Сразу за бродом дед повернул налево. С этого края поля был у нас только один земельный участок, и я его хорошо помню. Вернее, не сам участок, а берег протоки, рядом с которым он расположен. Бабушка называла его "ериком". Он весь зарос колючими кустами терновника, а до ближайшего родника дальше, чем до колодца, до которого покуда дойдёшь, трижды вспотеешь.
Стандартные десять соток. Они отличались друг от друга только качеством обработки земли. Мы высаживали в поле одно и то же: кукурузу, картошку, веники и подсолнух. Кое-где, в междурядье, десятка два тыквачей. Не сказать, чтобы в этом году совсем уж всё заросло, но всё-таки сорняка было действительно много. Растения ещё не пошли в рост. Без помощи человека у них, в дикой природе, "кто — кого".
Картошка была ещё не окучена. Поэтому дед сказал, что начинать будем с неё, а там поглядим, как успеем. Он отвязал тяпки, убрал велосипед с дороги, спрятал в тень кирзовую сумку и взялся за дело.
С неё, так с неё. Было бы сказано.
Естественно, я сразу отстал. И сил у деда побольше, и тяпка в два раза шире, и опыт, не чета моему. Вернувшись из Мурманска, я разучился ездить на велосипеде, забыл названия цветов и растений. Смотрю, как под соседским забором разгорается белый пожар, за цветами листьев не видно. И ведь помню, что знал когда-то, как называется это чудо, а в памяти полный ноль. С картошкой, то особая песня. Я сажал её под лопату, глубиною на полный штык. Под слоем слежавшегося грунта она, бедная, не знала, куда ей расти, и получалась плотной, как камень, не круглой, не продолговатой, а типа растопыренной пятерни.
Нелегок крестьянский труд. Уже через полчаса я искренне пожалел, что зациклился на виброплите и не удосужился сделать для деда простенький велоблок. Там нужно-то всего ничего: старая велосипедная рама, переднее колесо (можно без камеры и покрышки) да сменные прибамбасы для нарезки рядков, прополки и окучивания картошки. Их ставят на место седла, поэтому диаметр направляющей должен быть соответствующим. Перевернул раму вниз прибамбасом — и вперед, сколько хватит сил! Только руль надо заклинить и вилку убрать. В принципе она не мешает, но как-то "не по фэн-шую" торчит.
Спору нет, электротрамбовка штука хорошая, — думал я, заканчивая очередной рядок. — Но нужна она, по большому счету, раз или два в жизни, плитку во дворе положить. А вот полоть деду приходится несколько раз в месяц. Почему я об этом до сих пор не задумывался? Только сейчас дошло через руки. Нет, если мне в этом времени обломится дополнительная неделя, обязательно соберу такой агрегат.
Набирало силу летнее солнце. Выжигало капли росы из центра соцветий. На перекатах всхлипывала протока. А я все полол и полол. Не пожарными темпами, на износ, а с учётом ресурса сил и лимита времени. Ушёл с головой в этот долгий, размеренный, однообразный труд, оставляющий уйму времени для размышлений.
Старость расчетлива и мудра. Она умеет взвешивать варианты. А их всего два. И оба имеют равное право на существование. Итак, почему мой разум всё ещё здесь? — либо ему отпущено не девять, а сорок дней, либо моё настоящее тело по-прежнему в коме и не способно удерживать его при себе. В первом случае у меня впереди чуть меньше календарного месяца, во втором — неизвестность. В таком состоянии и здоровые люди недолго живут, а с моим букетом болезней... это чудо, что я вообще протянул больше недели.
Будь моя воля, я бы выбрал определенность, возможность планировать хоть в какой-нибудь перспективе. Но время меня приучило настраиваться на худшее. Сорок дней это хорошо, я отмечу в календаре свою новую крайнюю дату, но буду иметь в виду, что нить может оборваться в любой момент.
Помаленьку, шажок за шажком, мы протопали картофельную делянку и плавно перешли к кукурузе. Судя по солнцу, до одиннадцати было ещё далеко. Как минимум, час. С дедом мы пересекались в каждом прогоне. Я видел его работу, он видел мою. Но, хоть пару ростков я случайно смахнул, никаких замечаний пока не последовало. Наверное, дед придержал их при себе, чтобы не сбиваться с рабочего ритма.
Жара начинала немилосердно карать. Я хотел уже сдаться и напиться воды, хоть по опыту знал, что после воды никакой работы уже не будет, а начнется круговорот жидкости в организме.
В Первой Синюхе (так назывался хутор, где в смутные времена произрастал мой личный гектар) был у меня для таких случаев подготовлен походный бивак с палаткой и спальным мешком. Когда было невмоготу, я шёл к заветной посадке, съедал свою пайку и заваливался спать. Или от скуки хулиганские стихи сочинял:
Если водки ты не нюхал
И всё время спал с одной,
В хутор Первая Синюха
Приезжай на выходной.
И потом, дождавшись вечерней прохлады, работал, пока видят глаза.
— Шабашим, — сказал дед, прикладываясь к фляге с водой, — пора червячка заморить, да собираться до хаты. А то не успеем на похороны.
Мне, честно сказать, и не хотелось успеть. Застарелое чувство вины опять отдалось в душе фантомными болями. "Кому что написано на роду", — не раз говорила бабушка. Но я-то ведь знаю, что это не так. У Кольки Лепехина тоже много чего было написано.
Мы ели поплывшее сало с вареными яйцами и молодым чесноком, запивая всё это теплой водой. Было замечательно вкусно, но вот настроение... Я чувствовал себя, как перед той давней поездкой в кабинет Зинаиды Петровны, за новой порцией боли.
* * *
Дома мы только-только успели ополоснуться. Я надел школьную форму, дед облачился в единственный свой костюм. Хочешь, не хочешь — надо! Чувство долга — то, что разительно отличает "здешних" людей от моих необязательных современников.
У раскрытой настежь калитки курили степенные мужики. Гроб стоял в доме. В те годы было не принято выселять покойных на улицу, под навес. У изголовья стояла икона, горела свеча. Пацанчик как будто бы спал. Был он причёсан по-взрослому, льняные послушные волосы обнажали высокий лоб. В скорбно поджатых губах застыло смирение. Дед положил на блюдце бумажный рубль, и мы вышли во двор. Там меня тут же перехватил Витя Григорьев. Рассказал, на правах завсегдатая, о текущем состоянии дел: оркестра не будет, "чтоб не тревожить", с утра приходил поп из недавно построенной церкви, но его прогнали взашей.
Одна из гримас того времени — воинствующий атеизм. Кондовый такой, половинчатый. Икону поставили, а попа нафиг не надо! Со служителями культа в те годы обходились сурово, но всё же по-божески. Единственного нашего батюшку зарежут во время службы, в самый разгар демократии. Кто-то из блатных наркоманов проиграет его в карты.
Ждать оставалось недолго. Уже подошла грузовая машина с опущенным задним бортом. Во дворе засуетился распорядитель — человек, который лучше других умел соединять традиции христианства с социалистическим реализмом. В данном случае это был дядя Эдик-мотоциклист. Всем присутствующим раздали носовые платки, а причастным к выносу тела дополнительно повязали на предплечья левой руки белые полотенца. Нам с Витьком выдали по венку, и мы встали в живом коридоре, на пути от калитки к машине. Кузов уже был застелен домотканой ковровой дорожкой, вдоль бортов установлены две широких скамьи. Это для близких родственников и ветхих старушек, которых не держат ноги. Все остальные пойдут пешком.
Первым мимо нас пронесли металлический памятник с наброшенным на звезду вафельным полотенцем. Потом проплыла крышка, оббитая красной материей, а следом за ней и покойник, в своем гробике. Естественно, ногами вперёд. Атеизм атеизмом, а мало ли что? До мостика, за которым живёт Витька, его несли на руках. Оркестра действительно не было. Не рвала душу музыка, на которую ложатся слова: "Ту-104" самый быстрый са-молёт..."
Все пять километров машина медленно ехала по дороге, а траурная процессия шла пешком вдоль обочин. Пацана схоронили в дальнем конце кладбища, которое уже подпирали новые жилые постройки. Там же, где в прошлый раз.
На поминальном обеде мы с Витькой сидели рядом. Помимо кутьи, был бабушкин борщ со сметаной, картошка "толчёнка", с мясом, домашняя лапша с курицей, булочка и компот. Прощаясь, я отдал Витьке свой узелок с конфетами.
Глава 12. Новые старые горизонты
Так и канул в небытие юбилейный десятый день, прожитый мной в этом благословенном времени. В думах о собственной смерти я успел пережить уже двух человек. На подходе был третий. Дядьку Ваньку Погребняка забрали из больницы домой. Он весь исхудал, заговаривался, не узнавал соседей. Тётя Зоя кормила его с ложечки.
Десять дней. Как они отразятся в памяти того, кто придет после меня, и отразятся ли вообще? Спросит, к примеру, дядя Петро: "Что ты там, парень, за схему оставил в вагончике?", а он — ни уха, ни рыла. Я ведь не помнил, как утром ходил в магазин за молоком, в день моего появления в этом времени?
Я присел на скамейку возле дома, где жил Сашка Жохарь и задумался. Да, был в этом моменте скрытый подвох. То, что со мною произошло, мало похоже на рокировку. Честно сказать, оно вообще ни на что не похоже. Складывается впечатление, что кто-то большой, сильный и всемогущий отмотал назад колесо времени и отбросил меня назад, забыв при этом стереть память о будущем. К этой мысли я приходил не раз и не два. Но каждый раз отметал, как нечто, не стоящее внимания. Слишком много ляпов и нестыковок содержала в себе теория попаданства, чтобы принять её за рабочую версию. То, что я не помню момент своей физической смерти, нивелировало все остальные выкладки. Ведь так не должно быть.
А как? — поднялся со дна души ехидный вопрос. — Как оно должно быть?
Ну, не знаю, — засуетился разум, — когда умирала бабушка Паша, она до последнего звала Пимовну. Так и застыла с ее именем на устах...
— Чё это ты тут расселся?!
Нога, обутая в новенький ботас, небрежно поддела подошву моей сандалии. Естественно, это Жох, кто же ещё? Стоит себе, ухмыляется. В раскосых глазах прыгают бесенята.
Сашка был независимым человеком. Его не пороли ремнем, не напрягали с учебой, не припахивали на домашних работах. Своим личным временем он распоряжался по своему усмотрению. Хочет — учит уроки, не хочет — идет гулять. С появлением в их семье косоглазого болгарчонка, у дядьки Трофима и тетки Натальи, на младшего сына просто не стало хватать времени. Накормлен, одет — и ладно.
Этим Сашка и пользовался. Он рано начал курить, попробовал вкус вина, а пиво употреблял, как я лимонад. Бабушки с нашей улицы называли его "фулюганом", по которому плачет тюрьма, родители запрещали не то что дружить, а вообще с ним водиться, а пацаны немного побаивались, как нечто необъяснимое. Жохарь знал о своём статусе, ведь дурная молва действенней хорошей рекламы. Был он ехиден, насмешлив, высокомерен и всем раздавал обидные клички, которые всегда приживались. Это с его легкой руки Витя Григорьев стал Казией, я — сначала Петрушкой, потом Пятой, а Леха Корытько — Хохлом. А так, по большому счету, Жохарь был пацаном адекватным. Если и заедался, то только когда выпьет. Вот и сейчас, лизнул, наверное, на поминках красненького:
— Чё это ты тут расселся?!
Ради будущей дружбы я не стал начищать Сашке хлебальник, а молча поднялся и зашагал прочь. Но не просто так зашагал. Памятуя о его подлой натуре, держал правую руку опущенной вдоль бедра. Знал, что будущий друг не удержится, чтобы не отпустить мне подсрачник.
Так оно и случилось. Я поймал его ногу в самый интересный момент и немного попридержал на весу. Чтобы сохранить равновесие, Жох мелко подпрыгивал и неистово матюкался.
Может, тюрьма по нему и плакала, да только напрасно. После восьмого класса Сашка поступил в ПТУ, выучился на сварщика и уехал на Север, прокладывать трубопроводы. Вернувшись в родной город, построил большой дом, чем-то напоминавший казарму. Вдоль внешней стены неширокий сквозной коридор, а направо, за одинаковыми дверьми, череда разнокалиберных комнат. С женой тоже сложилось. Принесла ему Танька двух пацанов. Оба выросли, вышли в люди, обзавелись семьями. В общем, по состоянию на новогоднюю ночь, Жохарево потомство пошло на второй десяток.
Звонил он мне, поздравлял, справлялся, кого из сверстников спровадили на тот свет, кто еще потихоньку коптит, на месте ли отчий дом. Грозился навестить по весне, чтобы вместе рвануть по "местам боевой славы". Да что-то опять у него не срослось. Почками занедужил, на операцию лёг.
Я смотрел в Сашкины бесстыжие зенки, силился в них увидеть дородного лысого деда в больших роговых очках, но не нашел ни малейшего сходства. Что ж, будем учить. Я отвел его ногу в сторону, чтобы встал поудобнее, и отпустил сракача:
— Вот тебе, падла, за дурные намерения!
Хотел было двинуть еще разок, да забоялся повредить почки.
От неожиданности Жох замолчал. Я не стал дожидаться, когда он придет в себя. Развернулся и ушёл в сторону дома, да все ожидал, когда же мне в спину ударится камень. Нет, обошлось.
Было около трёх часов дня. Близился ранний вечер. Навстречу мне ехала почтальонка, свернула в ближайший проулок. По-над домами шастал дядя Вася Культя. Соседские собаки молчали. Когда хозяев нет дома, они неохотно лают даже на тех, кто стучится в калитку.
Да, чуть не забыл пояснить, чем отличается проулок от переулка. Первый заканчивается домами, выходящими к реке огородами, а второй — мостиком-"кладкой" через эту самую реку.
Дядя Вася был в полном недоумении. Увидев меня, обрадовался и озадачил вопросом:
— Где все?
— Как где? На поминках.
— Да ты что?! И кого хоронили?
Я коротко прояснил ситуацию:
— Пацана Раздабариных, что в нашей речке утоп. Разве не видели? Мимо вас проезжали же!
— Вон оно как! — пожевал губами Культя. — Дожились! Детишек без войны провожаем. Дать бы родителям буздева за недогляд! Не видел я, и не знал. Мы с Петром в это время были в конторе. Ну, бабушка Лена, понятно, сейчас на борщах. А Степан
Александрович там, или опять на дежурстве?
— Дома. В смысле, сейчас на поминках.
— Слушай! Ты не мог бы его немного поторопить? Скажи, так и так: грузчики предлагают мешок комбикорма. Разгружают с утра. Рупчик делов.
— А гитары? — поинтересовался я, — гитары у нас тут нигде не разгружают?
— Тебе что, инструмент нужен? — переспросил Василий Кузьмич, и сам же ответил на этот вопрос, — ах да, модно же тренькать сейчас! — Подумав, добавил, — ты давай-ка, за дедом слетай. Потом это дело обговорим. Заодно объяснишь Петру, что там опять за хреновину ты ему на бумажке нарисовал. Он чуть с ней в сортир не сходил!
Окрыленный надеждой, я вывел велосипед со двора и, даже не отвязав тяпки, рванул к Раздабариным. С непривычки чуть не упал, вывернув на дорогу. Тело опять забыло, что мало крутить педали, нужно еще наклонять корпус в сторону поворота. Мало-помалу приноровился, стал поглядывать по сторонам и видеть не только дорогу. На скамейке у Жохова дома уже никто не сидел. Наверное, Сашка пошел отсыпаться на чердаке времянки. Там у него был оборудован летний топчан. А вот деда я сразу не углядел. Он сам несколько раз окликнул меня, даже вышел к дороге. Пришлось тормозить, возвращаться немного назад.
