Вдали от суеты

Когда жителей нашего городка посещает настроение, поразмышлять о давно минувших годах, когда они чувствуют, что хотели бы прикоснуться к подвигам, совершенным в дорогих их сердцу местах храбрыми воинами, бродившими вразвалочку, грубо ругавшимися и сражавшимися здесь сто лет до Революции, о которой мечтали, они покидают улицы и спускаются вниз по пологому склону к дороге, ведущей вдоль реки; пройдя небольшое расстояние от нынешней границы города, они оказываются возле старого Форта Лейн. Сейчас это небольшая поляна, избитая колесами транспортных средств и вытоптанная ногами путников. Она простирается на восток от дороги ярдов на сто, ныряет вниз и заканчивается на берегу песчаным пляжем. Здесь, прямо у края воды, стоял когда-то грозный форт Казимир, угрожавший своими орудиями не только недружественным судам, осмелившимся приблизиться со стороны залива, но и самому городу. В те времена это поселение носило имя Нового Стокгольма. Это имя было дано ему шведами, считавшими, что нашли здесь превосходное место для основания города, взялись за работу и построили некоторое количество уютных деревянных домов. В тех пор поселение сменило с полдюжины имен. Когда его завоевали голландцы, оно стало называться Сэндхук, потом Нью-Амстердам, впоследствии — форт Казимир. После чего он стал известен как Грейп Вайн Пойнт, затем город Дэлавер, и, наконец, Нью-Кастл. Но через двадцать лет после того, как здесь поселились шведы, голландцы из Нью-Йорка позарились на это место и реку; обозначая свои намерения, они высадились неподалеку, под самым носом у жителей деревни, и построили форт Казимир.

Могу себе представить, как шведы, жившие в те годы в поселении, стояли на Баттери и с негодованием наблюдали за голландцами, возводившими форт; не трудно представить себе ужас и смятение, наполнившие эти скромные маленькие дома в Новом Стокгольме, когда неприятель установил свои медные орудия в бойницах форта, после окончания строительства, и мог, при желании, посылать ядра над носами направлявшихся к городу шведских кораблей, или же заставить их свистеть над крышами деревни, просто развлекаясь. Я многое отдал бы, миссис Аделер, чтобы в одно прекрасное мгновение на денек оказаться в прошлом; увидеть Новый Стокгольм и населявших его людей, какими они были; чтобы увидеть предводителя голландцев и горстку его подчиненных, в крепости, хвастающих своей доблестью, — бросит вызов врагу на его же собственной территории. Но увы! Взгляните! Ничего не осталось от древних зубчатых стен. На том месте, где они некогда возвышались, растет трава, и деревья склоняют свои ветви над песчаным пляжем, похоронившим их под собой.

Он был бы, возможно, забыт навеки, если бы Ирвинг, с присущим ему чувством юмора, не написал о нем в "Истории" Никербокера, где говорится о том, как раздраженные шведы захватили форт и держали здесь в заточении надоедливых голландцев, и как, когда весть об этом достигла острова Манхэттена, голландцы выслали сюда целую армию, которая не только отвоевала форт, но и изгнала почти всех жителей деревни.

Ужасный плач стоял в общине в тот день, когда несчастных людей выгоняли из их домов и отправляли в изгнание; и хотя Никербокер описывает эту историю с известной долей юмора, мне она всегда казалось преисполненной пафоса.

Это место было средоточием довольно странных личностей, оно также было свидетелем весьма печальных сцен в те давние времена. И, если верить местным преданиям, далеко не все старые суровые воины обрели вечное упокоение. Здесь больше не ведется боевых действий, за исключением схваток городских мальчишек, а дымоходы больше не подвергаются опасности быть уничтоженными ядрами. Но, как поговаривают, иногда среди тенистых зарослей можно встретить призрак какого-нибудь древнего голландца, павшего здесь на поле битвы.

Безрассудные смельчаки, приходящие к старому форту Лейн в определенное время года после наступления темноты, могут встретить обезглавленного голландца, в странном и призрачном наряде марширующего вверх и вниз по берегу, может услышать крики часовых, произнесенные на незнакомом языке, доносимые до него ветром. Есть те, кто слышал шум пролетающих в сумерках над крышами пушечных ядер, увидеть которые не в состоянии ни один смертный глаз; часто, во время бури, доносится рокот пушек, перекрывающий рев ветра, а из призрачных судов, плавающих по реке, раздаются стенания женщин и детей, до сих пор скорбящих по своим потерянным домам.

Я не утверждаю, миссис Аделер, что это истинная правда; я всего лишь передаю распространенные слухи. Лично у меня есть сомнения в существовании призрачных голландцев, тем более я не знаю ни одной причины, по которой призрак, если уж он и возвращается на землю, должен присутствовать на ней без головы.

У судьи Питмана есть поле, с одной стороны ограниченное изгородью, и как-то раз, нанеся сюда визит, мы обнаружили здесь меланхоличного вида корову, с табличкой, закрывающей глаза, между рогов. Обычная табличка, ничего особенного, и тем не менее, она наделала массу неприятностей. В недавнем разговоре со мной, судья попытался вознаградить себя за страдания, причиненные этой табличкой, поведав мне их историю.

— Аделер, — сказал он, — вы знаете, я стал членом общества трезвости пару месяцев назад, однако вовсе не потому, чтобы я часто выпивал или злоупотреблял спиртным, а чтобы порадовать свою старуху. Вы знаете, как женщины относятся к употреблению спиртного их мужьями. Но я не об этом. Моя корова повадилась перепрыгивать через забор, и я ничего не мог поделать, что ее отвадить от этой привычки. Она была самым отвратительным животным, какое я когда-либо встречал. Так что я, наконец, взял табличку и приспособил ее у нее между рогами. Это ее остановило. Но она приходила к тому самому месту, где прежде прыгала, и стояла там в течение нескольких часов; в один прекрасный день мимо проходили рекламные агенты, — одни из тех отвратительных типов, которые всюду оставляют свою рекламу, — и, увидев пустую табличку, решили ее использовать.

— Для рекламы какого-нибудь лекарства, я полагаю?

— Нет, для рекламы какой-то горькой настойки, вызывающей аппетит; они написали на табличке следующее: "Покупайте горькую настойку Брауна, она полезна для вашего желудка. Кроме того, она пригодна для изготовления прекрасных коктейлей".

— Что, конечно же, не могло понравиться обществу трезвости, не так ли?

— Да, сэр! Табличку увидел секретарь, он принес ее в совет директоров; они разозлились, вызвали меня к себе и хотели выгнать за рекламирование спиртных напитков, а именно горьких настоек и коктейлей.

— Это было несправедливо.

— Конечно, сэр; для меня настали трудные времена, поскольку я никак не мог доказать свою невиновность и выглядел в их глазах мерзавцем и негодяем. Я заменил табличку на корове; но тот негодяй, который попытается что-нибудь на ней написать, какую-нибудь рекламу, вряд ли вернется домой; я покажу ему, где раки зимуют, попомните мои слова!

— Я не сторонник насилия, судья, но, должен сказать, при таких обстоятельствах любая строгость была бы оправдана.

— Во всяком случае, это послужит уроком другим мошенникам, — продолжал судья. — Что же касается напитков, то со мной произошел один любопытный случай. Прошлой зимой я прочитал в газете рекламу... Вот она, сейчас я прочту ее вам. Я сохранил ее, как прелюбопытнейший курьез. Сейчас, сейчас; куда это, интересно, я ее задевал? Ах, да, вот она. — Судья извлек из своего бумажника газетную вырезку. — Так вот, сэр, я прочитал в Аргусе следующее:

"Чрезмерно влажные и морозные зимы очень вредны для человеческого организма; простуда, воспаление легких и даже смерть могут стать их последствием, если человек не укрепляет свое тело тонизирующим средством, таким как настойка Бланка, которая улучшает пищеварение, очищает кровь, делает легким желудок и повышает аппетит. Эта настойка является чисто лекарственным средством, не содержащим опьяняющего элемента".

Поскольку я очень забочусь о своем здоровье, особенно в зимний период, это меня обрадовало. Я пил эту настойку в течение холодов, а когда наступила весна и я собирался бросить это делать, то, признаться, испугался, прочитав в Аргусе следующее:

"Внезапные изменения температуры, характерные для весны, и ослабляющее воздействие солнечного тепла, делают этот сезон одним из опаснейших для человеческого организма, становясь причиной озноба, лихорадки и заболеваний, связанных с закупориванием сосудов и затруднительной циркуляцией крови. Избежать всего этого можно, помогая желудку и увеличивая его работоспособность за счет постоянного использования горькой настойки Бланка".

— Я подумал, что нет никакого смысла рисковать, поэтому возобновил прием настойки, решив бросить, как только настанет лето и опасность минует.

— Ваша убежденность в правдивости написанного, судья, это нечто замечательное.

— Именно так и было. Наступил июнь, у меня как раз заканчивалась последняя бутылка, но я увидел в Аргусе очередное объявление, вдобавок к уже имевшимся.

"Сильная летняя жара истощает и ослабляет организм человека настолько, что он, даже еще проще, чем в любой другой сезон, становится жертвой заболеваний, настолько многочисленных, что он в полной мере может быть назван сезоном болезней. Угроза человеческой жизни в этот период была бы почти неотвратимой, если бы человеческой природе не пришло на помощь врачебное искусство, создавшее уникальное средство, горькую настойку Бланка, которая помогает желудку..." и т.д. и т.д.

— Это казалось настолько серьезным предупреждением, что я не смог его проигнорировать; поэтому я купил еще с десяток бутылок и продолжил прием этого средства, начиная задумываться о несчастном климате этой страны, а также о том удивительном факте, что один только Бланк знал, как исправить эту ошибку природы. Я собирался бросить прием настойки сразу по окончании этого гиблого сезона, и наверняка сделал бы это, если бы Аргус не опубликовал очередное объявление. Вот оно.

"Миазмы, которым заполнена осенняя атмосфера, разрушают человеческий организм и истощают его жизненные силы с ужасающей быстротой, какой не отличается ни один другой сезон, если желудку не оказывать помощь постоянным употреблением горькой настойки Бланка, являющейся надежным средством предупреждения заболеваний" и т.д. и т.д.

— Но они больше не одурачили меня. Нет, сэр. Я наплевал на миазмы и выбросил остатки настойки. Я вступил в общество трезвости и теперь стою перед вами, крепкий, как доллар.

— Вы и в самом деле прекрасно выглядите.

— Но, Аделер, я никогда не имел ничего против людей, распространяющих горькую настойку, за их ложь, пока они не добрались до таблички, закрывающей глаза моей коровы. А теперь, после этой их проделки, им нельзя ожидать от меня прежней снисходительности.

— Послушайте, судья, а вы никогда не пытались преподать принципы воздержания Кули? Мне кажется, вам следовало бы этим заняться.

— Нет, я никогда не разговаривал с ним на эту тему. Не уверен, что у меня есть талант перевоспитания людей. Хотя, признаться, с ним следовало бы кое о чем побеседовать. Как я слышал, недавно он опять оказался замешанным в скандале.

— В самом деле? Я ничего не слышал.

— Да, сэр, он вернулся домой ночью, изрядно нагрузившись, и устроил скандал своей маленькой жене. Это ужасна грубость, не так ли? Миссис Кули говорила моей жене, что другой ночью, кто-то натер мистеру Кули глаза фосфором, пока тот спал в трактире, так что когда он вернулся домой, то его глаза сверкали, подобно фонарям локомотива.

— Весьма необычное происшествие, судья.

— Так вот, сэр, в холле было темно, и когда он увидел отражение своего носа в зеркале шляпницы, то подумал, что миссис Кули забыла выключить газ. Он сам попытался выключить его, принялся шарить среди зонтиков и шляп в поисках выключателя, когда пришел к выводу, что свет, должно быть, исходит от свечи, и принялся задувать ее во всю силу своих легких. Потерпев неудачу, он схватил шляпу и по пытался накрыть ею свечу; когда у него ничего не вышло, он разозлился, воспользовался зонтиком, чтобы нанести страшный удар по зеркалу и расколотил его вдребезги. За всем этим действом наблюдала миссис Кули, эта старая лунатичка, которая побоялась сказать мужу, что он видит отражение собственного носа. Говорю вам, Аделер, употребление рома в больших количествах — страшная вещь, и теперь вы, надеюсь, со мной согласитесь?

Я был рад сообщить судье, что Аргус понес заслуженное наказание за свои попытки ввести его в заблуждение относительно использования горьких настоек. Аргус попал в опалу у всех, посещающих нашу церковь. Некоторые прихожане, посещающие проповеди преподобного доктора Хопкинса, несколько дней назад решили преподнести ему трость с золотым набалдашником, и репортер из Аргуса был приглашен присутствовать при этом мероприятии. Никто не знает, овладело ли репортером временное помешательство, или же типограф, набирая текст, смешал его с рекламным текстом патентованной машины для забоя животных, продемонстрированной в тот же день в Уилмингтоне, но результат был ужасен; вышедший на следующее утро номер Аргуса содержал нечто неудобоваримое, и при этом очень страшное.

"Некоторые из друзей преподобного доктора Хопкинса пригласили его вчера и, после короткого разговора, ничего не подозревающий боров был схвачен за задние ноги и протащен вдоль направляющей балки к баку с горячей водой. Его друзья объяснили ему цель приглашения и передали очень удобному, с золотым набалдашником, мяснику, который схватил его за хвост, повернул к себе головой, одним ударом вспорол горло от уха до уха, и бросил в горячую воду. Вслед за тем, он вышел вперед и сказал, что его одолевают чувства, и по этой причине он не может выразить ничего, кроме благодарности тем, кто собрался вокруг него для того, чтобы понаблюдать, как быстро может быть разделано такое огромное животное. Доктор закончил свою речь, когда машина подхватила его и за время, меньшее, чем необходимо для написания данной заметки, боров был разделан на части и частично обращен в аппетитные колбасы. Это случай надолго запомнится всем друзьям доктора. Лучшие его части могут быть куплены по пятнадцать центов за фунт; мы уверены, что те, кто так долго внимал его проповедям, будут рады тому, как красиво и быстро он был обработан".

В результате этого несчастного случая Аргус потерял по крайней мере шестьдесят подписчиков, а в следующее воскресенье мы слушали прекрасную, очень энергичную проповедь доктора Хопкинса на тему "Зло, несомое распущенностью общественной прессы". Слушая ее, полковник Бэнкс дрожал как осиновый лист. После церкви, лейтенант Смайли зашел к нам, и я с сожалением слушал, как он восхищается красноречивыми фразами, высказанными в адрес полковника.

— Я не испытываю неприязни к этому человеку, — заявил он, — хотя не думаю, что он обошелся со мной справедливо. В прошлый вторник я послал ему статью, а он имел наглость вернуть мне мою рукопись, не потрудившись ни словом объяснить, почему.