Проклятие Раду Красивого

Я не хотел, чтобы про меня говорили: "Как видно, ему мало, раз он ещё и до клизмы охоч". Вот почему, чтобы избежать такого унижения, мне приходилось поститься. То есть если я знал, что завтра днём Мехмед позовёт меня в свои покои, то мне следовало полностью отказаться от вечернего приёма пищи, а также — от последующего утреннего, пусть мой желудок и протестовал против этого.

Иногда так приходилось делать четыре дня в неделю. К счастью, лишь иногда. А если Мехмед приглашал меня к себе два дня подряд, то было ещё тяжелее. К тому же во время встреч я тоже не мог наедаться — лишь показывал, что ем, а на самом деле ел мало. Иногда заливал голод вином — особенно если приходилось проводить с Мехмедом весь вечер и ночь.

Неудивительно, что я оставался худым. И неудивительно, что моё недовольство Мехмедом со временем росло и росло — он спокойно наедался в моём присутствии, даже не задумываясь, насколько неприятно мне смотреть на это!

* * *

Я вынужденно наблюдал за трапезой Мехмеда и в один из судьбоносных для меня зимних дней в султанских покоях. По христианскому календарю тогда был февраль, а по мусульманскому — месяц джумад-уль-авваль.

Помнится, время близилось к вечеру. За окнами мне виднелась лишь серость, потому что небеса заволоклись тяжёлыми облаками. В комнате стало темновато.

— Надо сказать, чтоб зажгли светильники, — проговорил султан, обгладывая ножку жареной перепёлки.

— Если звать слуг, тогда мне придётся одеться, — лениво возразил я и, чтобы не смотреть, как Мехмед ест, лёг на спину, уставившись в потолок.

Я старался казаться беззаботным, но зимнее время, вечно пасмурное и туманное, нагоняло на меня тоску. Кажется, такое же действие турецкая зима оказывала на моего брата, когда мы жили при турецком дворе вместе.

Вспомнив о Владе, я вдруг подумал: "А если бы он увидел меня сейчас?" Мне захотелось чем-то прикрыться. Я сел на ложе, потянулся за рубашкой, но остановился, потому что Мехмед вдруг произнёс:

— А знаешь, твой брат совсем обезумел. То, что он творит, просто не поддаётся разумению.

— Что случилось, повелитель? — спросил я.

Мехмед явно хотел рассказать мне новости, а я не знал, радоваться или нет. Я всегда ждал вестей о Владе и в то же время боялся их получить, уже привыкнув к тому, что всякий раз, когда Мехмед вспоминает о моём брате, это оборачивается бедой.

Вот и сейчас я настороженно уставился на султана, а тот произнёс:

— Он сжёг мои крепости вдоль Дуная, а людей, находившихся в крепостях, убил. Мне передают, что теперь вдоль Дуная просто страшно ездить. Представь себе — чёрное пепелище крепости посреди белой равнины, а вокруг сотни трупов, иногда тысячи. И так же он поступил не только с крепостями, но и со многими деревнями, где жили мои подданные. Твой брат обезумел.

— И нет совсем никакой причины, почему он вдруг поступил так? — спросил я. Мне почему-то казалось, что Мехмед хочет напугать меня — вернее сделать так, чтобы я испугался своего брата.

Как видно, султан действительно преследовал некую цель, которую не достиг. Если бы достиг, то стал бы доволен, а так он казался раздосадованным. Мой вопрос ему почему-то не нравился, но султан всё-таки ответил:

— Всё началось с того, что я отправил к твоему брату своих людей.

— Снова? — удивился я. — Ты отправил к нему людей после того, как он прибил чалмы к головам предыдущих твоих посланцев?

— Да, — всё также нехотя отвечал Мехмед. — Я отправил к нему людей, чтобы обсудить кое-что, уточнить границы по реке, а он убил и новых посланцев тоже. А затем пошёл к крепости Джурджу, откуда посланцы приехали, и захватил эту крепость, и ещё много других крепостей.

— Но, повелитель, — продолжал удивляться я, — зачем ты отправил к нему посланцев, если летом всё равно пойдёшь на него в поход?

— Я же говорю — решить приграничный спор, — недовольно повторил Мехмед.

Я всё равно ничего не понимал и пожал плечами:

— Повелитель, кто посоветовал тебе решать приграничный спор сейчас? Вели, чтобы этому советнику отрубили голову, потому что он глуп. Из-за него ты потерял людей, которых мог бы сохранить для будущего похода.

— Значит, это я сам сглупил, — вдруг признался султан и усмехнулся, видя моё замешательство — я ведь только что, сам того не желая, назвал Мехмеда глупцом.

— Повелитель, я... прости меня...

— Ничего, мой мальчик, — султан повеселел. — Теперь я вижу, что моя затея не могла иметь успеха. Если ты удивился, зачем мне требовалось решать приграничный спор, значит, твой брат тоже удивился. Теперь я понимаю, как мыслил твой брат. Он решил, что приграничный спор это лишь предлог, и за ним скрывается ловушка.

По правде говоря, я совсем не подозревал, что за предложением решить приграничный спор что-то кроется. Я просто посчитал эту затею глупостью, но если Мехмед сказал о ловушке, то...

— Ты хотел поймать моего брата в ловушку, повелитель?

— Да, — признался Мехмед, — мне следовало хоть попытаться. Я надеялся, что удастся избежать похода за Дунай. Я хотел, чтобы мои люди под предлогом решения приграничного спора заманили твоего брата к крепости Джурджу, а затем схватили и доставили сюда, где он ответил бы за то, что взбунтовался против меня позапрошлой осенью. Я думал, что твой брат поверит и попадётся, но... увы! — султан развёл руками, продолжая держать в правой обглоданную перепелиную ножку. — Увы, он всё понял и, должно быть, решил отомстить. Поэтому и сжёг мои крепости. Ах! Мне казалось, что заманить его в ловушку — хорошая задумка. Если бы это удалось, ты сменил бы своего брата на троне не летом, а уже сейчас, зимой и без всякого кровопролития.

"Без кровопролития? — я почувствовал, как во мне просыпается возмущение. — Без кровопролития!? А кровь моего брата не в счёт? Или Мехмед хотел удавить его шёлковым шнурком, как обещал?"

— Повелитель! — от нахлынувших чувств мне, казалось, не хватало воздуха, да и слова в голову лезли такие, которые не следовало говорить. Если бы я вовремя не опомнился, то спросил бы: "Ты ревнуешь, Мехмед? Ревнуешь меня к брату? Ревнуешь, несмотря на то, что я не видел брата уже почти два года?"

Мне было понятно, почему Мехмед заставил меня покориться и добился, чтобы я предпочёл его брату. Мне было понятно, почему Мехмед хотел убить Влада до того, как тот взбунтовался — султан думал не только о личном спокойствии, но и о государственном интересе. "Но теперь-то зачем убивать моего брата!? Зачем!? — мысленно вопрошал я. — Ведь теперь это в десять раз труднее. Только если из ревности. Другой причины не может быть".

Султан ведь знал, что неудачной попыткой совсем не сделает себе чести. Не лучше ли в таких случаях делать то, что удастся наверняка? Совершив поход за Дунай, в земли моего брата, Мехмед доказал бы своё могущество, восстановил свою честь, ущемлённую, когда турецкие послы оказались казнены.

После султанского похода за Дунай мой брат лишился бы власти, стал изгнанником и уже через это оказался бы наказан. Так зачем султан попусту расходовал людей на то, чтобы убить Влада?

"Зачем такое упорство, Мехмед? Всему виной ревность?" — я действительно мог сказать так, но в итоге сказал иное:

— Повелитель, ты задумал поймать моего брата в ловушку и говоришь мне об этом только сейчас?

— Да. А в чём дело, мой мальчик?

— Повелитель! Как так можно! — я вскинул руки к небесам. — А когда я сяду на трон, ты тоже будешь решать всё за меня? Ведь то, что касается земель за Дунаем, это не только твои дела, но и мои! И раз уж я отказался от своего брата ради тебя, то неужели мне не позволено даже поучаствовать в охоте на него?

— Ты хотел бы участвовать в его поимке? — с недоверием спросил Мехмед.

— Да, повелитель. И было бы куда лучше, если бы вместо лжи о приграничном споре твои посланцы передали моему брату, что я хочу увидеться. Они могли бы сказать, что я буду ждать моего брата возле Джурджу, но если увижу, что к крепости идёт большое войско, то встреча не состоится. Я уверен, что мой брат забыл бы об осторожности. Он приехал бы с небольшим отрядом, и тогда откуда-нибудь из засады выскочили бы твои люди, и...

— Зачем сейчас об этом говорить, если возможность упущена? — отмахнулся Мехмед. Он явно сожалел, что не сказал мне раньше.

И я тоже жалел об упущенной возможности. Если бы мне позволили доехать до Джурджу, я бы нашёл способ сбежать. Непременно нашёл бы! И находился бы сейчас вместе с братом, а не в личных султанских покоях.

Наверное, Мехмед потому мне и не сказал, что был не до конца во мне уверен. Он ведь ревновал! А теперь доверял мне больше. Я видел это и не собирался упускать следующую возможность, если таковая представится, поэтому произнёс:

— Повелитель, а если ты опять решишь предпринять что-нибудь в отношении моего брата, то когда мне об этом сообщат?

— Тогда, когда нужно, — ответил султан, явно не хотевший продолжать разговор, но я не унимался и с сомнением покачал головой:

— Именно тогда, когда нужно, а не позже? Ты уверен, повелитель?

— Да, о чём ты? Я никак не могу понять, — нахмурился Мехмед. — Ты стал болтлив, как женщина.

— К примеру, ты захочешь отправить к Дунаю своих воинов, — продолжал я, — и начнёшь советоваться об этом со своими визирами и прочими слугами. А меня на совете не будет. Я ведь не занимаю при дворе никакой должности. Значит, если ты вдруг захочешь позвать меня на совет, тебе это окажется затруднительно. Кем я там буду? Твоим добрым другом? А доброму другу великого султана положено говорить до того, как выскажутся все визиры, или после?

Мехмед, наконец, понял, о чём я веду речь, и перестал проявлять недовольство:

— Верно, — сказал он, — должности у тебя нет, и надо это исправить...

— Когда?

— Только не сегодня... потому что теперь время для других занятий, — султан, многозначительно улыбнувшись, положил обглоданную перепелиную ножку на блюдо и вытер рот тыльной стороной ладони.

Мне стоило большого труда, чтобы не скривиться при виде этого. "Ах, Мехмед, неужели так сложно прополоскать рот после еды? — подумал я. — Вот сейчас ты поцелуешь меня, и у меня во рту наверняка окажется кусочек пищи, который застрял у тебя между зубами. А я вовсе не хочу есть то, что ты недавно пережёвывал. Эх, Мехмед, ты так образован, умён, а некоторые привычки у тебя, совсем как у простого пастуха!"

* * *

Официальную должность, обещанную султаном, я получил в конце весны, причём моё назначение обставили очень пышно и торжественно — подготовили особую церемонию, в которой участвовало множество людей.

Мне пришлось надеть длиннополый кафтан песочного цвета, а на голову водрузить остроконечный коричневый колпак, который я всегда считал дурацким, но, увы, такие колпаки полагалось носить всем христианам при турецком дворе. После этого я сел на коня и в сопровождении слуг выехал из дворца через дальние ворота, чтобы вскоре снова въехать во дворец через главный вход.

Так я оказался перед главным павильоном, где стояли, построившись, несколько тысяч янычар — все, что находились сейчас в столице. Глядя на их красное одеяние и белые головные уборы особой формы, я вдруг почему-то вспомнил тот день, когда увидел этих воинов впервые.

Мне тогда было совсем мало лет — шесть с половиной — то есть столько же, сколько исполнилось маленькому Алексию, когда он оказался в Турции. Вот и я оказался в турецких землях именно в этом возрасте. Меня привёз туда отец, как и моего брата Влада, в то время пятнадцатилетнего. Мы с Владом оказались растеряны и напуганы, поэтому отец стремился нас развлечь, убедить, что мусульманская страна не страшна, а весьма интересна. Вот почему он вскоре по приезде добился для нас разрешения посмотреть казармы янычар.

Я помнил тот день, но не помнил отцовского лица — только руку, которую держал очень крепко, чтобы не отстать и не потеряться. Она казалась мне большой, а ладонь — немного шершавой на ощупь, совсем не похожей на руку моей няньки, оставшейся в Румынии.

Помню, я всё время поглядывал вверх, потому что следил, на кого сейчас смотрит отец — на меня или на моего брата, шедшего с другого боку. Если я замечал, что отец смотрит на Влада и что-то ему говорит, то начинал дёргать родительскую руку и громко кричать:

— Смотри, у того янычара красивый меч! Смотри, какая шапка! Красивая? Красивая?

Я понимал, что отцу скоро уезжать, поэтому всё время боролся с Владом за родительское внимание. Я хотел, чтобы мне досталось побольше, и говорил первое, что придёт на ум, лишь бы меня слушали.

Во время посещения казарм я не мог придумать ничего другого, кроме как тыкать пальцем в очередного янычара, обращая внимание на его странный головной убор или на оружие. В действительности все янычарские сабли и шапки казались мне одинаковыми, как у воинов игрушечной армии, но я боялся, что если признаюсь в этом, мне станет нечего больше сказать — не то, что Владу, который задавал отцу множество вопросов, смысла которых я не понимал, как и отцовских ответов.

Не понимал я и того, как счастлив был тогда, ведь рядом со мной находились родные мне люди. Я понял это только теперь — в день, когда проводилась церемония, и мне довелось снова увидеть перед собой янычар, но они уже не казались мне воинами игрушечной армии. Я вспомнил, что давно вырос из шестилетнего возраста. Вспомнил, что мой отец давно умер, а брат находится далеко.

Я так увлёкся этими мыслями, что почти забыл об окружающих людях и наверняка проехал бы в сторону главного павильона дальше положенного, если бы один из слуг не вёл моего коня под уздцы.

Мне напомнили, что теперь я должен спешиться и идти навстречу двум сановникам — Махмуду-паше и Исхаку-паше, по виду немного напоминавшим Мехмеда своими рыжеватыми бородами. После султана они являлись самыми главными людьми в турецком государстве, бейлербеями, поэтому мои слуги, объявляя им моё имя, а также имя и титул моего отца, делали это с особым почтением.

Я тоже проявил почтение, поклонившись бейлербеям в пояс и сказав положенное по случаю длинное и витиеватое приветствие, а затем вместе с ними отправился к султану, восседавшему на троне перед входом в главный павильон и окружённому придворными.

Меня представили Мехмеду так, будто я не прожил десять лет при его дворе, а всё это время находился где-то в другом месте. Именно поэтому Махмуд-паша и Исхак-паша держали меня под локти, как если бы плохо знали, и как если бы существовала опасность, что я могу выхватить из складок своего одеяния спрятанный там нож и попытаться убить султана. Так однажды случилось с прапрадедом Мехмеда — того зарезал один отчаянный серб прямо на глазах у придворных — и с тех пор турецкие правители завели обычай допускать к себе незнакомых христиан, только если этих христиан крепко держат надёжные султанские слуги.

Возможно, тем, кто хорошо знал меня и мою историю, вся эта церемония показалась бы смешной, но я относился к ней иначе. Ещё за несколько дней до её начала, когда мне рассказывали, как всё будет устроено, я испытал огромное облегчение. Мне стало ясно, что о моём особом положении при Мехмеде знает далеко не так много людей, как я думал прежде.