-Сгинь! Пропади!! Чего тебе здесь надо?!! А-а-а-а...
С этим криком он резко крутанул головой, и вдруг изо всех сил сжал в кулак руку, как бы со стороны услыхал жалобное свое скуление, и проснулся все так же, как и был, — на диване, с накинутым одеялом. В комнате никого не было, кошмар оказался скверным сумеречным сном на тяжелую голову. Не-ет, хватит! Решение его твердо, но уморить себя страхом собственного производства, при всей этой оригинальности идеи, было бы все-таки слишком... Кстати, — оно и пора уже. Переживаний... Никаких не осталось, так что — вперед... Он поднялся и, ссутулившись, двинулся к столу. Давно немытые, жирные волосы его были, за укоренившимся полным пренебрежением к себе, запущенностью, были всклокочены. Под голубой майкой с лямочками на безвольно ссутуленной костлявой спине выпирали лопатки, линялые "тянучки" пузырились на коленях. Глянув на это зрелище и припомнив вычитанное где-то замечание об "омегах" в звериных стаях и о том, что шерсть у этих "омег" отличается тусклостью и свалянностью, он еще раз укрепился в своей решимости. Пора было отдать последний долг и, наконец, покончить со всем этим. Он множество раз со сладостью представлял себе, как это произойдет, и всегда что-то, — только не пресловутая любовь к жизни, — останавливало его на самом краю. А продумано у него все давно, в деталях, так что будет вполне надежно, и никто не сможет помешать ему. Смерть его спроектирована так же, как профессионал-конструктор проектирует машину, впрочем за то время, которое он вынашивал свой проект, можно стать профессионалом... Достав из ящика стола чистую тетрадочку в клетку, он косо, жирно, крупно начертал на ее обложке угловатыми, будто из железных прутьев сваренными буквами: "ВАМ"— и раскрыл тетрадь:
"Шестнадцать лет — это только кажется, что мало. Мне — так вполне хватило, чтобы ясно осознать свою полную никчемность, обреченность и полное отсутствие перспектив в этой жизни, причем ни в какую другую я тоже совершенно не верю. Человеку, даже для того, чтобы просто жить, совершенно необходимы только воздух, хлеб с водой и перспектива, потому что без одежды кое-кто и кое-где обходятся совершенно спокойно. Но без перечисленного жить нельзя совершенно, что ни вынь. За хлеб и за воздух спасибо, а вот за все остальное я вас поблагодарить не могу. Судя по тому, каким я у вас получился, вы никогда друг друга особенно не любили, а то, что вы друг терпеть не можете сейчас, видно и так, без всякой оптики. Мне попросту непонятно, зачем вы, серые, злые, некрасивые, тупые люди вообще поженились? Ведь не могли же, в самом деле, не понимать, что обрекаете себя на совершенно беспросветную, скучную муку до конца жизни? Ладно, это ваше дело, и не сказать, чтобы мне было вас сколько-нибудь жалко, но то, что вы родили меня, — это уже гадство. Вы не имели никакого права производить на свет свое подобие и непосредственное продолжение, да еще с дефектом. Потому что тонкая шкура, которая так сильно отличает меня от вас, — страшный порок для нашей жизни. Вы оба просто обожаете скандалы, любая ссора вам просто в кайф, ругань — вместо развлечения, а меня, — вроде бы плоть от плоти вашей поганой, — истошный крик, выкаченные глаза и оскаленные, слюнявые пасти с самого раннего детства повергают в панический ужас. Подобному вам тупому, некрасивому и не слишком здоровому человеку и без того-то незачем жить, а уж если он еще и тонкокож, то жить ему еще и нестерпимо. Я вовсе не ценю свою жизнь, и у вас еще будет случай убедиться в этом самым наглядным образом. Несколько больше я при этом странным образом боюсь смерти, но и не настолько, чтобы это помешало мне, в конце концов, закончить всю эту тягомотину. Так почему же, ответьте мне, — а я совсем замучил себя этим вопросом, — я так дико, до готовности на любые унижения, до вполне реальной возможности уписаться, боюсь драк, грубых угроз с выкатыванием глаз и сжиманием кулаков, учителей, милиционеров, хулиганов, продавцов и вообще любых конфликтов? С чего мне, казалось бы, бояться драк? Ну, в крайнем случае, убьют (да и не убьют сроду, даже не покалечат сильно), чего же мне бояться, если я не дорожу жизнью? Ведь в любом же случае лучше, чем самому, хоть разок дать в морду кому-нибудь из моих мерзавцев-сверстников, этой удачной породе, получившейся от скрещивания хорька с павианом, — так нет же! Помимо слабого, холодного человека, не любящего жизнь, во мне живет еще и заяц, вопреки всем резонам очень-очень боящийся хорьков, и он-то как раз и решает, как себя вести моей невразумительной внешней оболочке. Мне не стоит надеяться, что когда-нибудь, хотя бы в отдаленном будущем я смогу хоть что-нибудь для себя добыть, потому что ВСЕ РАВНО ОТНИМУТ, если это будет что-нибудь мало-мальски стоящее. Таким образом, я обречен при любом раскладе, и слава богу (или нет?), что овец у нас все-таки не едят в прямом смысле этого слова: во всяком случае, — если они скромно соглашаются быть овцами и не оспаривают неотъемлемого права продавцов, учителей, хулиганов и прочего Начальства при необходимости их кушать. В наши укромные времена такой вот правильной овце великодушно разрешают быть лет до шестидесяти регулярно стриженной, а потом просуществовать еще лет десять, потому что на мясо она уже не годится. Но быть от рождения типичной овцой и понимать это, — слишком для человека и тем более слишком для любого живого существа не столь мерзкого, как человек. Если жизнь создана для тех, кто с наслаждением притесняет, бьет и мучает, для наглецов и агрессоров, то жизнь таких, как я, нужна только им, но уж никак не мне. И как только моя порода не вымерла в соответствии с Дарвином? Так что естественный отбор нуждается в помощи, потому что я не хочу быть харчем для любого желающего, и если я понял это, то, значит, прожил достаточно. Судя по тому, что я редко ошибаюсь в людях, и почти никогда — в оценке ситуаций, соображение у меня, во всяком случае, не ниже среднего, и это, понятное дело, не радует, поскольку для подобных мне умишко — только дополнительный источник горя. Работы серьезной от себя мне ожидать не приходится, потому что я заранее жду поражения, а, дождавшись, сразу же затоскую и лягу куда-нибудь на диванчик. Девочки... О, это особая статья! Поскольку они относятся к той же самой породе, ожидать от них можно только того же самого. Даже хуже, потому что они изощреннее, потому что лучше умеют находить слабые места. Настолько изощреннее, что подходить даже и не стоит. Я смотрю на них только издали, не скрою, что они как-то волнуют меня, но при этом я настолько вижу их пустые, злые, вздорные, тщеславные их и беспощадные души, что не могу даже сказать с уверенностью, что хочу какую-нибудь из них или ВООБЩЕ какую-то — для тела. Мерзость полового созревания, эта дополнительная несвобода, этот очередной произвол со стороны нашей скотской природы, не миновала и меня, всей выгоды от этого — только сальные волосы с перхотью да нечистая кожа. А ночью снятся известного сорта сны, но и в них у меня как-то не клеится, сказывается, наверное, та же зажатость наяву, и оттого на мою долю остается одна только ручная работа с неизбежностью во время и диким омерзением к себе после. А ведь и это вовсе не обязательно. Я же знаю, что кое-кто относится к таким вещам совершенно спокойно, как к необходимости есть или ходить в туалет. Более того, этим чуть ли не хвастаются, хотя, разумеется, в тысячу раз больше врут про лихое обращение с "бабами". За свою жизнь я узнал достаточно, чтобы не питать в отношении нее иллюзий, значит жизнь у меня уже достаточно долгая, и живу я плохо, в тоске, страхе, скуке и заботах, которые кому-нибудь другому показались бы совершенно непонятными, а меня не отпускают ни днем, ни ночью. И я твердо уверен, что дальше — лучше не будет, а будет только хуже. И этот отечественный, наследственный, в природу въевшийся страх в чем-нибудь ошибиться, оплошать или просто попасть под раздачу... У людей вообще есть особое свойство, роднящее их только с крысами: я имею ввиду свойство убивать слабого без прямого насилия, одной только "раздачей". Я недопустимо затянул эту писанину, а главное в ней то, что я не только не хочу, но и не буду жить, это точно. С тем, что от меня останется, можете поступать, как хотите: хороните, сжигайте, или на помойку выкидывайте, — мне все равно. Знаю, — вы поплачете, понедоумеваете, как же так, но во всем этом не будет любви, а будет только привычка к привычке, тупая обида и стремление соблюсти приличия, созданные такими же, как мы, ублюдками..."
Ему послышался сдавленный смешок за спиной, и, помедлив, он обернулся. Разумеется, — никого, только на краткий, почти неуловимый миг, как раз такой длительности, чтобы непонятно было — видел он что-либо или же все это ему показалось, помстилось: как будто не только в коридоре, но и здесь, в комнате вспыхнуло темное зеркало, в котором отражалась погруженная почти в полный мрак комната, либо же открылся проход в еще одну комнату, которой до сих пор не было в этой квартире сумерек. Он повернулся к столу, но ощущение — взгляда направленного ниоткуда в его спину, чувство, — что кто-то смотрит на него, прицеливаясь. Из таких ощущений, судя по всему, и родился во времена оны домовой, какое-то существо пустого дома, дух его в те моменты, когда хозяев нет дома. Но настроение его как-то смялось, и он торопливо дописал:
"Кончаю. Как написано в одной книге, в лучшей на свете книге, которую вы не читали и никогда не прочитаете: "Измерено, взвешено и разделено."
3.
Положив же ручку и разместив на видном месте закрытую тетрадь, он с характерной для всех людей последовательностью отправился в переднюю, потому что ему вдруг позарез понадобилось выяснить, напоследок, кто бился на другом конце, как угодившая в паутину муха, заставляя дрожать давешнюю сумеречную нить тогда, перед явлением выдуманного им самим незнакомца в клобуке. Включив на этот раз свет, он быстренько переоделся, не забыв надеть зеленую брезентовую куртку с эмблемой "Минмонтажспецстрой" на руке, повыше левого локтя. Посмотрел на себя в равнодушное, нестрашное такое при свете зеркало. Как ему вдруг, помнится, захотелось этой куртки! Дело, в общем, вовсе для него не характерное, а тут — захотелось до смерти, как алкашу — водки, как жаждущему — воды. Почему-то помстилось тогда, что она придаст ему совсем другой вид, а с видом, с обликом, глядишь, и внутреннее ощущение измениться... Маманя, ясное дело, сказала, чтоб не мучился дурью, — без злости, так просто, это у нее ритуал такой, ей непременно нужно было на эти деньги купить ему штаны того мерзкого фасона, который он носил с первого класса и до сих пор. Но неожиданно встрял папаша, и куртка была куплена. Ей и цена-то, как спецодежде, девять — пятьдесят... Ну, — купили, ну и что? За год она перестала казаться длинной, но по-прежнему висела на нем, как брезентовый мешок — на колу. Душераздирающее зрелище. Фыркнув, он пригладил волосы и вышел за дверь.
Выход на улицу, — это не такая вещь, которую можно позволить себе без всякой разведки. Вот и он, в соответствии с этим золотым правилом, поначалу высунул голову, прежде, чем выходить. Бесполезно. Есть люди, которым палка неизменно достается не тем концом, и он — самый яркий типичный экземпляр этой породы. Поганая, многократно ломаная, вкривь и вкось забитая подручным материалом, постоянно срываемая то с пружины, то с петель скучающей молодежью, перекошенная дверь издала пронзительный скрип при осторожной попытке приоткрыть ее, поэтому поздно было давать задний ход. И с лавочки раздалось неизбежное:
— А, кого я вижу! — Это было сказано жирным, зловеще-радушным тоном, от которого мурашки пробежали вдоль всего его позвоночника, а волосы зашевелились на голове. — Лысый Таракан собственной персоной! Сколько лет — сколько зим!
Из всех омерзительных тварей этого страшного мира Карлуша Гинтер был последним существом, которое он хотел бы встретить нынче вечером. Старший из братьев Гинтеров, первый плод бурной страсти Сони Гольдберг, горластой, обильной телесами еврейки из Николаева, и сварщика Эгона Гинтера, огненно-рыжего поволжского немца, который в этом самом Николаеве проходил на судоремонте действительную. Результатом такого марьяжа, неизбежно должно было произойти нечто выдающееся. Не слишком высокого роста, поскольку курить начал классе в четвертом, плотного телосложения, с толстыми корявымы пальцами и совершенно железной, стихийной какой-то силой. Со счастливой способностью по малейшему поводу впадать в сокрушительную ярость. С двухсантиметровой полоской лобика между светло-рыжими бровями и густой шапкой коротко стриженных волос. Уже темно-рыжих. С чудовищно, бесконечно бесстыжим, бестрепетным взглядом прозрачных, чуть прищуренных глаз. В настоящий момент Карл Эгоныч сидели с каким-то незнакомым ему парнем, плотным и черноволосым.
— Идь сюда!
Делать было нечего, и он, с той же охотой, с которой направляются в пытошную, на ногах, одновременно подгибающихся и деревянных, — подошел.
— У!!!
Карлуша сначала выдавил на морду некую гримасу, которая должна была изображать ласковую улыбку, а потом резко взметнул правую руку, вроде бы как замахиваясь, — жертва при этом, разумеется, чрезвычайно забавно дернулась, а он взял, — да и пригладил себе волосы. Это была одна из его любимых шуток. Другая состояла в столь же резком движении по направлению к гениталиям собеседника, который при этом, понятно, сгибался и отступал. Действуя вполне по Павлову, время от времени — хватал. Это уж какой стих найдет на Карлушу. Великим людям вообще бывает присущ в высшей степени бесхитростный юмор.
— Представляешь, — жизнерадостно проговорил он, — вот такое вот чмо — и живет! Сколько раз, бывалоча, глянешь на него, все, думаешь, готов, — а он не-е. Ничего не делается!
— Чухан? — Деловито осведомился черноглазый Юрок, вперив в него твердый, как оружейный ствол, взгляд пристальных, немигающих глаз. — В натуре?
— Ну! — Так же радостно ответил Карлуша, а потом, переведя глаза на съежившегося клиента, небрежно кинул, — пошел на хер!
И он развернулся и пошел, изо всех сил удерживая себя от спотыкающегося бегства, и не зная, зачем, собственно говоря, удерживает, и зачем-то старался выпрямиться, следя, однако же, за тем, чтобы выпрямляться не слишком. И почти уже спиной услыхал твердый голос деловитого Юрка:
— Вафлили? На четыре кости ставили?
Чувствовалось, что, в отличие от дилетанта Карлуши, этот плотный парень твердо знает правила обращения с чмырями и чуханами. Старые, добрые, проверенные опытом поколений.
— Ну-у-у, — протянул Гинтер тоном крайнего отвращения, — его лишний раз и тронуть-то противно. А то б давно убил... На хрена? Вон Раиска из интерната, — хоть ща, хоть во все дырки. Только ноги кривые...
— Все равно, — сурово ответил Юрок и сплюнул, друзья вообще все время сплевывали, совершенно захаркав перед собой весь тротуар, — с чухами порядок должон быть. Не хочешь — не надо, а окрестить чухана...
Он отошел от лавочки уже довольно далеко, весь покрытый холодным потом, и потому то ли не расслышал последних слов Юрка, то ли не посмел, побоялся услышать его последние слов. Услыхал только заливистый, полный искреннего восхищения хохот Карлуши и последовавший за ним окрик:
