В последующие дни строители опустили в траншею все
каменные блоки фундамента и обложили их обожженным кирпичом. Бусы из золота и серебра, камни гор и морского побережья разложили жрецы внутри основания фундамента, масло и благовония положили под кирпичи.
Кладку стен оболочки террасы храма строители вели одновременно на различных участках, независимо друг от друга. Там, где происходила стыковка частей стены, щель снизу доверху закладывали нестандартным кирпичом, положенным на торец.
Когда оболочка приподнялась над землей локтя на два, ее
начали заполнять крупнозернистым песком, перемешанным с
галькой, и утаптывать. Через каждый локоть насыпь раз-
равнивалась и цементировалась тонким слоем гипсового раствора.
Терраса росла вверх, и чтобы доставлять грузы до нужного уровня,
Аннипад распорядился построить из кирпича, камня и песка
длинную наклонную насыпь, которая по мере строительства
поднималась и удлинялась. Насыпь давала возможность тащить
грузы вверх на деревянных санях, которые хорошо скользили по
грязи, образующейся в результате полива водоносами дороги перед
санями. Чтобы Энлиль мог наслаждаться тенистой рощей и
цветниками у дома своего, в каменистом грунте участка вокруг зиккурата вырубили глубокие ямы, которые позже соединили
подземными каналами с рекой, дабы растения получали обильную
влагу; участок же засыпали плодородной землей.
И вновь наступил благодатный, желанный праздник полнолуния.
Затихла стройка, никто не выходил на поля и не работал дома.
Люди отдыхали, молились, каждодневно приносили дары Наннару
и посещали друзей и родственников, как было заведено издревле.
Светоносный бог, ублаготворенный почитанием и бесчисленными
заботами о его божественных нуждах, милостиво, кротко и всепрощающе изливал свое серебристое сияние на Город, возносящий ему обильный тук.
Ничто не предвещало гнева божьего. И тем не менее во вторую
ночь полнолуния Наннар неожиданно потускнел и сделался от ярости коричнево-красным. Весь Город всполошился: что случилось? В чем они провинились? Почему бог гневается? На следующую ночь, повинившись перед богом за неосознанно содеянное и принеся ему от Города обильные искупительные жертвы, в святилище храма Наннара собрался совет старейшин, дабы испросить самого бога о причине его недовольства.
Эн, заботливый пастырь шумеров, поведал собранию о том,
что Владыка судеб, к которому он обратился за разъяснением
этого прискорбного события, случившегося из-за нерадивости
главной жрицы храма Наннара, усмотрел три возможные причины
гнева бога: либо жертвы оскудели, либо бог пожелал иметь более
удобный и просторный земной дом, либо красавцу Наннару нужна
более красивая и молодая земная жена.
Без промедления окропили пивом и молоком трех священных
баранов, и опытный прорицатель, обратившись к богу Луны с просьбой
запечатлеть свое пожелание на внутренностях жертвенных животных, дабы по ним прозреть его высочайшую волю, заклал на алтаре первого барана, выбранного жребием.
— О Светоносный! — обратился прорицатель к лику Наннара. —
Если причина твоего гнева — оскудение жертвоприношений, то пусть
знамение будет неблагоприятным.
В принятой последовательности жрец изучил дыхательные пути,
легкие, печень, желчный пузырь и кишки животного, ища отклонений от нормального состояния. Результат божественного предначертания оказался благоприятным, но противоположным запрашиваемому, и, следовательно, отрицательным.
— Если единственная причина твоего гнева, о Лучистый, в том,
что тебе нужен новый дом, яви откровение и пусть на этот раз
знамение будет благоприятным. Старейшины оцепенели в тяжком,
напряженном ожидании божественного волеизъявления: строить
два храма одновременно непосильно общине; это — гибель Города.
Вздох облегчения встретил неблагоприятный исход гаданья — у
барана одна почка оказалась больше другой.
Самым дешевым и безболезненным жребием для городской
общины явилась бы замена престарелой жены бога, главной жрицы,
другой женой, пусть пока неопытной в сложных взаимоотношениях
людей и храмов, почти девочкой, но желанной и угодной богу.
Третье, последнее жертвоприношение выявило пожелание Наннара
развестись с прежней, опостылевшей ему женой, и взять себе
новую, молодую. По закону предков, сошедшему с небес, бывшая
главная жрица становилась частным лицом и покидала храм, ибо
вид ее раздражал бы бога, хотя он и обеспечивал ей безбедное
пожизненное содержание из средств своего дома. Жрица получала
при жизни родителей и свою долю наследства.
Когда была произнесена воля бога, главная жрица сняла с
головы диадему, поцеловала ее и положила вместе со священными
украшениями у ног Наннара, бывшего мужа, отвергнувшего ее,
принесшую богу в дар свою молодость и красоту. Женщина наскоро
помолилась и, не простясь ни с кем и не оборачиваясь, ушла из
храма.
К следующему полнолунию, когда Наннар войдет в полную
мужскую силу, совет старейшин Города должен подготовить трех
претенденток, из которых бог и выберет себе жену-жрицу. Почти
месяц в храме Наннара шли гадания. Столько юных, прекрасных
и очаровательных девушек уже давно не собирались вместе.
Предложить Наннару в жены свою плоть каждый род почитал за
счастье, за великую честь, мечтая, помимо божьей благодати,
обрести и немалую выгоду от сана, влияния и возможностей
главной жрицы.
На конкурс от родовых общин было представлено по три
девушки не старше шестнадцати лет. Безродная Пэаби, дочь
чужеземки, в конкурсе не участвовала, а Дати вошла по жребию в
заветную тройку и очень гордилась этим. Пэаби не завидовала
подруге. Ей не хотелось быть ничьей женой, даже бога! Девушка
в глубине души все еще надеялась, что Аннипад, быть может,
хоть немного любит ее и по воле Инанны, заступницы влюбленных,
когда-нибудь обнимет ее своими большими и ласковыми руками.
После многочисленных жертвоприношений и гаданий,
выяснилось, что в последнюю ночь перед полнолунием светлый
бог соизволит сам избрать себе женой одну из трех девушек: из
рода земледельцев, дамкаров или из жреческого рода Зиусудры.
Девушек поселили в храме Наннара, где они очищались от мирской скверны и готовились к обряду бракосочетания с богом. И вот пришла ночь, когда бог совершил свой выбор: он не захотел избрать невестой
никого другого, кроме девушки из рода Зиусудры, ибо прекраснее
ее не было на земле! Двух других претенденток с богатыми дарами
торжественно проводили из храма домой. Отныне эти девушки
стали самыми почетными невестами Города.
Молодой жених, серебристый Наннар, выставил Городу
особенно богатые и щедрые угощения. Веселый, с барабанным
боем, пением и танцами, пир не затихал в храме три дня и три
ночи. В первую брачную ночь полнолуния могучий Наннар рано
появился на небе и, ярко светясь от страсти, повелел вести в
опочивальню молодую жену.
Одетую в серебристый брачный наряд и увитую гирляндами из белых цветов девушку торжественно вывели из помещения в глубине двора и почтительно повели сквозь ликующую толпу в святилище. Народ громко славил Наннара и его молодую жену и желал им долгого счастья во взаимной любви. В святилище жрецы храма, творя молитву, усадили девушку на алтарь и принесли ее душу в дар богу. Отныне она отдавала служению Наннару все свои помыслы, всю свою жизнь и под
страхом смерти не смела любовно взглянуть ни на одного из мужчин.
Под звуки посвятительного гимна, исполняемого хором жрецов-кастратов, эн окропил ее молоком священной коровы Инанны, воспламеняющим в сердце любовь, и помазал медом. Возложение на голову девушки диадемы возвело ее в сан главной жрицы Наннара, земной жены великого бога. Поцеловав жрице руку, ее сняли с алтаря и поставили у ног восседающего на троне Наннара, пред ликом его. Жрица на коленях омыла ноги бога, расцеловала его ступни и вознесла призывную молитву своему божественному жениху:
— О великий бог, одаривший рабу твою своей милостью и
обласкавший взглядом! О мой Владыка! О господин мой и
защитник! Ты покорил меня, пред тобой трепещу я! О суженый
мой, сердца моего любимый, ненаглядна краса твоя, сладкий мой
мед! О мой возлюбленный! Твой приказ — это жизнь, твое
приближение — изобилие! Возложи длань свою на то, что мило тебе!
О муж мой, до зари в нашем доме возляг, как одеяньем покрой
меня! И да предадимся мы радости, веселящей сердце! И да
порадую я душу твою, о мой божественный хранитель!
Жрецы, старейшины и родители жрицы поднялись с колен, дабы
сопровождать жену бога в его опочивальню. Родные возвели ее
на громадное ложе, украшенное омытыми в благовониях руками
жрецов великолепными тканями и подушками. Юной жрице поднесли
золотой кубок хмельного питья с вставленной в него тростинкой, и
она возлегла на ложе сладчайшей ночи, в нетерпении ожидая
нисхождения сияющего мужа, дабы возрадоваться благу его неземных могучих ласк и насладиться несказанной божественной любовью.
Сопровождающие перед уходом погасили факелы, освещающие
необъятную спальню, а эн плотно затворил за собой тяжёлую дверь. И взволнованная девушка, ее горячая, жадная женская плоть, с огнем нерастраченного чувства в крови, до конца дней своих осталась одна в
тиши огромной, пустой и темной комнаты.
Перед восходом солнца к святилищу стеклась огромная масса
праздновавшего всю ночь народа. Люди с беспокойством и
опасением ожидали, как воспримет капризный Наннар новую жену,
ибо от этого зависело благорасположение бога к шумерам, его
благодеяния. Прорицатель выпустил из потемок святилища черного, длинногривого барана, выпоенного молоком, священное животное Наннара. Когда баран, немного побегав, весело и довольно заблеял и принялся щипать цветы, люди возрадовались и шумно возликовали.
Убедившись, что бог ублаготворен и сменил гнев на милость,
Шеми вспомнила, что вскоре проснутся дети и их нужно кормить;
и вместе с Пэаби вернулась домой. Мешда с Мебурагеши, оба
пьяные, остались в храме бражничать в мужской компании. Шеми
прилегла после бессонной ночи, но сквозь дрему и какие-то
расплывчатые, призрачные сновидения услышала негромкое,
приглушенное всхлипывание, насторожилась и открыла глаза. В
углу комнаты, лежа на своей циновке и уткнувшись лицом в пол,
горько плакала Пэаби. Шеми придвинулась к дочери, обняла и,
целуя ее мокрые, соленые щеки, обеспокоено попросила:
— Доченька, открой мне свое сердце и расскажи, что произошло,
что тебя так огорчило?
Пэаби, почти ребенок, прильнула к матери.
— Мамочка, — пожаловалась она сквозь слезы, — он совсем не
желает меня замечать! Вчера вечером, при свете факелов, выходя
из дверей святилища он задел меня плечом и не узнал! Ему все
равно: умерла я или еще живу на свете! Другой он увлекся и не
нужна я ему! А раньше, в горах, мне казалось, что он меня хоть немного любит! Душа у меня болит, мамочка, будто что-то туда вонзилось. Мама, мама! Всей мною, несчастной, он владеет!
— Не убивайся так, доченька, он смотрел в другую сторону и не
заметил тебя, а в сердце его, наверное, еще теплится любовь. Ведь душа,
дочь моя, всегда готова верить в то, что пугает. Не печалься пока
и не теряй надежды, возможно, он еще помнит тебя. Уповай на
день завтрашний! Ведь сказано: пока колодец не иссяк, жажда
терпима! Вот что, доченька, пойдем, погадаем на него. Спросим
у милосердной Инанны, какая судьба ожидает твою любовь.
Шеми вынесла из дома медный таз и поставила его на кирпичи
пола дворика, а дочери дала полную чашку воды. Отойдя от таза
на восемь ступней, девушка громко произнесла имя возлюбленного
и выплеснула воду в таз, не пролив ни капли. После этого мать и
дочь принялись рассматривать цвет брызг, стекавших по медным
стенкам и падающих на дно таза, звеня, как колокольчики. Однако
предсказать что-либо определенное не представлялось возможным, так как прозрачных и замутненных брызг оказалось равное количество. Длинные, опущенные книзу ресницы Пэаби вновь сделались влажными, а губы затрепетали.
У Шеми защемило сердце при виде измученного, бледного от
постоянной тоски и сомнений, опавшего лица почти утратившей
надежду дочери. Вяло подкладывая хворост в топку чадящего очага, Пэаби надолго задумалась, держа в руке толстую, суковатую палку. Беззвучно подкравшись сзади к убитой горем дочери, Шеми опрыскала ее холодной водой и произнесла заклинание:
— О очаг, сними с рабы божьей тоску-кручинушку и испепели
ее, чтобы Пэаби не тосковала по Аннипаду.
Девушка вздрогнула, с благодарностью посмотрела на мать и
грустно ей улыбнулась. Шеми, в течение дня наблюдая за дочерью, пришла к убеждению, что если срочно не выгнать страсть из скорбящего сердца, не снять избыточный любовный жар, не
облегчить ее муки, то она вскорости заболеет, ибо в груди у нее ни
на миг не умолкает страдание.
— Доченька, если хочешь, сходим к ведунье, она вернет тебе
любовь Аннипада с помощью колдовства. Я знаю, где живет одна
старая вдова-чародейка. Раньше я сама у нее бывала. Все волшебные зелья, которые порождает земля, ей подвластны! Сейчас полнолуние и вечером можно идти к ней. Отцу, если он сегодня забредет домой, я скажу, что мы идем в гости к жене его двоюродного брата, а ее предупрежу.
— Хорошо, мама, я согласна, — опустив глаза, чуть слышно
вымолвила Пэаби.
Старая ведунья жила на окраине пригорода, в обветшалом,
требующем мужских рук, доме. Когда мать и дочь, нагруженные
двумя кувшинами с маслом, постучались к ней, спустилась ночь,
и небо покрылось серебристым мерцающим ковром. Отогнав и
заперев заливающихся лаем собак, старуха открыла калитку и
вышла к гостям. Шеми что-то пошептала ей в ухо, ведунья кивнула
головой и впустила гостей во двор, освещенный тремя факелами.
При виде развешенных повсюду змей, ящериц и жаб, девушку пробрала дрожь, и холодные капельки пота, как роса, покрыли ее
лоб. Старуха, в черном плаще и черной головной накидке, вынула
факел из поставца и, шмыгая длинным, кривым и крючковатым
носом, как бы принюхиваясь, обошла вокруг Пэаби, с любо-
пытством рассматривая ее со всех сторон.
— Да, ты выросла, девочка. — В недобрых, но умных и живых
глазах чародейки отразился свет пламени. — Созрели и распус-
тились бутоны твоих грудей, заблестели зубки, лоно твое высоко.
Пришло и твое время, о дева, любить и страдать. А сейчас в утробе
твоей, дочка, поселилась тоска, печально сердце твое и голова
поникла. Знай, дитя, и утешься: нет на свете любви без тоски и
обиды. Когда-то и я была красавицей! Немало зла совершено ради
