Ронин

А это что ? Я опешил. 'Мастер и Маргарита' 1957 года издания. Быть такое не может! Ведь издавать его массово стали в 80ых годах прошлого века? Однако! Было такое издание! Было!

Меж тем баба Катя выдвинула ящик комода и извлекла на свет альбом.

Тяжелый, в обложке обтянутой синим плюшем, с металлической накладной надписью Севастополь. На первой же открытой страницы незнакомые лица из далекого прошлого смотрели на меня вопрошающе строго.

— Вот это я молодая с сестрой. Это мои родители. Отец Лазарев Дмитрий Максимович и мама Васса Борисовна.

— А кто они были? — спросил я вглядываясь в усатого мужчину лет тридцати в фуражке.

— Отец был инженером в порту. А мама на хозяйстве.

— А вот это мамин брат,— указала бабушка на смуглого красавца, — Самуил Маляр. В 1905 году он уехал в Америку.

Челюсть моя отпала. Вот это новость! Украинская, русская, польская кровь плотно сплелись в славянской дружбе в моем роду. И тут на тебе! В неё затесался некий Самуил!

Ну бог с ним. Меня живо интересовала другая легенда и я решил её проверить без промедления.

— Скажите Екатерина Дмитриевна, а почему вы остались на своей девичьей фамилии после брака? И потом её младший сын взял?

Баба Катя задумалась. Ей наверное только сейчас в голову пришло, что в гостях у неё не её любимый внук Дима, и не сын Саша а незнамо кто. И что такой вопрос я в принципе задавать права то не имел. Дело это сугубо личное, интимное. А для незнамо кого я слишком хорошо осведомлен.

— Да потому, что я последняя в роду.

— Значит это правда, что адмирал Лазарев Михаил Петрович ваш дед?

— Прадед,— поправила Екатерина Дмитриевна.

Некая отчужденность наступила, словно незримая стена выросла. Для Екатерины Дмитриевны ещё свежо в памяти было то время, когда в анкетах была графа -происхождение, и другая пометка кроме как — пролетарское в ней не приветствовалась.

Но, что сказано, то сказано. Проклиная себя за излишнее любопытство и длинный язык я поднялся.

— Спасибо за все баба Катя, я пожалуй пойду. Где вы говорите участковый живет? Мне ж теперь без документов никуда...,— замялся я,— вот к нему пойду заявление напишу.

— Вот сынок,— баба Катя поставила видавшие виды кирзовые сапоги, тоже видимо от формы остались.

Пока я надевал сапоги она вышла и вернувшись сунула мне в карман мятую бумажку.

— Да не надо!

— Надо сынок, возьми. Тебе ж до дома добраться надо. В город приедешь телеграмму дашь родителям, чтоб не волновались и денег выслали.

— Спасибо баба Катя!

Я неловко обнял полную, невысокую бабушку чмокнув его в полоску лба выступающую из под легкого ситцевого платка с розочками.

Выйдя из калитки я пошел в указанную сторону к участковому. Отойдя на приличное расстояние по дороге, я свернул на обочину и оглянулся.

Баба Катя застыла у калитки в той же каменной позе. Она все смотрела и смотрела на пыльную дорогу, по которой изредка проезжали грузовые машины, поднимая медленно оседающие тучи пыли. А она все ждала когда приедет рейсовый автобус из города. Ей от калитки очень хорошо было видно автобусную остановку. И может быть именно этим рейсом приедет Дима или Саша, Татьяна или Валя, а может с далекого Ленинграда приедет Юра. Приедет хоть кто-нибудь из её детей и внуков. Но никого не было. А она так стояла и летом, и зимой, и весной, и поздней осенью.

У меня защемило сердце. Тело камня с плачущей душой. Теперь я точно знал отправителя тех непонятных телеграмм, собравших всех детей у бабы Кати в 80году. Текст во всех телеграммах был одинаков, лаконичен и прост: 'Приезжай к маме'.

Глава 9.Канитель.

Есть люди, в которых живет Бог. Есть люди, в которых живет Дьявол. А есть люди, в которых живут только глисты.

Ф. Раневская

Стемнело. Мы пили чай на кухне. Мы это княжна Ольга, домработница Пелагея и ваш покорный слуга. Престарелый конюх и истопник Тимофей ушел к себе. Я пил чай, крепко заваренный как любил, и дуя в большую кружку, размышлял на разные отвлеченные темы. Вот как же все-таки странно устроен человек. Вот скажи я сейчас Ольге, что равноправие граждан первостепенная задача человеческого мироустройства, и она проголосует за это не раздумывая. Но скажи я ей, что поскольку мы равны, то её очередь мыть посуду и топить печку. Возмущению её не будет предела. А может она согласно кивнет и станет у плиты. Но рисковать я не буду, не до истерик мне сейчас. Нужно хорошенько выспаться и продумать завтрашний день. Хватит и сегодняшних переживаний.

Примчавшись в заветный сад в пролетке, то громыхающей по камням, то вязнущей в грязи. Нет. Пожалуй, вязнущей в сырой, напоенной влагой от талого льда и снега, весенней земле. 'Грязь' это то, что оставляет после себя человек. Фанерный чемодан болтало на ухабах вместе со мной. Книги гулко бились в стенку чемодана, как заключенные на пересылке. Как будто догадывались о своей судьбе. Я решил от них избавиться, потому как читать мои бесценные книги времени у меня нет и не будет. А тащить их с собой дальше в прошлое не благоразумно.

Старый клен с дуплом, служивший мне в сороковых годах тайником, я не нашел. Видимо он был слишком молод. А может окружающая растительность столь разительно отличалась от будущего, что я просто не там искал? Но зато я набрел на скалу выпирающую из земли. Не знаю откуда берутся такие камни в совершенно неожиданных местах. Гор вокруг нет? Скальных пород тоже не замечено? Но иногда такие вот каменные булыги в несколько тонн весом и размером два на три метра и в рост человека встречаются. Ученые говорят, что их принесло ледником в ледниковый период. Не знаю. Не уверен. Поживем, увидим. Знаю одно, эта булыга стояла тут в 39ом году, однажды блуждая я набрел на неё. Значит в ближайшем прошлом вплоть до ледникового периода она тут и будет. И главное это более надежное и приметное место, чем недолговечное дерево. Воткнув у подножия камня лопату, я улыбнулся, вспомнив лицо извозчика.

Не иначе он подумал, что я клад пошел закапывать. А вы бы что подумали? Если подвозите человека в лес с тяжелым чемоданом и лопатой, и человек этот просит его не ждать и пролетку отпускает? Воткнув лопату пару раз в землю я раскаялся.

Нет, это совершенно бессмысленно! Книги сгниют и испортятся в сырой земле вместе с чемоданом. Откапать их в прошлом я не смогу? Так зачем сеять бессмысленные парадоксы? Кто их найдет и когда? По большому счету они ведь никому не нужны.

Значит сжечь. Но рукописи не горят, вернее горят хорошо там всякие свитки из папируса, сгорают целые библиотеки, если их предварительно облить горюче смазочными материалами, но спалить толстые плотные книги от спички, выдирая по одному листу? Занятие варварское. Честнее будет похоронить. Приуныв, я продолжил углубляться, пока вместе с комом земли не выбросил некий легкий кирпичик, звякнувший об лопату. Жестяная коробка из под чая. И чего бы ей тут делать? Раскрыв коробку я обнаружил одинокий патрон от охотничьего ружья 12калибра. Патрон был легкий и залитый со стороны пыжа воском. Выковыряв воск и пыж я обнаружил полоску бумаги, на которой чернилами было написано..

— Никита, а вы всегда такой угрюмый? — спросила Ольга.

— Не всегда.

— Скажите, а вот жандармов вы не первый раз убиваете?

— Допустим,— сухо ответил я.— А как вы собираетесь революцию устраивать? Вы даже не представляете сколько крови прольётся.

— Значит вы террорист,— сделала неожиданный вывод товарищ Воронцова. — А с Борисом Савинковым вы не знакомы?

— Лично нет, но кое-что читал.

— И как вам 'Конь бледный'?

— Замечательное произведение! — улыбнулся я,— Особенно мне понравилось эта его фраза:

' Труп полулежал, опираясь рукой о камни'. Посмеялся от души. А все эти его душевные страдания террориста, бред полный. Человек либо делает то, что считает правильным и ни о каких муках совести не может быть и речи. Либо не делает, и по этой причине спит спокойно. А убивать и мучится, это садомазохизм какой-то. Лицам с неустойчивой психикой не рекомендую вообще никуда лезть.

— Никак не могу понять почему вы так жестоки! — вспылила Ольга.

— Если б я не был жесток, я бы не выжил. Если б я не был добр, то не заслуживал бы права на жизнь.

— А скажите жалость вам хоть знакома?

Из меня положительно делали чудовище. Но все это не потому, что княжна на самом деле меня таким считала. Просто она желала, чтоб я начал оправдываться и показывать себя с другой стороны. Все любопытства ради. Подыграем.

— Не жалею, не зову, не плачу. Всё пройдет как с белых яблонь дым. Увяданьем осени охваченный я не буду больше молодым.

— Хорошие стихи! — оценила Пелагея, вытирая тарелки.

— Да что ты понимаешь в поэзии! — одернула её Ольга,— Вот Игорь Северянин гений! Вы не находите?

— Не нахожу. И пожалуйста не надо на меня так смотреть. На вкус и цвет товарища нет.

Человек может быть гением, его даже могут признавать как гения, говорить о нем как о гении. Но когда он сам так о себе заявляет, это по меньшей мере не скромно. И портит мое мнение об этом человеке.

— Я с вами категорически не согласна! Гений выходит за рамки, норм морали, и он может себе позволить такое сказать!

— Я с вами тоже,— добавил я улыбаясь,— не согласен. Время позднее нельзя ли мне удалиться и поспать минут шестьсот.

Ольга поднялась из-за стола чтобы проводить меня до опочивальни. Вид у неё был недовольный и рассерженный. Наверное оттого, что последнее слово осталось не за ней.

И то, что я не оценил 'Громокипящий кубок' модный в этом году.

* * *

Этой ночью мне приснился удивительный сон. Сну, впрочем, я не особо удивился. Говорят удивительные сны часто сняться на новом месте. Но с некоторых пор места ночлега у меня зачастую новые. Правда и то, что это не всегда барские хоромы.

Но иногда стог сена летом лучше сырой подушки и влажной простыни. И даже горящие дрова в камине не спасают. Мне хотелось подтащить кровать поближе к огню, но она или корни пустила или была просто не подъемной. Поэтому я провалился в тяжелую дрему лишь слегка пригревшись в постели.

Тьма. Мрак без единого проблеска света. Казалось свет как таковой вообще не существует, настолько густой была тьма. Лишь серые горошины, точнее мелкий бисер чуть заметный во тьме из-за своего внутреннего чуть заметного свечения. Я знал, что вокруг каждой из горошин мечутся ещё более мелкие почти невидимые частицы спутники. И я сжимал бисерины вплотную друг к другу, сжимая зубы от напряжения,

лишь воля моя сдерживала их от разлёта в разные стороны. Пускал спутники горошин по замысловатой траектории так, что невозможно было понять какой горошине он когда-то принадлежал. Я строил кристалл длиною в 108 см, одна грань которого сходила на нет.

10 атомов, девять, ...восемь,...семь ,....шесть,....пять,...четыре, ...три,...два и наконец один. Тяжело, немыслимо тяжело строить в длину и ширину одновременно, имея лишь одну опорную точку. Вершина кристалла тоже должна была заканчиваться одним атомом. Я уже знал, что это будет, и близок был к завершению. Последний атом свяжет всю конструкцию намертво, кристалл станет стабилен, электроны завяжут всю конструкцию стискивая такие непослушные горошины ещё ближе друг к другу. Когда он будет готов, пожалуй не найдется сил способных его разрушить, а если найдутся, если он потеряет хоть пару атомов ...гибель кристалла станет гибелью многих.

-Утро доброе,— сказал я сам себе, отрывая голову от подушки. Сон покинул меня, но какая-то часть продолжала прерванную работу. Грань кристалла входит в контакт с поверхностью птичьим клином, свиным рылом тевтонских рыцарей, и раздвигает более разряженную поверхность. Камень как бумагу. Тьфу! Какую бумагу ?! Камень он даже не заметит, как паутинку. Здравствуй Меч Кладенец! Раз махнёшь, и все в штаны наклали!

Вот так и рождаются сказки. Интересно в соннике есть какое никакое толкование? И я хмыкнул представив, что бы сказал по поводу этого сна Фрейд, про 108 сантиметров. Лезвие будет почти не видимо, точнее остриё, пока его толщина не достигнет молекулярного размера, а это примерно сантиметра полтора невидимости. У стороннего наблюдателя создастся впечатления, что меч ещё не донесли а преграда перед ним разваливается сама. Только почему я разбитый и уставший словно всю ночь молотом работал? А с Востриковым мне сегодня нужно разобраться, подумал я наспех одеваясь и приводя свою одежду в порядок.

* * *

— А диспозиция наша такова,— развернул карту города Петровский,— значит, по прибытию поезда инкассаторы получают на вокзале груз и движутся следующим маршрутом. Вот сюда и сюда..

Повел пальцем по карте Михаил.

— Сколько человек охраны?

— Четверо. Два конника спереди и два конника позади кареты. До банка они движутся по центральной улице. Улица широкая. Перехватить здесь не получиться. Предлагаю под видом посетителей зайти в банк и подождать их приезда. В банке всего два охранника. Вы уберете их перед началом.

— А почему вы решили, что деньги будут заносить с парадного входа? — полюбопытствовал я.— Такие операции чужих глаз не терпят?

— А черный вход будет загорожен внезапно поломанной телегой,— подмигнул Петровский,— там у какого-то крестьянина колесо отлетит. Переулок там узкий и придется карете разворачиваться.

Изображать крестьянина с телегой будет товарищ Степан судя по косоворотке и залихватскому кепи, сообразил я.

— Зачем разворачиваться? Может и взять их в этом узком переулке.

— Спрятаться там негде,— проронил слово Алексей, — они нас ещё на подъезде увидят, и стрелять начнут, а карета развернется.

Картина предстоящего сражения была удручающая. Четыре жандарма сопровождения, два вооруженных инкассатора, + у извозчика может ствол оказаться, +два охранника в самом банке, + обязательный ствол под канцелярскими папками у администратора зала. Телефон и связь с жандармским управлением есть обязательно. При начале перестрелки какая-нибудь канцелярская крыса или сам хозяин банка начнут звонить. Если учесть, что управление от банка в 15минутах ходьбы (это я вчера проверял), то верхом они здесь появятся через пять минут. Очень понимаю нежелание товарища Вострикова лезть в эту мышеловку.

— Кому принадлежат деньги? — спросил я просто так, ввиду отсутствия других мыслей.

— А какое это имеет значение? — резонно заметил Петровский. Но на вопрос ответил, — Деньги придут из Москвы для Демидовского завода.

Был такой завод в нашем городе, и считался местной достопримечательностью. Хотя если подумать, империя Демидовых таких заводов понастроила в своё время по всей России. Имея карт-бланш от императорского двора грех было не развернуться. Лично на меня же эти строения из темно-красного кирпича цвета запекшейся крови, наводили тоску. Было в них что-то фундаментально мрачное и безрадостное, не смотря на качественность постройки, разумности в планировке и функциональности. Такое же впечатления производили на меня костелы в Прибалтике и Германии. 'Дома Господа' мрачные и безжалостные как святая инквизиция, не то что наши веселые церквушки с золотыми искрящимися на солнце куполами. Одно слово, вернее два — Православие!