Бароны тоже стояли и смотрели. Непонятно, видел ли мальчик хоть одно дружелюбное лицо — да еще этот чуждый тип внешности, по большей части грязно-светлые волосы, много бород (хоть люди-то не простые, и не иудеи какие-нибудь, а бороды брить не любят), каменное молчание. Среди множества франкских лиц — одно ярко выраженное провансальское: монсеньора Арнаута, легата. Его одного все без исключения знали, узнавая даже в военной одежде; только он один, едва наступит хоть краткая передышка, переодевался в белое монашеское платье и не забывал о пурпурной легатской мантии. Мальчик стоял как хрупкое дерево — слишком прямо для спокойного человека — и смотрел, стараясь скрыть, что боится. Раймон де Рикаут что-то тихо сказал ему, склонившись к уху, но мальчик не услышал — нежеланный ветер украл слова прямо с губ сенешаля. Второй сопровождающий — рыцарь Джауфре де Пуатье, с черными волосами, прилипшими ко лбу от пота и волнения — шагнул вперед, принимая у мальчика коня. Чуть подтолкнул в спину — воспитатель наследника, привычной рукой — "ну же, поприветствуйте господ".

Хорошо воспитанный мальчик улыбнулся — неожиданно яркой, приятной улыбкой — и, по наитию прирожденного придворного вычислив самого главного среди "друзей, прибывших из-под Парижа" — пошел навстречу герцогу Бургундскому. Их тут было много — высоких и широких, в цветных одеждах, многие при гербах, почти все с оружием — осталась привычка ходить с мечами по захваченному городу. Кто-то из них, наверное, был священником, да где ж разберешь в военное время, когда епископы не вылезают из кольчуг. Герцог Одон, мужчина крепкий и слегка приземистый, усмехаясь, подался ему навстречу. Граф неверский Пьер мрачно смотрел из-под тяжелых бровей. Многие осклабились — не то что бы дружелюбно, но позабавленно. Мальчик протянул вперед руку — провансальская учтивость, не понятая никем из франков — и рука его так и повисла в воздухе, прежде чем опасть обратно. "Как же я буду тут жить", написалось на лице мальчика, упорно смотрящего барону в переносицу, где сходились рыжеватые брови. Крестоносное собрание пришло в движение. Все эти огромные, спокойные, мокрые от жары люди образовывали круг, начиная что-то говорить — друг с другом, не с гостем. В кругу выделялось отчетливо провансальское, носатое худое лицо аббата Арнаута, да еще чуть сбоку и сзади — почти черный взгляд отца.

— Позвольте, мессиры, представить вам моего сына и наследника, Раймона... Который с охотой и радостью останется здесь, в залог моей дружбы с графом Монфором, сколько того потребует монсеньор легат.

Отец казался совсем небольшим. Он на самом деле и был невелик, но уверенность и легкость нрава всегда окружала его ореолом всеобщей любви, увеличивавшей фигуру тулузского графа для дружелюбного взора. Кто, как не он, естественнее прочих смотрелся на этом замковом дворе — сотни раз исхоженном, со знакомой тенью донжона, лежавшей наискосок, так что половина каменного пространства — не та, что с темничной дверью — лежала в прохладной черноте.

— Прошу вас, друзья мои крестоносцы, быть снисходительными к его молодости и хорошо его принять.

Краткий кивок аббата Арнаута. Даже в двенадцать лет легко догадаться, что аббат Арнаут ненавидит твоего отца, а тот весьма боится данного аббата. Отец не подошел, не обнял при встрече, он позволяет этим многим чужим, насмешливым глазам рассматривать мальчика, и ужасно тошно и скверно сознавать, что отец боится.

Вроде бы говорит хорошие и правильные вещи, и можно представить, что они просто приехали в гости к кому-то из вассалов — в замок Фуа, например, или к сиру Бонифачо де Монферрато, или даже сюда, в Каркассон — столицу вечно вздорных, мятежных и капризных виконтов Безьерских, но все-таки родни, все-таки совершенно своих людей... Нынешний виконт — кажется, он еще жив — Рамонету кузен. Каждому понятно, что это не просто война — разве не видала эта земля воен? Войны — дело спокойное и привычное для дворянина, они почти что не опасны для жизни (то ли дело у сержантов и оруженосцев), рыцари всегда воюют друг с другом, только новая-то война — не из разряда понятных. Она — между своими и чужими, и не где-то за Пиренеями, где чужие — это чернолицые мавры; она почему-то происходит за стенами наших собственных домов.

— Ну что же, здравствуйте... Рамонет.

Имя — принадлежность отца, "маленький Раймон", как бы в противовес "Раймону старому". Теперь эти люди — друзья из-под Парижа — будут так его называть? Эн Джауфре долго объяснял по дороге — ничего позорного, это не плен, даже не совсем то же, что жить в заложниках: скорее пребывать в качестве живого... (залога)— ну зачем так грубо, в качестве подтверждения лояльности отца, чтобы северные бароны не усомнились в его добрых намерениях и не вздумали тронуть графские земли. Наследник тулузского графа — — человек важный и неприкосновенный, и если таковой проведет несколько месяцев в гостях у весьма почтенных франкских баронов — то будет к чести обеих сторон. Мы же, как-никак, входим в оммаж франкского короля, из этих баронов многие — вам родичи, молодой мессен. Но и эн Джауфре, и Рамонет одинаково хорошо понимали, что такое заложник; и даже у куртуазного пуатевинца не слишком хорошо получалось врать, будто происходящее ему нравится и кажется приятным. Впрочем, при въезде в Каркассон эн Джауфре сказал правду. Обращаясь к Раймону де Рикауту и к драгоценному мальчику одноверменно, а так же и ни к кому в отдельности, он бросил на ветер, глядя вниз, на расстилавшийся внизу обгорелый бург с торчащими черными печными трубами:

— Ну, как бы далее ни получилось, мессены, считайте, что мы легко отделались.

А каков он, граф Монфор, спросил Рамонет, не привыкший получать отказов в ответах. Всякому интересно, каков тот человек, которому тебя отдают в заложники. Граф Симон... очень храбрый рыцарь, стиснув зубы, ответил Раймон де Рикаут. Ему было грустно о пленном виконте. Весьма преданный графу Тулузскому, он однако же любил его молодого племянника — хотя нередко участвовал в междоусобицах с таковым: виконты Тренкавели никогда не могли смириться с еще каролингским разделом земель и то и дело пытались отрезать что-нибудь от пирога лена Тулузен. У сенешаля же была родня в Безьере... Тетка и две кузины, весьма хорошенькие и приятные в общении, все трое — еретички... Были...

А граф Монфор, нынешний владетель виконтовых ленов — рыцарь храбрый. Спас оруженосца, упавшего в ров на штурме Кастеллара. Кастеллар, каркассонский пригород, раньше был во-он там... Ну ничего, его быстро отстроят, деревянные пригороды легко горят, дело обычное. Что там еще граф Монфор? В Святой Земле воевал. На свои денежки, не на венецианские, потому как отказался христианский город Задар для слепого дожа осаждать, молодец...

Чертов Монфор, послал нам Бог чуму под боком, бельмо на глазу, что ж он Каркассон осаждать не отказался, раз такой праведник и бессеребренник, это я к слову, молодой мессен, вы меня не слушайте. Не отказался, потому что дело богоугодное, Папой нашим одобренное, а за обиды венгерскому Задару тот же Папа крестоносцев отлучал. И смотрите, молодой мессен, смотри, Рамонет — мы рассчитываем на тебя! Ты сам знаешь, о чем нужно будет говорить. И о чем — молчать... Ты умный отрок, Рамонет. Потерпи — недолго. Потерпи.

(Скорее всего, лучше умолчать о том, что еще пару лет назад у отца Рамонета бытовали новые идеи о его воспитании. О том, как, прогуливаясь с сыном по сите Тулузы в ярмарочный отличный день, отец демонстративно преклонил колена — вызывая восхищенные взгляды со всех сторон — перед худой фигурой в черной робе, худым как жердь почтенным стариком, называвшим себя тулузским епископом. "Благословите, Добрый человек", говорил отец без всякого стеснения, а получив из стариковых чуть изогнувшихся в улыбке губ положенные слова — "Да соделает тебя Господь добрым христианином и да сподобит блаженной кончины" — поднимался, едва дослушав, и уже отряхивая запылившиеся колени, объяснял: "Вот кому, Рамонет — настоящему христианскому епископу — доверил бы я тебя учить и воспитывать! Вот это я понимаю, праведники — не то что мой капеллан, который третьего дня нализался до потери соображения с каким-то мужичьем!" "Отец, но они такие оборванные..." — по малости лет очень любил Рамонет все красивое, а также все веселое, а черные люди, bonshommes, не отличались ни одним из этих качеств. "Ты еще мал, Рамонет, — отец, улыбаясь своим особенным образом, пожал ему руку повыше локтя. — Когда начнешь думать о вещах небесных, тогда и увидишь, что лучше человеку быть таким, как епископ отец Жоселин, чем графом Тулузским, таким, как я! Я бы охотно с последним из его учеников поменялся!" И многие слышали эти слова, и многие уже шли приветствовать графа, зазвать к себе, угостить, поделиться новостями, взять в знак приветствия за руку — он это позволял, он бывал рад своим людям, рад, что их любили обоих — отца и сына, и Рамонет так привык, что все его любят, его и его отца, и все им рады...)

Граф Монфор — совсем другой барон, Рамонет по ошибке первым приветствовал не того — коротко кивнул. Выцветшими, совсем светло-синими глазами он смотрел мимо мальчика — "очень храбрый рыцарь". Все присутствующие — пожалуй, кроме Рамонета — уже знали, как все будет. Как мальчик — почти совсем, кстати, не понимающий французского — будет находиться при Монфоре тихим зверьком, молчать и улыбаться, и на его красивеньком белом лице будет так ясно читаться — "Ненавижу вас всех, дайте мне только вырасти". И как к нему будут издевательски обращаться "молодой мессен граф", на ломаном языке "ок" поверяя ему последние новости, нарочно перевирать слова романского языка — что вот уже отлучен Марсель, что граф-Раймону дан последний срок на исполнение обещаний — до Дня-Всех-Святых, что-то твой отец не торопится, молодой мессен, как бы не случилось отлучения Тулузы... Молодой мессен ведь знает, что такое отлучение? А он когда-нибудь видел в Тулузе живого еретика? Неужели так-таки никогда? Мальчишка, от которого вряд ли в будущем произойдет что-либо, кроме вреда, здесь научится быть врагом. Дурно. Может, и впрямь воспользоваться предложением старого Раймона, женить Рамонета на какой-нибудь из своих дочерей? Тоже дурно. Зачем заранее мешать с ними кровь. Это поле, чтобы очистить, надо бы все целиком выжечь и засеять свежим семенем. Граф Монфор не доверял ни отцу, ни сыну Раймонам.

Но главное — учтивость, учтивость. Если случатся походы какие, к мальчишке придется приставить кого-то надежного, не возить же его с собой. При нем нужно оставить, в отсутствие отца, хотя бы одного провансальского рыцаря. Из тех, конечно, что присягали легатам и крестоносным баронам, благо таких немало. Может быть, старшего из двух д`Андузов — для войны он все равно непригоден. Граф Монфор вздохнул и обратился к Рамонету, про себя отмечая безо всякой приязни, что мальчик отлично воспитан и сдержан — это хорошо. Придется выписать из Иль-де-Франса собственную семью, тогда его младшие сыновья смогут присмотреть за ровесником. Только нужно, чтобы все говорили раздельно — мальчик не особенно понимает язык, он-то, в отличие от своего изворотливого папаши, не сын французской принцессы. Он свою мать, должно быть, и не помнит.

— Я граф Симон де Монфор. Рад приветствовать сына барона-крестоносца. Надеюсь, покуда я правлю в этом городе, у вас ни в чем не будет недостатка. Приветствуйте знатных баронов, вассалов короля — мессир герцог Бургундский, под чьими знаменами я сюда прибыл... Мессир граф Неверский, весьма близкий к королю сеньор... Сир Пьер, граф Осерруа... Мессир граф Оверни — вам будет с кем поговорить по-провансальски...

Рамонет, больше уже не пытаясь подавать руку, поворачивался от одного к другому (иные казали зубы, иные говорили пару слов, кивали), отвешивал каждому учтивые полупоклоны. Отец смотрел на него так, будто говорил глазами — "Терпи". Я — наследник тулузского графа, племянник короля. Моя мать была сестра короля Английского. Я никогда не покажу вам, что я вас боюсь, и не дам вам узнать, что я думаю, и так останусь свободен у себя внутри. Буду молиться Богу или повторять свою родословную до самого Фределона, и даже до Карла Великого, и никогда не буду вас бояться.

* * *

Лето проведя по шампанским городам и селениям, по осени мы двинулись к Иль-де-Франсу, в Париж. Жизнь с Адемаром и его компанией научила меня всякому, милая моя: ко дню Иоанна Крестителя я, беспомощный и неумелый паренек, овладел уже рядом искусств, разной степени универсальности. Я научился:

торговаться и разбираться в ценах на все — от лошадей и седел из разной кожи до травников и календарей, от моченых яблок до уроков риторики;

спать в любых условиях, было бы времени хоть часок — и эта привычка, обретенная с вагантами, здорово помогла мне потом в военной жизни;

есть что попало, вплоть до вареной крапивы и толченой дубовой коры, кишок и жестких сухожилий, и наедаться впрок — при возможности набивая брюхо так, чтобы потом почти целые сутки голода вовсе не испытывать;

работать шилом, чинить себе и другим обувь, упряжь, пояса, да все, что угодно;

петь псалмы и гимны. Мелодию я чувствовал легко и мог воспроизвести раза с третьего, и будь у меня голос погромче, Адемар говорил — из меня можно было б сделать недурного церковного певчего, а так я просто подпевал другим, когда надобно;

находить дорогу в лесу и в городе — Адемар сказал, что у меня природный дар чувствовать направление, и я вскорости развил сей дар достаточно, чтобы безо всякого солнца или звезд указать, откуда мы пришли, или прикинуть время на дорогу;

изрядно разбираться в людях. Из моих приобретений весьма необходимое для страннической жизни — различать, кто к тебе подходит с добром, а кто хочет обчистить карманы, у кого можно на ночлег напроситься и горячий ужин ради Христа получить — а у кого и обола не выпросишь, лучше даже времени не терять, как философ Диоген со статуями.

А самое ценное — Адемар научил меня чтению и письму. К Усекновению Головы Крестителя я уже мог читать его часослов, а к окончанию нашего совместного странствия — и вовсе что угодно. Руки мои, еще молодые, не успели загрубеть от военных упражнений, и письмо далось мне без особенного труда — хотя учитель и покровитель мой говорил, что начинать куда лучше в совсем нежном возрасте, когда отдают в пажи (или в монастырские школы): тогда из мальчика можно сделать каллиграфа, а за каллиграфию хорошие деньги платят, с этим ремеслом не пропадешь, даже если никаким другим не владеешь. Каллиграф из меня, таким образом, не получился — но разборчиво и быстро записывать слова я был горазд, и то, что ты сейчас читаешь, милая моя, вряд ли пришло бы в мир без Адемаровой науки. Так что помолись, прошу тебя, за его бедную душу — да сократит ей Господь муки Чистилища, ибо мой друг, хотя и запятнался ересью, совершил немало добра. Да и в еретики он подался не по гордыне или иному дурному намерению, а будучи в своих поисках Господа "от ранней зари" совращен с пути злым человеком. И сим, надеюсь, уподобился мужу из Псалтири: "кто клянется, хотя бы злому, и не изменяет" — а значит, бедный друг мой вполне может стать тем, "quis habitabit in monte sancto Domino".