя по скидке, такое желание у нее имелось, и, похоже, она питала на сей счет большие надежды.

На обратном пути до самой готаровой вотчины тянулись за мной все те же неотвязные взгляды да ставший еще более нетерпеливым шепоток. И вновь меня пропустили невозбрано. Осторожничали 'змеи', приглядывались. Прилюдно резать знакомца 'нетопырей' не рисковали: отдавленный в минувшем переделе хвост давал о себе знать. На руку мне случилось приятельство с братцами. А не затем ли полтора года тому я щедро подливал приблудившему за мой стол Селивану, внимательно выслушивая его пьяный треп? И не потому ли сам следом оказался у стола, за которым, незлобиво собачась, в смерть набирались Шамир с Киримом? Дружба, которой могло не быть, сложись расклад сил в городе по-иному, и которой я легко поступлюсь, едва отпадет в ней нужда. Однако вовсе не желание мазнуть этой самой дружбой по змеиным мордам понесло меня в лавку рехнутой Хольды. И уж конечно не за ведьмиными гостинцами подался я из готаровой богадельни. Ошибался Кирим, когда у Готара отнорок мне сватал: не так глупы 'змеи', чтобы обкладывать лисью нору с одной стороны. Их догляд шире, чем мнил старший. И на прилегающей к корчме улочке, куда вел потайной ход, пара пытливых глаз непременно сыщется. И бог с ними, мне лишь нужно, чтобы смотрели они в другую сторону. Для того я и поступился добрым советом Кирима. Доморощенные лиходеи — народец хоть и паскудный, но простодушный: яви им бестрепетный кукиш в дверь, так они за окнами приглядывать позабудут.

Как я и думал, за мое отсутствие народу в корчме поприбавилось. Теперь, когда я выказал совершенное небрежение осторожностью, весь уличный догляд с душных улиц перекочевал сюда и с наслаждением тянул холодное пиво. Пробираясь меж столами к кухне, я отовсюду ловил на себе их взгляды — диковинную смесь ненависти с благодарностью. В поисках Готара напуганная чем-то подавальщица проводила меня к угольному складу и поспешно убежала прочь. Дверь оказалась распахнутой настежь. Я помешкал на пороге, словно бы давая глазам обвыкнуться в темноте, хотя управляющего и самого хозяина корчмы в глубине склада разглядел сразу. Заприметив мой силуэт, управляющий потянулся было к Готару, но тот лишь отмахнулся. Без сомнения, он узнал меня тотчас: глаз у него к темноте привычный, былым ремеслом наметанный. Я подошел ближе. Если и возникал вопрос, что там — на полу, под пустыми мешками — покоится у ног этой парочки, то бледные узкие ступни, торчащие из-под почерневшей от угольной пыли мешковины, да веревочная петля под потолком гробили интригу на корню. Присев, я откинул край мешка. Знакомая колодезная пустота в раскрытых глазах. Только теперь уже безупречно полная, без единого проблеска до самого дна. Так вот куда поспешал готаров 'гостинец': из моей постели прямиком в петлю. Ужель я был настолько плох?

— Кто нашел? — похоже, я подоспел к самому началу, поскольку от вопроса Готара управляющий, точно конь, почуявший, наконец, в боках пятки всадника, сорвался вскачь.

— Двое: Лешек с Ганкой. Вернее, Ганка, а уж по ее визгу и Лешек сыскал. Он и тело с петли вынул, прикрыл вот. Ганка в светлице заперлась, что с покойной делила. По сию пору воет дура, не уймется никак. Они с удавленницей вроде подруг были, даром что местные кобельки завсегда норовили через Ганку на ту залезть. Велел не трогать покудова — пущай угомонится. Лешеку наказал пасти не разевать, да видно впустую — все уж ведают...

— Сюда что за нелегкая их принесла? — властно осадил иноходь управляющего Готар

— Сюда-то? Так... полюбовники они. Он за ней — она от него... блудили, дело молодое. Набрели вот.

— И охота им в этакую душь... — Готар отер испарину со лба. Вдруг с силой пнул тело под ногами. — Тварь! Наверняка метила паскуда, знала, что до стыни сюда не сунутся. Знала! А я гадал, с чего это она вырядилась. Чаял, блажить кончила. А она, сука, вона как подмахнула! Кабы не эти двое, за сутки стухла б тут, по запаху б только и сыскали. А ты? — управляющий съежился. — Наказывал тебе глаз с нее не спускать. Наказывал? Девка-то себе на уме. Сколь раз ты за ней бегал, назад возвращал? Умаялся, родимый? Ну так готовься. Роздыху тебе не дам, за всё удержу, накрепко попомнишь. Молчи, кончено! Эту падаль... в яму, к тем двоим, что ты давеча скинул. Платье прежде сыми, будет добру пропадать, да люк притвори хорошенько — мне и здешней вони довольно.

Готар направился к выходу, но задержался у порога.

— И вот еще, Лешеку накажи туфельки, агатовый перстенек и бусы коралловые, что с трупа прибрал, воротить. Иначе я ему бусины заместо глаз вправлю. А Ганке безутешной сквозь дверку-то донеси, мол, коли уже отыскала схороненную шкатулочку, так я прикидываю, чему и сколько там должно быть. Ежели хоть медный пропадет, ей та светелка склепом станет. Так слово в слово и передай. А сам готовься, готовься.

И вышел. Кивнув скорбному изваянию управляющего, я последовал за корчмарем.

— Прошу простить, милсдарь Лесс... — затянул было свою учтивую песнь мой невольный бомли.

— Готар, Готар, — поспешно наступил я ей на горло, — Ценю твою изнурительную обходительность, но после третьего трупа c нее воротит. Прибереги. А поведай-ка лучше вот о чем: эта смерть... она огорчила тебя, я гляжу? Или мне показалось?

— Чем может огорчить смерть юной прелестницы, лучшей розы в моем цветнике... — Готар вздохнул. — Убытками, милсдарь Лесс, убытками. Я этот цветок, паскуду эту, растил, как родных не растят. Черной работы не ведала. Жила на всем готовом. А многого ли просил взамен? Послушания и только. И вот чем она меня отблагодарила.

— Откармливаемые свиньи кончают плохо, Готар.

— Помилуйте, милсдарь Лесс, — корчмарь по-бабьи всплеснул руками, — Бог знает, что выдумали. Единственно под достойных и подкладывал ее, таких вот как ваша милость. Прочие-то 'цветы' у меня перед всяким бутоны растворяют и то не пеняют. Да и сколько их бывало достойных-то? Иной раз и дюжины за седмицу не набиралось. Нешто это работа? А эта, ровно волк, все в лес глядела.