— Господин, — Ариму помялся какое-то время, что ему было вовсе не свойственно — много лет стоял настолько близко к Кэраи, что порой казался еще одним братом, тоже старшим, только куда менее упрямым. — Вы думаете, он может быть причастен? — спросил, невольно понижая голос, будто Энори мог превратиться в какого-нибудь паучка, покачиваться на прозрачной паутине и подслушивать.

— Может, только понять не могу, зачем ему делать именно это. Забрать Нээле можно было гораздо проще. Для угрозы слишком невнятно. Для интриги с теми же Нэйта или еще кем — пока не понимаю, что и зачем.

— А если и вправду искали какие-то ваши бумаги и письма?

— Искали уж очень неубедительно. Либо тот, кто это сделал, был неопытен и очень напуган, либо это лишь имитация. Такое тоже порой делается, намек на угрозу, допустим, ты знаешь — а недоброжелателями я тут уже обзавелся.

— Но тогда Энори...

— Посмотрю, что дальше. Он понял, о чем я думаю.

— Почему бы тогда не спросить впрямую?

Кто же ответит да! — смешно стало. Нет, если он любит игры, почему бы и не поддержать.

Но сказал другое:

— Он мне, как ни странно, помог, избавил от вопроса "что делать с той девочкой". Так что и его наглость бывает порой полезна. Его версия с ходящими при луне мне понравилась, хотя он сам в нее ни на каплю не верит. А теперь мы имеем возможность понаблюдать. Но довольно пока...

Вот зараза, после недолгого разговора с этим дивным лесным подарочком вновь стало хуже, словно еще выпил какой-нибудь дряни. И никак не пройдет.

Старался не показывать слабости даже перед Ариму, но не получилось, глаза закрывались сами, и мысли переставали быть ясными. Напоследок мелькнуло в них снова про Нээле, полубессвязное: говоря с ним, она была настолько неловкой и перепуганной, что окончательно развеяла сомнения — может, все-таки лишь притворяется серенькой пташкой? Тогда был уверен — не притворялась. А если бы могла так сыграть, не сидела бы с иглой и мотками разноцветных ниток, лишь по случаю попавшая в этот дом. Но, похоже, от женщин, воробышки они или заморские птицы, только и жди беды.

Последнего дня Лиани дожидался почти с нетерпением, мог бы, поторопил бы время. Ближе к вечеру ему дали привести себя в порядок, принесли чистую одежду. Во всяком случае, перед предками он предстанет в достойном виде, хотя ни один вид не искупает сделанного. Кожей ощущал молчаливое сочувствие окружающих, даже земельных. Но с ним не разговаривали сейчас. Он и сам не хотел.

Потом остался один, в привычной уже камере, но один не надолго.

Свершилось то, чего так боялся — сотник пришел, оглядел его уничтожающе-хмурым взглядом и воздвигся у решетки в молчании, большой, черный, с виду неповоротливый, но подчиненные знали, как он проворен на деле.

Сопровождавший его стражник закрепил на стене в держателе факел, и удалился.

Лиани остался там, где сидел — приветствие по всей форме казалось ему неуместным. Только наклонил голову, и рад был бы ее вовсе не поднимать.

— Мне-то хоть сейчас скажи, искренне, зачем ты так поступил?

Лиани посмотрел на пламя. Огонь был красивым, не то струился, не то пытался взлететь. Обычно вечерами и ночью видел только пляшущий свет на дальней стене коридора.

— Командир, я столько раз все это рассказывал, что перестал понимать, не придумал ли чего сам. Все уже знают лучше меня.

Сотник помолчал, шагнул к самой решетке, почти касаясь ее.

— Приехали из других подразделений тоже, посмотреть и пересказать остальным. Со мной еще трое наших, — назвал имена. — Остановились в гостевом доме на ближней улице.

Помолчал и добавил:

— Тебя очень жалели у нас. Надеялись, решение все же будет иным.

На это он не знал, что ответить. Тоже надеялся, но как-то почти сразу готов был и к худшему. Был ли? Тогда почему снова так плохо?

Командир протянул ему руку. Только тогда поднялся, шагнул вперед, нерешительно коснулся грубой ладони. Ощутил шрам на ней — и про эту отметину говорили тоже, другой, не столь сильный и здоровый человек, не смог бы после такой раны держать палку, не то что саблю.

— Эх, мальчик, — прошептал сотник, и Лиани с удивлением увидел что-то блеснувшее на его щеке. Поспешно отнял руку, отвел взгляд. Спросил, понимая, что голос звучит натянуто:

— Будет здесь?

— Нет, там, куда тебя привезли изначально. Здешним-то это зачем.

Залитая солнцем площадка с двумя столбами... все замыкается, словно передышка только привиделась.

— Может, хоть на город еще посмотрю, — ответил и подумал, что это правда.

— Я верю, ты хорошо будешь держаться.

— Постараюсь.

Сотник черным медведем походил у решетки, словно это он был пойман, но собирался решетку сломать.

— Что-то кому передать?

— Моей семье... мне так жаль. Виноват перед ними. Но я сделал то, что считал самым лучшим, по-человечески. И нашим тоже... зла я никому не желал. Наверное, это всё.

— Остаться с тобой? Они позволят.

— Благодарю вас, нет. Мне надо ... лучше так. Я знаю, что вы все неподалеку. К тому же еще увидимся, — удалось улыбнуться, и даже, кажется, искренне. — И еще... может быть, факел оставят здесь? Был бы очень признателен.

— Последний день, — голос Нээле дрогнул, хоть девушка старалась не показать своих чувств. Невольно бросила взгляд на песочные часы, с усилием отвела глаза от призывно блестящих колб...

Чуть подалась вниз, будто деревце собралось падать, опустилась на колени медленно, мягко. Надо бы просить, умолять, как получится — не доставало сил. Сгустился воздух, мешал двигаться, и вдыхать его было тяжко — то ли устала уже от бесконечного напряжения, то ли никак не отпускало действие тех цветов. Но видений не было больше, а жаль — предпочла бы погрузиться в них, ничего не понимать и не чувствовать.

Заставила себя поднять взор на Энори. Ей показалось, по лицу юноши скользнуло разочарование. Энори вздохнул, прижал пальцы к щеке, размышляя. Ничего от сильных мира сего в нем в сейчас не было. Жест полудетский, и волосы перетянуты обычным шнурком, и кружит над виском наглая маленькая оса, разбуженная ярким светом ламп и привлеченная оставшимся на одежде ароматом цветов.

— Я ничего не смогла увидеть... ничего нужного...

— Я тебе дам бумагу, — он сидел на окне, пальцы теперь сцепив на колене, и, казалось, удерживал равновесие чудом. — Об освобождении.

— Разве вы можете отдавать такие приказы? — смысл до нее не сразу дошел.

— Бумага, заверенная главой земельной стражи округа, тебя устроит?

— Да... разумеется...

— Тогда поедешь, простишься с этим парнем. Встань, хватит.

— Я не понимаю, — нерешительно сказала девушка, поднимаясь и чувствуя дрожь.

— Тебе и не надо ничего понимать. Увидев бумагу, стражи твоего друга отпустят, и пусть он катится хоть к Опорам. Только подальше из города, из округа тоже. И побыстрее.

— А я...

— Что?

— Смогу тоже уехать?

— Зачем ты ему сдалась?

Энори был прав, но напоминания эти — будто горечи подливают в питье, вроде привыкнешь, и снова, сильнее...

— Хотя бы одна...

— Тебя никто еще не отпускал пока.

— Но раз меня не подозревают больше, и тут все закончится, зачем я...

— Закончится ли?

— О чем вы? — прошептала Нээле, понимая, что ей снова становится страшно.

Энори развернулся к ней так резко, что другой бы наверняка упал с узкой рамы:

— Я сказал, что достану бумагу, а не помилование!

— Вы имеете в виду подлог? — растерялась девушка. — Но он на такое никогда не пойдет.

— А ты?

Она села прямо на циновку, ошеломленно смотря на говорившего.

— Послушайте... но это же... за ним же опять начнется охота.

— Ну так пусть убирается далеко и быстро, чтоб не поймали, — Энори прикрыл глаза, щелчком опрокинул песочные часы, стоявшие на краю столика; они упали, стукнулись об пол, а будто о сердце девушки. — Из города и предместий его во всяком случае выпустят, коня я дам. Хочешь — принимай, не хочешь — добро пожаловать завтра на казнь, раз от помощи ты отказалась. Я тебя приведу. Посмотришь, чтоб не оставалось потом сомнений, вдруг он все-таки спасся. А потом... живи спокойно. Если, конечно, братья Таэна позволят. Ну и Макори.

На один миг Нээле ощутила соблазн сделать, как он говорит. Все равно... Лиани такая "свобода" принесет только новые беды, да и ей...

Вздрогнула, поймав себя на такой мысли. А Энори смотрел на нее, опустив подбородок на сцепленные пальцы, и так, будто рыбок в пруду разглядывал.

— С чего ты взяла, что твой друг такой уж кристально честный? Только потому, что он спас тебя? Но долг-то свой он нарушил.

— Я ему верю, — сказала Нээле. — Меня он спасал, это да — но себя не будет. Если бы вы видели его, говорили с ним...

— А насколько честна ты? Я достану приказ. Твой друг сможет покинуть город. Согласна?

Нээле больше не сомневалась. Обман? Пускай.

— Да.

Юноша поднялся, кивнул и уже почти покинул комнату, Нээле остановила его на пороге.

— Постойте, — она протянула руку. — Но ведь глава земельной стражи будет в ярости, обнаружив подлог?

Энори чуть склонил голову — так птица оценивает, склюнуть хлебную крошку или не стоит.

— Несомненно. И его гнев направлять на себя я, как ты понимаешь, не стану.

— И во всем обвинят тех, кто отпустит преступника? Но бумага будет у них — они смогут оправдаться!

— Не думаю, что у них найдется, что предъявить. Зачем оставлять такое свидетельство?

Нээле ощутила, что у нее пересохло во рту.

— И... что им грозит?

— Зависит от того, как звезды встанут! Ты всерьез надеешься, что с Макори можно вот так поиграть — отпустить заключенного накануне казни и продолжить нести службу как ни в чем ни бывало?

Нээле вспомнила хассу... и глаза ее хозяина.

Энори молчал, да и нечего было сказать помимо уже прозвучавшего. Девушка подошла к оконной раме, разглядывая солнечные блики на тополиных листьях. Очень хотелось проснуться.

Если сказать "нет", то все, что было, окажется напрасным. Если сказать "да"...

— Я не хочу выбирать!

— Придется. Тебе. Сейчас. Раз уж ты сама об этом заговорила... Да — ты уверена, что Лиани Айта еще помнит, как ты выглядишь?

— Это так важно? — удивилась она.

— Тогда придумай, что ему рассказать.

— Как, зачем?

— Я же сказал. На рассвете, еще в сумерках ты отправишься к своему дорогому другу.

— Как я могу туда пойти? Меня заметят. Потом все решат, что это я подкупила стражу.

— Свою жизнь ты отдать не готова? Не беспокойся, — он слегка улыбнулся. — Никто не узнает, кто ты и от кого приехала — улицы будут пусты, об остальном я позабочусь. А мои домашние промолчат. Мне ведь тоже не нужны неприятности.

— Но как же...

— Просто иди и предоставь мне все остальное.

Смотрел на огонь и не заметил, как задремал. Разбудили шаги в дальнем коридоре, шли несколько человек. Вскинулся, бросил взгляд на окошко — но было еще темно, хоть небо уже отливало серым.

Рано еще...

Пришел один из местных стражников, отпер замок, кивком велел ему выйти. Лиани ощутил почти любопытство — по всему получалось, кто-то еще хочет с ним поговорить. Сердце успело подпрыгнуть — кто-то из близких? Вряд ли, не пропустили бы, это не сотник земельных.

В караулке были двое земельных стражников, приставленных следить за ним здесь, и десятник, знакомый по случаю во дворе. У всех троих от неяркого света лампы, стоящей на столе, и от закрепленного в держателе факела на лицах были рыже-черные тени, и на стенах тени двигались, словно он попал в обитель демонов.

И демоны эти выглядели... весьма озадаченными, пожалуй. Не понимающими.

— Читай, — один из земельных развернул перед ним бумагу. В неровном свете, казалось, и строчки прыгали, и он никак не мог поверить написанному.

Прочел раз, другой, в третий не успел — приказ убрали.

— Одевайся, — указали на темные штаны и рубаху, вроде тех, что носят мастеровые. Тут и он уже растерялся.

Одежда смертников — небеленый холст, иного не бывает, разве что в случаях, когда человек умирает якобы от своей руки, но по приговору.

Рука протянулась было к темному, обещавшему жизнь, но никак не могла двинуться дальше. Буквам он поверить не мог, но одежде...

— Не знаю, кто за тебя просил, что за покровитель нашелся, — задумчиво произнес десятник городской стражи: он, в отличие от земельных, выглядел скорее довольным. — Господин Нэйта вряд ли про тебя вспомнил бы... Но повезло, так поспеши, пока не передумали там, наверху.

Руки двигались медленно, неуверенно, неловко — тело готовилось умирать, а теперь ему велели снова вернуться к жизни. Волосы так и остались рассыпанными по плечам, нечем было их подхватить.

— Я... могу идти?

— Можешь. Отведу тебя к воротам, хочу убедиться, что город покинешь, — сказал тот, кто показал указ. Лиани знал его имя, и странным казалось — так звали друга по службе, по той давней, полной надежд жизни.

На выходе из казарм с ними не заговорили охранники, лишь один еле заметно кивнул на прощанье.

Попытки расспросов ничего не дали, да Лиани не особо и пытался — этот человек всегда относился к нему жестче других. Кто-то привез ночью приказ, это и так было ясно, и этого было довольно. За воротами не оказалось никого.

Шли довольно долго, и, как ни странно, с провожатым ему было спокойней и легче. Привык к надзору, к тому, что свободы нет, а откуда она вдруг взялась, так и не понял. Макори вдруг проявил милосердие? Да еще такое, что отпустил — катись, куда хочешь, лишь бы не в этом округе? Да не бывает такого. Как-то слышал сказку, где в небылицах соревновались, вот эта была бы первой.

Не заметил, куда девался провожатый. Оглянулся — его нигде не было. Услышал чужое негромкое:

— Дальше иди, — и пошел, об охраннике как-то вдруг позабыв.

Энори оставил ее до предрассветных сумерек. Все это время девушка просидела в оцепенении. Холодно было — холод от сердца исходил и выстуживал комнату. Словно среди летнего дня стремительно зима наступала. Только жужжание осы разбивало тишину — полосатая гостья никак не могла найти выход из этого дома... Потом колыхнулись, зашуршали унизанные бусинами нити, свисавшие в дверном проеме.

Появилась женщина средних лет, принесла что-то легкое, зеленое, шелковое. Платье — поверх еще одно, без рукавов, с изящной серебряной вышивкой по горловине и подолу, цвета юной травы. Более узкое, чем ее прежние наряды, платье знатной дамы, которые так любила Тайлин. И держаться в нем надо иначе, ровно-ровно, ступать плавно и медленно...

Служанка мгновенно разделила на пряди волосы Нээле, провела гребнем по ним, и скрепила несколько прядей поверх свободно падающей массы волос заколками из лунных камней.

Нити с надетыми на них бусинами разлетелись в стороны — как ливень кратковременный хлынул.

— Подойди...