Странные сближения. Книга первая

Шаг к барьеру — второй — третий — седьмой...

Не убивать же его, — думал Пушкин. — Якушкин, конечно, мерзавец и шпион, но чей? — не турецкий же? Скорее коллега, засланный агент, только специалист по политическим делам.

Следует признать, что помимо этих доводов у Пушкина был и ещё один: убивать не следует никого.

(A small remark . За четыре года до событий нашей повести фехтмейстер Вальвиль говорил Пушкину:

— Вы дерётесь с намерением убить меня! С яростью! Но решающий укол вы удерживаете, почему? — Вальвиль оборачивался к остальным ученикам. — Потому что Пушкин удовлетворяет ярость возможностью убийства. Смотрите, — марево сливающихся клинков, звон; и Пушкин с учителем вновь замерли, скрестив шпаги — оба маленькие, крепкие, азартно-напряжённые. — Пушкин хочет, чтобы я умер не телесно, а в его глазах.

Вальвиль обожал Пушкина и прочил ему будущее большого фехтовальщика, особенно отмечая именно это вечное стремление победить, приравняв поражение противника к его физической смерти. Только добавлял:

— Впрочем, в наше время это вас скорее погубит.

Пушкин не понимал тогда этих слов, да и не размышлял о них. Фехтовать было приятно, но не с кем. Учитель бился с Александром лично всего дважды, оба раза с целью демонстрации, а кроме него настоящим партнёром мог быть только Горчаков, но тот с Пушкиным водился мало, и оказаться с ним в паре не довелось.)

Француз выстрелил, отведя руку в сторону от тощей фигуры Якушкина. Над полем взлетели испуганные галки.

— Иван Дмитриевич, ваш выстрел.

Якушкин шагнул вперёд, поднимая пистолет.

Ключ — комната Аглаи — подсвечник со следами воска — придвинутый к секретеру стул...Что ещё?!

Француз не видел, но чувствовал безошибочным смертельным чутьём, что Якушкин целится наверняка и руку не отведёт. Кремень уже должен был сорваться с места, а порох вспыхнуть, вытолкнув из ствола свинцовый шарик.

Мысли зацепились за эту картину. Нечто подобное приходило на ум недавно, но тогда Пушкин думал о другом, а сейчас —

Кремень, кресало, порох...

Огниво.

Пламя вырвалось из восьмигранного ствола; малиновым огнём полыхнули, догорая, крупицы пороха, разлетевшиеся воронкою от дула. Руку Якушкина подкинуло, пистолет в ней дёрнулся, прогремев. Одновременно с прозвучавшим выстрелом Француз качнулся в сторону, валясь на бок, и покатился по грязи.

К нему кинулись Раевский и Охотников.

Француз лежал на спине в мутной луже. Тело его вздрагивало, а из горла вырывались всхлипы.

— Сукин сын! — возмутился Охотников. — Да он же смеётся.

Вытирая слёзы, Пушкин приподнялся.

— Якушкин! — крикнул он. — Якушкин, примите мои извинения!

— Он увернулся, — из глаз Орлова исчезли последние частицы симпатии к Александру. — Иван Дмитриевич, будете стрелять повторно?

— Простите, Якушкин! — Француз встал, отряхивая комки грязи с рук и волос. — Я идиот! Никто из присутствующих здесь не трогал писем!

Иван Дмитриевич подошёл к нему.

— Что вы имеете в виду?

— Якушкин, мы с вами оба гордецы, но идиоты, каких поискать. Вернёмся сейчас же в дом, и я покажу вашего вора.

— Вы испугались? — недоверчиво нахмурился Якушкин. — Право, Пушкин, становитесь на место и продолжим поединок.

— Продолжим вечером, чёрт подери! Если вы убьёте меня теперь — кто распутает вам эту загадку?

Орлов кашлянул.

— Простите, Пушкин, но или вы поэт, ничего не смыслящий в сыскном деле, или шпион, укравший письма Ивана Дмитриевича. На Видока вы никак не похожи.

'Хоть частично сохранил легенду' — подумал Пушкин.

— Почему вы отказываетесь назвать имя здесь? — продолжил Орлов.

— Вы не поверите.

— С вами умом тронуться недолго, — сказал Раевский, пока ехали обратно. — Вы уверены, что в этот раз не ошибётесь?

— Абсолютно.

В тумане зеленела крышами усадьба.

— Ос-спади, барин, да неужто вам в холод купаться вздумалось? — ужаснулся Никита, увидев мокрого Пушкина. Тут же был принесён плед и ром. От пледа Француз отказался, а ром выпил и, переодевшись, двинулся в столовую. Раевские и Давыдовы садились обедать.

— Саша, вы целы! Говорят, вы упали с лошади? — беспокоилась Катерина Николаевна.

Раевский скорчил гримасу, означавшую 'соглашайтесь!'

Пришлось на ходу выдумать историю с нелепым падением во время дружеской прогулки к реке. Даже немного повеселил дам.

— ...Трудные времена, — рассказывал Василий Львович. — С виду-то мы держимся, а как приглядишься — долги на долгах, ну. Заложил восемьдесят душ, думаю, на сколько хватит?

Николя печально жевал жареного гуся. Напротив него смирно сидела, поклёвывая свою порцию, маленькая Адель.

— Позволь, я сяду на твоё место? Можешь занять моё, — Пушкин спихнул Николя со стула.

— Ты чего?

— Не всё же тебе одному любоваться нашей Аделей Александровной.

Салфетки всколыхнулись от пробежавших над столом смешков. Адель покраснела и стала вертеться, ища, куда бы прилично было смотреть.

Пушкин неотрывно глядел на Адель.

Десятилетняя девочка, как и её мать, была маленького росточка, темноглазая и темноволосая, подвижная, но лишённая шарма Аглаи. Лицо Адели было правильным, округлым, носик в меру мал, глаза в меру велики, — такими были все девочки и становились все барышни. На юной Давыдовой не задерживался глаз; хотелось отвернуться и поболтать с Катериной Николаевной. Та горячо, по-мужски, спорила с Василием Львовичем о фольклоре, но отвлекаться на разговор было нельзя.

Адель всё чаще поднимала на Пушкина глаза, ловила его взгляд и опускала голову в смятении.

— Пушкин, что вы делаете? — толкнул в бок Якушкин. — Бедная девочка не может есть из-за вас.

Александр, не отрывая глаз от Адели, наклонился к Якушкину и прошептал довольно громко:

— Она знает, отчего я на неё смотрю.

Детский слух острее нашего, в особенности, когда подстёгнут страхом. Адель сжалась на стуле, не зная, куда скрыться.

— Что за комедию вы разыгрываете весь день?

— C'est une tragédie , — сказал Пушкин. — Помните, я говорил утром, имея в виду вашу вину, что всё грустно и гнусно? Так вот, всё ещё гнуснее.

К концу застолья Адель уже едва не плакала, а на Пушкина неодобрительно поглядывали со всех сторон.

— Александр Сергеич, ну, — Василий Львович поднялся из-за стола. — Обед окончен, перестаньте глазеть на мою племянницу.

— А? — удивился Александр Львович, ничего прежде не замечавший. — А вы на неё смотрели? Что в этом такого?

— Адель Александровна, — Пушкин шутливо поклонился. — Умоляю, не покидайте нас. Сыграйте нам что-нибудь.

Обитатели усадьбы расползались по комнатам.

— Я сейчас не могу, — выдавила Адель.

— Да что ты, — Александр Львович потрепал её по тёмной головке, — не стесняйся, порадуй Александра Сергеича. Он знаешь, кто? Он — поэт!

Пушкин подвёл дрожащую Адель к роялю и, помогая усесться, тихо произнёс:

— Мне известен ваш секрет, mademoiselle.

Адель затрепетала.

— Сыграй им, что умеешь, — Александр Львович зевнул. Его разморила трапеза. — Я вас, дорогие мои, пока что покину, сосну часок...

Остались Орлов, Охотников, Якушкин, Раевский, Пушкин и Адель.

— Сыграйте, — попросил Пушкин. — Не бойтесь нас. Играйте, будто вы одни.

Адель, сбиваясь, заиграла серенаду G-dur Моцарта.

— Детские пальцы слабы, — сказал Александр. В голосе его что-то натянулось, точно он готовился объявить новость первостепенной важности и откладывал главные слова для большего эффекта. — А пальцы девочки ещё и никогда не держали огнива. Неудивительно, что оно вылетело из рук.

— Вы определённо сошли с ума, — Якушкин приблизился к Адели и оперся на рояль. — Спасибо, милая. Можешь больше не играть, мы останемся тут одни.

— Почему же, — подскочил к ним взъерошенный и злой Пушкин. — Разве Адель Александровна не желает нам ничего рассказать? Как она пряталась под кроватью в комнате матери, как она вытащила часы из лежащего на полу жилета? Как она сняла с цепочки ключ, слыша над собою — что вы слышали, mademoiselle?

Адель заплакала, уткнувшись в ноты.

— Пушкин, это уже сверх всякого!.. — Орлов оттащил Александра в сторону.

— Стул! — Пушкин вывернулся и замахал руками, подпрыгивая. — Я думал, почему стул придвинут к бюро, ведь Якушкин не садится! Потом понял — на стул нужно было влезть, чтобы дотянуться до шкатулки на секретере! Первое! Адель поступила так, как поступил бы любой ребёнок — придвинула стул, забралась на него, чтобы выполнить все необходимые манипуляции. Второе! Открыла украденным ключом ларец, достала бумаги...

3) Неумело чиркаю кресалом, пытаясь зажечь свечу. В конце концов, фитиль загорается, но кресало выскальзывает из руки (потом его находит под порожком Катерина Раевская)

4) Выхожу из комнаты, спрятав письма под платьем

5) Ай умничка.

— Бред какой-то.

— А вы спросите у неё самой. Кстати, Якушкин, вам не стыдно общаться со свидетелем вашей с Аглаей... любви?

Адель что-то пискнула, заливая слезами серенаду G-dur.

— Что она говорит?

— Я... ничего не видела, — всхлипнула Адель. — Я не высовывалась...

— Вот и чудесно. Пропустила под кроватью самое интересное. Кровать у Аглаи широкая, высокая, Раевский может подтвердить.

Якушкин схватился за голову.

— Дошло, — констатировал Пушкин. — Поздравляю, Иван Дмитриевич. Вы предавались плотским утехам с Аглаей на глазах... точнее, на ушах её дочери. Она пробралась в комнату заранее и ждала в своей норке, а когда ваша одежда начала падать, дотянулась до жилета...

— Хватит! — Якушкин ударил по столу. — Довольно, Пушкин! Довольно!

— Позор, — сказал Охотников.

Раевский подошёл к Адели и на удивление бережно повернул её е себе лицом.

— Скажи, красавица, — непривычно ласковым голосом сказал он, — а кто надоумил тебя так поступить? И кто дал тебе ключ от комнаты?

Адель шмыгнула носом.

— Фройлен Венцке.

— Это её гувернантка, — вспомнил Раевский.

Хельга Венцке знала, что замысел её не может быть совершенен, ибо сама она недостаточно умна. Но быть раскрытой на следующий день после преступления — это унизило её. Хельга долго разрабатывала план и теперь не могла поверить, что всё оказалось прозрачным для каких-то шумных, всегда казавшихся безопасными русских. Девочка не должна была вызвать подозрений, а сама Хельга и не могла их вызвать — она была у всех на виду. Адель выдала себя, поняла она и чуть разрыдалась от обиды. Девчонка не удержалась и рассказала кому-то, хотя и клялась в молчании, запуганная до полусмерти перспективой вечного позора и изгнания из семьи.

Волосатый и носатый человек, похожий на виденную некогда в зверинце макаку, налетал на неё с криками:

— Где письма? Письма где?

— Я отдала их, — сказала Хельга.

— Кому?

— Я не знаю этого человека. Он обещал заплатить.

Макака запрыгала по комнате, радостно потирая когтистые лапки.

— Ах, счастливые мы с вами люди, господа! Когда же он должен вам заплатить?

— Уже заплатил, — сказала Хельга.

— Чушь, если бы он заплатил, вы бы сбежали в тот же день. Говорите, когда встреча?

Но Хельга молчала, глядя в пол.

— Если вы не ответите, — вмешался высокий лысеющий господин с закрученными усиками, — вас выгонят с позором, и ни в один дом вас больше никогда не возьмут.

Вдруг стало ясно, что теперь её убьют. Не эти — их Хельга ненавидела, но не боялась. Убить её должен был другой человек, назвавшийся Вальдемаром.

— Она не врёт, — сказал очкарик Раевский, дальний родственник её воспитанниц. — Ей заплатили. Просто её задание не окончено, верно я говорю?

Смерти не избежать, подумала Хельга, вспоминая, как Вальдемар (как его на самом деле зовут, Хельга не знала, но предполагала, что имя должно быть турецким) легко разламывал в кончиках пальцев орех. Точно так же должна была хрустнуть и расколоться голова немки. После этой мысли на неё напало желание говорить: много и обо всём. Захотелось сказать, что она не любит турок, и связана с ними только волею случая, что давно бы сбежала отсюда (благо, и Давыдовы и Вальдемар платили ей достаточно), но знала, что её найдут и убьют; она видела, как он находил и убивал, и как трещали орехи под его пальцами — хрусть, хрусть. Хотелось говорить долго, чтобы отсрочить момент, когда нужно будет подойти к столу.

Хельга подошла к столу и взяла тяжелую шкатулку, где хранила деньги.

— Что у вас там? — спросила макака.

Хельга сдвинула язычок замка в сторону, обнажив торчащий под ним фитиль.

— Подойдите, — сказала она. Умереть предстояло в любом случае, а думать о том, что сделает с ней Вальдемар, Хельга не собиралась. Предпочла воспользоваться его подарком.

— Зачем вы с ними связались? — Раевский подошёл первым. — Вы ещё нестарая, привлекательная женщина. Сколько вам? Тридцать пять? Тридцать шесть? Не поздно для приличной жизни. Да вроде бы она и так у вас сложилась не худшим образом. Чем они вас подкупили?

— Кто 'они'? — не понял господин с закрученными усиками.

Хельга шарила по столу в поисках огнива.

Макака подошла почти вплотную.

— Мы сохраним вам жизнь и обеспечим безопасность, фройлен Венцке.

— Я хочу вам верить, — честно сказала Хельга, найдя, наконец, огниво и поднося к фитилю.

— Что вы делаете?

— Я боюсь, — Хельга судорожно вдохнула. — Меня никто не сможет защитить. Тем более вы.

Нужно было надавить пальцем чуть сильнее, но силы вдруг покинули правую руку Хельги Венцке, да и левая начала предательски дрожать, готовясь выронить шкатулку. Может быть, лучше сдаться? — подумала Хельга. — Сейчас я разожму пальцы и сдамся, потому что не хочу умирать. Конечно, Вальдемар обойдётся со мной, как с орехом, но это будет хотя бы чуточку позже.

Макака протянула смуглую лапку и взяла Хельгу за запястье. Рука фройлен Венцке дрогнула, и огниво повисло на пальце. Хельга машинально перехватила его поудобнее.

Она успела увидеть сорвавшуюся искру и завиток дыма взлетающий от фитиля.

Потом невесть откуда возникло ослепительное жёлтое сияние, рванувшееся во все стороны; комната наполнилась жаром, и оказалось, что некого и некому больше разоблачать и защищать: остались только летящие и сталкивающиеся воздухе руки, расставшиеся с телами, куски плоти на костях, обрывки ткани и тёмные брызги. Всё это дважды перевернулось перед глазами Хельги, пока её голова падала на паркет, после чего наступила темнота, хотя фройлен Венцке держала глаза открытыми.

'Я ослепла' — подумала Хельга, но это её уже не испугало.

Интерлюдия: Зюден.

'...И что уж убийцы со мной на ночлеге'.

— 'Но что ты затеял? подумай, родной!'

К.Рылеев

Костёр начал затухать, и в мечущемся оранжевом свете перечитать написанное до конца стало трудней — заболели глаза. Зюден презирал собственное зрение за слабость. Тело, ум и память были покорны ему, оружие сливалось с телом и делалось его частью, едва коснувшись руки, слух был отменный, но глаза, самый ценный и хрупкий орган, с каждым годом всё сильней уставали и отказывались работать без ровного освещения.