— Где же еще? Там диспут был, о суевериях и предрассудках. Ты радуйся, что по-гайчиному выходит, будто служение Врачеванию избавляет от выбора веры. Этих вер в Семибожии знаешь, сколько? Намного больше семи. Ты бы выбрать не смог.

— И не стал бы. У меня есть ты.

— Единый Бог, всегда готовый всё решить за Человека?

— Мой маленький и требовательный Бог, кому нетрудно добиться, чтобы человек принимал решения сам — в пределах своих человечьих возможностей.

— Не трудно, говоришь?

Ты согреешь еще воды, заваришь чаю. Заберешь смолотые зерна из жерновка, бросишь в кофейник. Вскипятишь кофей, а потом заглушишь огонь. Всё это не мешает разговаривать.

"Разве нет? Тоже, нашлась, мэйанская проповедница..."

"Это лишь ответ мне на мои отсылки к восточной единобожной жизни. Сие неизбежно будет: иначе нам не понять речей друг друга."

— У меня в Высшем Училище анатом был совсем молодой, лет на семь старше самых юных школяров. А были на потоке и вовсе его ровесники — успели где-то послужить перед тем, как пошли учиться. К недорослям из Лекарской школы он относился ревниво: да, конечно, вам многое уже известно, и тела вы видели — так не угодно ли воспринять теперь анатомию не как поэму, а как науку? Как часть медицинской науки, где вообще нерешенных вопросов гораздо больше, чем готовых истин, несмотря на все труды старинных мудрецов. "Пока Вы, коллега, не рассмотрите печень под микроскопом, Вы будете знать о ней не больше, чем если бы созерцали ее нарисованной на картинке тушью из Сакараи, тонкой кисточкой из горностаевой шерсти". Сам этот малый был родом с севера, из горного Гарруна, над "столичными изысками" постоянно потешался. Врачом он был: днем вел уроки, а ночами дежурил в городской лечебнице.

— В Училище были ребята не только с такой подготовкой, как у тебя? После обычной школы тоже?

— Да, и таких было большинство. "Нерешенных вопросов" и вправду было предостаточно. Несколько раз на моей памяти кто-нибудь из профессоров вбегал в лекционную залу и восклицал: "Коллеги, в науке свершился переворот! На самом деле причиной всему сопротивляемость живого тела! Будущее за иммунологией! Через несколько лет мы с помощью прививок победим не только заразу, но и опухоли, справимся с воспалениями... Точнее, тело с нашей помощью само сможет одолеть любые недуги!" И все с жалостью глядели на хирургов, коим в скором времени предстоит остаться без работы. Или: "Истоки всех страданий — во внутриутробном развитии! Склонность к каждой из болезней закладывается еще до рождения"...

— В общем, скучно не было?

— Да. Как в государстве, где каждые полгода меняется верховная власть. А тебе в Университете приходится скучать?

— Особенно на "гильдейском строе". Многие спят. И сам наставник тоже иногда задремывает. Да там и фразы такие... Трудовые отношения не суть отношения трудящихся к орудиям, способам, приемам и произведениям их труда, но суть отношения первых по поводу последних... У вас это было?

— Разумеется. Но наш гильдеец из всех преподавателей был, как ни странно, наиболее близок к средневековым канонам обучения. Сразу сказал: уразуметь смысл Королевского гильдейского уложения невозможно. Остается одно — знать учебник наизусть. Так и спрашивал: по три странички за урок, независимо от того, где кончается одна статья и начинается следующая.

— Бред какой...

— А есть предметы, которые тебе нравятся?

— В первый год — биология. Славный там на кафедре народ подобрался. Кто работать пошел после первых испытаний лаборантами — все туда старались попасть.

— Я, каюсь, так и не разобрался: а ты в итоге где подрабатывала?

— Поначалу в "зверинце". Не в том, большом, где слоны, а у физиологов. Мышки-лягушки. А потом поменялась с девочкой одной — на патан. Работы больше, зато и веселее. Препараты ценные, ответственность денежная, но хоть не такая, как за мышек. Профессор Ятта, дядька веселый. "Подите, Гайчи, верните мне Ее!" Спрашиваю: "Кого?" — "Меланому. Она у меня одна! Одна на всё Приморье!".

— Лучше бы ей таковой и оставаться...

— Сам предмет он тоже интересно читал. Увлеченно. Но были наставники и просто отвратительные. Например, по арандийскому языку. Приходит, садится, по списку прозвание чье-то выбирает, вызывает отвечать. А сам по рядам глазами шарит: кто ж, мол, это такой? Один раз спрашивает, другой, третий — и всё так же ищет. И через месяц, и через два. Хотя народу на уроке — десяток, не больше. Можно было бы выучить, если не всё равно, кого и чему учишь. В школе у нас такого не было... Ладно бы язык — но потом то же самое на фармакологии началось. Я решила: ну, уж меня-то Вы запомните, как зовут!

— Кстати. Можно задать тебе один совершенно неприличный вопрос?

"Ну, разумеется. Вы и так невероятно долго крепились, мастер. Пространные учтивости кончены, пришло время гадостей?"

Всерьез она не испугалась. Просто пришло время показать тебе, насколько необычно ты нынче себя стал вести.

— Что именно?

— Мне следовало спросить об этом полгода назад. Это правильно, что я тебя называю "Гайчи"?

— А как же еще?

Например, так, как мастер Ниарран из Дома Печати: "Тагайчи". Подружки, чей разговор ты слышал тогда, летом, говорили "Гайчи". И ты почему-то последовал их примеру. Хотя очень редко кого-то в своей жизни ты называл по сокращенному имени. Значит, уже тогда...

— Полным именем или каким-то другим сокращением.

— "Челли", что ли? Вот еще!

— Хорошо. Стало быть, Гайчи.

"Не надо бояться. Гадости, изрекаемые мною, всегда предназначены только для одного человека: для меня самого."

"И все они значат одно: оставьте меня в покое, ничтожные людишки? Я слишком занят распрями внутри собственной особы... Так?"

"Так. Но сейчас речь не обо мне. Если бы ты знала, какое это счастье: в кои-то веки раз речь не обо мне!"

— До Училища я очень плохо говорил по-мэйански. Но там словесник был хороший. Поставил себе задачу втолковать школярам: мэйане, орки и другие народы Запада — отнюдь не дикари, коль скоро создали свои стихи, повести и прочие книги не хуже арандийских. Поэтому было интересно. И все-таки во многих обиходных вещах я до сих пор путаюсь. В том числе и в именах.

— Ничего.

— Так как же тебе удалось добиться, чтобы наставники тебя запомнили?

— Стала ходить в библиотеку, смотреть какие-то книжки помимо учебника. И цепляться к этому фармакологу с вопросами. Он поначалу удивлялся: какой продвинутый школяр пошел! А потом начал злиться. Это когда я добралась до "Ежегодника для провизоров". Стал заявлять: "А сейчас нам барышня Ягукко расскажет про то, как...". Ну, я и рассказывала — ему.

— И с другими преподавателями тоже так? Вцепиться и не отпускать, пока не выучит? И не научит тому, чему должен научить? Это правильно.

"В том числе и в тебя я — вот здесь, сейчас — вцепилась с той же целью? Чтобы несмотря на твою бестолковость у меня стажировка все-таки прошла как следует?"

"Просто всё то, что здесь, далеко, несоизмеримо далеко от любых наших с тобой казенных дел. Я с самого начала напрасно смешивал две вещи: твое обращение с руководителем стажировки, кем бы он ни был, — и твое отношение ко мне. Четыре дня назад ты сюда пришла не к "мастеру", а ко мне. И сегодня тоже. Именно поэтому получается рассказывать друг другу про то, как нас учили."

...Этот же чайничек для заварки, жестянка с чаем, клеенка, похожая на ту, которой застелены столы в нерабочих помещениях Первой лечебницы. Напротив тебя за столом девочка лет двенадцати. Неправильные, резкие черты. Иногда именно такие девушки нравятся людям сильнее, чем писаные красавицы. Может быть, дело в том, что глаза у нее — как у Тагайчи? Настоящие женские глаза на лице подростка.

Будущая дочка Гайчи от мужа родом откуда-то с востока? Или ученица, нарочно выбранная кем-то для вас по сходству во внешности? Дело в том, что у девочки почти твое лицо. Длинный нос, жесткие скулы, и в тагайчиных, карих глазах — с детства привычная тебе, твоя собственная печаль.

Только что девочка спросила тебя о чем-то. Об очень важной вещи, хотя она и выражалась не в отвлеченных понятиях, как свойственно мужчинам и грамотеям, а по-простому. Слишком просто, чтобы ты мог ответить без раздумий. Или хотя бы правильно расслышать вопрос.

В дверях, прислоняясь к косяку, ваш разговор слушает другой подросток, постарше. Гибкий, тонкий, ростом уже выше тебя, несомненно арандийского и даже "столичного" вида. Ненавязчивое изящество во всем, вплоть до того, как ремешок часов охватывает запястье. Ты никогда так не умел, даже когда старался вести себя как следует. Правда, длинные волосы почтительного сына стянуты какой-то легкомысленной зеленой веревочкой. Должно быть, по моде тех неизвестных времен. А на носу и на щеках — гайчины веснушки. Чуть светлее, чем у нее, или так кажется из-за светлой кожи. Мальчишке известно: тебе не нравится, когда он вот так стоит, привалившись к не нужной ему опоре, наподобие подвыпившего матроса в портовом кабачке. Он нарочно так держится: "Мне тоже доводится ощущать усталость от дневных трудов. А особенно — от того, когда за мной постоянно и столь пристально наблюдают". Разумеется, ты наблюдаешь за ним. И он тоже прекрасен.

И тоже ученик? Приехал сюда из Кэраэнга, ибо "Ларбарская ветвь школы Дангенбуанга" обрела славу лучшей в Объединении? Или это Крапчатый Змей освоил искусство принимать человеческое обличие? Нет, Бенг и сам сидит там, в дверях, рядом с ним. Змеиный хвост захлестнут вокруг щиколоток мальчишки: проверить, споткнется тот или нет, когда соблаговолит распрямиться.

Ты скашиваешь взгляд на оправу своих очков, на счетчик Саунги. Нет, уровень излучения в пределах обычного. Когда подымаешь глаза, наваждение пропадает. Только Змей по-прежнему глядит на тебя из темной прихожей.

— Однажды тебя назовут "отцом", Лингарраи. Твоего учителя звали "дедом", а про тебя по-мэйански скажут: "папаша Чангаданг". Не из-за Лииранды, ибо этого ты уже не заслуживаешь. А из-за чего — сам увидишь, когда время придет.

— Что ты? — спрашивает Гайчи вслух, уже без обиды, с тревогой.

— Школа будет. Наше с тобой ответвление Валла-Маррангской хирургической школы. И пусть те из нынешних твоих учителей, кто вовремя не догадался об этом, горько пожалеют о своей преподавательской слепоте.

— Смеешься?

— Ни в малейшей мере. Просто знаю: однажды так случится.

"Лет через сто?"

"Через пятнадцать, двадцать — самое большее."

"Так это почти одно и то же."

— Разве тебе уже сейчас нечего было бы рассказать кому-то, кто пришел бы у тебя учиться?

— Может быть. Но многого объяснить я бы еще не могла. Почему при таком-то случае надо было действовать так-то, или наоборот, почему чего-то никак нельзя было делать...

— Объяснения придут. Главное сейчас — чтобы сами случаи не забывались. Ты ведешь записи для себя?

— Нет. Да разве такое забудешь...

— Забудешь, и гораздо быстрее, чем хотелось бы. Собственные ошибки запоминаются, это верно. Удачи тоже. А то, что при тебе делали другие?

— А как пишешь ты?

— Я тебе покажу эти заметки. Только...

— Только не надо потом их перепевать, когда я сама возьмусь за письмо?

— Да, собственный стиль нужен. Хотя бы затем, чтобы лет через пятнадцать понять, что хотела сказать. Но вот еще что: это явно моя большая глупость, только я тебя попрошу читать их здесь. Не уносить. Не потому, что боюсь, как бы они не потерялись или кому-то постороннему не попались на глаза. Просто кажется, что они — как карлы Дугубера: на воздухе и на свету скукожатся, станут ни на что не годны. Видимо, таковы страхи всех доморощенных сочинителей...

— Но это же и не поэма, не приключенческая повесть.

— К тому же... Будет лишний повод, чтобы ты сюда еще пришла.

В первый раз за весь этот вечер Гайчи взглядом позвала тебя к себе.

— Искать поводы — это, мастер, и вправду лишнее.

Ночь с девятого на десятое, третий час. До утра далеко, а ночь любви минула. Не то чтобы ты так и не решился подступиться к своей женщине или не справился со старческой торопливостью. Нет, всё было хорошо. Только, наверное, давеча тебе слишком радостно было от разговора. И Гайчи поняла: вот чего ты на самом деле хотел от нее.

Сам-то ты всегда считал, будто для тебя речи умных женщин, беседа с ними — замена любви. Это гораздо лучше, чем так называемые "связи", близость с кем-то, кто тебе не нужен, и всё-таки — всего лишь замена. Тебе казалось: когда ты был женат, и потом, когда имел дело с Ямори, то прятал за разговорами свой сердечный холод. А сердце всегда принадлежало кому-то, кого ты себе придумал. То есть вот этой женщине, Гайчи. Ты же не знал, что однажды встретишь ее наяву.

Оказалось, это неправда. Или правда, только не вся. Иногда и сердцу нужнее речи, а не страсти и ласки. Еще нужнее сердцу, чем разуму и наставничьей воле.

Таков еще один урок тебе от Гайчи. Четыре дня тому назад начала исполняться ее мечта, а сегодня — твоя.

— Здесь, на Коинской, почти как у нас.

Тагайчи чуть откидывает край коричневых занавесок на окне. Твоему Бенгу они давно не нравятся, он еще давеча велел тебе их сменить. "Тебе не должно быть всё равно, как выглядит твоя спальня, потому что она теперь не твоя, а ваша". Наша с тобою и с ней втроем, раз уж на то пошло, — так ты тогда отозвался. Змей обиделся. Ты спросил: почему бы Крапчатому самому не устроить тут каких-нибудь украшений чудесным путем? Однажды он нечто подобное предпринял под Новогодие: волшебные фонарики, будто в Царском городе. На сей раз не стал. "Сам Бог радуется твоей любви, боярич Лингарраи? Перебьешься." В-общем, правильно сделал, но оттого не успокоился.

Гайчи там, а ты здесь. Ушла от тебя из постели. Почему? Неприятно так долго быть так близко? Жарко, тесно, и надо же когда-то человеку хоть ненадолго остаться одному...

Она говорит с тобой. Значит, еще не сердится.

— Как?

— Так же тихо.

— В общежитии когда-нибудь бывает тихо?

— Что? Нет, у нас, в Лабирране.

Ты никогда не говоришь: "У нас в Кэраэнге". А дитя тоскует по дому. "Мы" для тебя — это ты, Тагайчи и Змей. Для нее — "мы с родителями, сестрой, девчонками из школы". Университетские, балаганные и прочие новые знакомые в этот круг не входят. Радуйся: дело не в тебе, а в Ларбаре, взятом как целое.

— Иногда даже еще тише, — добавляет она, словно смутившись.

Мог бы попросить прощения. Извиниться перед дамой никогда не повредит, как выражаются любезники из Первой лечебницы. Если бы ты понимал, в чем твоя вина.

Мог бы подойти и обнять. Разве не этого тебе больше всего хотелось бы самому?

Но вопрос: как долго человек может следовать желаниям другого человека? Даже если любит и знает, что любим. Если бы ты был нужен ей сейчас там, рядом, возле окна, то она бы так и сказала.