Госпожа Одо пришла ко мне одна, когда опускались сумерки, и в комнате начало темнеть.
— Сидите-сидите. Вы вновь настаиваете на том, что вас зовут Майклом Уоллоу, — сказала она утвердительно.
— Да, — коротко отозвался я.
Она не удивилась, как если бы пришла, изначально настроившись не удивляться.
— Прошу вас, расскажите, как выглядит ваша невеста, чтобы мы могли сообщить ей о вас. Какие у неё глаза, какого цвета волосы? Её зовут Кэролайн, я не ошибаюсь?
— Да, Кэролайн. Её зовут Кэролайн... Кэрри... Кэролайн... — И тут я замялся. Я никак не мог вспомнить, как она выглядит. Нелепицу в предложении госпожи сразу не заметил.
— Понимаю вас, это не просто, — почти ласково проговорила госпожа Одо. — Известны ли вам и другие женские имена? Пожалуйста, прикройте глаза и вспоминайте...
Я повиновался, но не знал, что ей отвечать. Из моей памяти не всплывали ничьи зрительные образы. И вдруг пришло, словно кто шепнул на ухо, странное имя:
— Гульчохра... Официантка из ресторана "Согдиана"... Потом я называл её Гуль...
— Где он находится? — Госпожа Одо задала этот вопрос по-прежнему спокойно, и я это отметил, потому что...
— Н-не... Не помню... Кажется, в Таджикистане...
Вот здесь спокойствие как сдуло с госпожи Одо. Она побледнела, нервным жестом выдернула из кармана халата левую руку и поднесла к глазам. На ладони её была чёрная коробочка, похожая на мой диктофон-магнитофон. Засветился дисплей, там было жухлое лицо молодого больного, которого я видел три дня назад. Он молчал, взгляд его оставался мертвенно-безучастным. Я мог видеть его на дисплее, не поворачиваясь к госпоже. Ещё лучше можно было рассматривать его без дисплея, у себя в голове, внутренним зрением.
Голос госпожи Одо продолжал звучать спокойно, безэмоционально:
— Чем она привлекла вас, почему вы её запомнили?
— У вас волосы, как у неё... Поэтому я её вспомнил... Но от её волос пахло духами — холодным синим горным льдом... У неё три родинки на левой лопатке, как у моей хорошей знакомой Инары... У Гульчохры горячие маленькие ушки. Крепкие полные ноги с округлыми коленями и крупными щиколотками. Мягкие бёдра. И прохладная нежная кожа вокруг пупка. Эта девушка никогда не таяла от жары. Этим она мне нравилась... А от вас ничем не пахнет. Вы стерильны. Вы для меня серы, как серо почти всё в этом маленьком мире.
Госпожа Одо качнулась назад от последних моих слов, но продолжала выслушивать меня терпеливо, не перебивая. Ни мимикой, ни словом, ни жестом она не выказывала своих эмоций и, казалось, не соучаствовала и не соприсутствовала при моём повествовании. Она долго молчала, когда я окончил свой короткий рассказ. Меня же не обеспокоило воспоминание, память сразу выключилась, и я с удовлетворением сосредоточился на том, чтобы отстоять своё сознание и себя как личность.
— Какого цвета лес за озером? — неожиданно спросила госпожа Одо.
— Серого.
— А озеро?
— Тоже.
— Какого цвета вчера были деревья в саду?
— Не вчера, а три дня назад. Зелёного. Потом — снова серого.
— А комната? Вы обратили внимание — цвет комнаты сразу после сада?
— Желтовато-зеленоватого. Цвет, да, уверен, желтовато-зеленоватый. Пожалуй, как цвет лакокрасочного покрытия внутри кабины моей "Сверхкрепости".
— Как называется это покрытие? Вспомните ваш "Боинг"... Итак?..
— Его название... Покрытие называется... Interrior Green.
— Как окрашивалась "Сверхкрепость" снаружи?
— Моя уже никак. Имела натуральный цвет полированного алюминия. Когда поняли, что "Боинги-двадцать девятые" на высоте, в стратосфере, демаскируются своими же инверсионными следами, то от окраски снаружи отказались и выиграли в весе, лётных качествах и стоимости огромного самолета.
— Какие ещё цвета вы знаете? — Госпожа Одо, как и три дня назад, видимо, решила гнать меня без передышки. Она раскачивала меня, как лодку. Надо быть настороже.
— Я уже говорил — серый.
— Какого цвета апельсины?
— Золотистые. И оранжевые.
Вопрос — ответ, вопрос — ответ, беспрерывно, безостановочно. Меня немного удивило, что я выдерживаю такой темп: говорил почти не думая, словно за меня отвечал настроенный на гонку или пальбу очередями словомётный автомат.
— Кто такая Инара? Та хорошая знакомая, что с тремя родинками на левой лопатке...
— Я Такую не знаю. Такая — это имя? Нара — город в Японии — вы о нём? Наша цель.
Госпожа Одо раздумывала несколько секунд, затем вновь задала вопрос, и гонка продолжалась.
— Вы чувствуете боль после ранения?
— Да.
— Куда вы были ранены?
— В грудь и живот.
— Вы в этом уверены?
— Да.
— А висок? Правый висок?
— Я знаю, что он заклеен, но он не должен болеть. Я не был ранен в правый висок.
— Пожалуйста, покажите на груди и на животе, куда вы были ранены.
Я поднялся, расстегнул пижаму и показал.
— Вас не удивляет, что здесь ничего нет? — спросила госпожа Одо. — Следов ранений здесь на вашем теле нет.
— Не удивляет, — спокойно ответил я. — Самолёт прошили с левого борта. У меня болит в левом подреберье и левом боку — вот здесь и здесь. Hier und da, как сказал бы немец. Здесь и тут. Раны зажили — боль осталась. Наверное, на погоду.
И подумал: "Если она полагает, что меня должно взбесить её обращение со мной, как со стремительно глупеющим человеком, пусть думает что угодно. Пускай тогда лучше уж моё равнодушие выводит её из себя. Но не могу же я издеваться над нею. Она, похоже, искренна. Не достаточно ли ей, чтобы оградить себя от моих дерзостей?"
— Вы вспомнили, что сбросили лётный шлем себе на колени непосредственно перед аварийным приземлением на МиГе? — с нажимом, с ощутимым психологическим давлением спросила госпожа Одо, снова усаживая меня лёгким касанием и отходя к окну.
— Когда вы об этом сказали — вспомнил. У меня был плохой обзор вперёд и вправо, помутнело стекло. Мне пришлось заглядывать вперёд с левой стороны. Шлем мешал прижать голову к стеклу. Голова была повернута влево, поэтому при жёстком, грубом касании земли меня бросило вперёд, я сильно ударился правым виском о приборную панель.
— На машине Стаха после лучевого воздействия тоже помутнело стекло. Оно способно защищать экипаж от жёстких ультрафиолетовых лучей на больших высотах? Стекло специальное?
— Естественно.
— На боевой машине Джеймса стекло фонаря кабины предохраняет и от лазерного излучения, — заметила как будто для себя госпожа Одо. — Почему у вас оказалось такое слабое стекло? Что ещё вы могли бы рассказать о полёте на МиГе?
— Каком полёте? Больше ничего вспомнить не могу. — Я действительно не понял смысла её вопроса.
— Сколько вам лет? — неожиданно спросила госпожа Одо.
— Не знаю. Я не стар? Это связано со временем? Века, месяцы, эпохи. Дни, недели, сутки. Год. А какой сейчас год?
— Две тысячи десятый по вашему счёту, — торжественно, как показалось мне, ответила госпожа Одо, и я подумал, что она не лжёт. Ничему другому я не поверил бы настолько всерьёз, как поверил неожиданно прозвучавшей в её голосе торжественности. На цифры года я не обратил внимания, уж очень большими они были, и я не смог вспомнить моего года рождения, а вот торжественность глубоко поразила меня. Ведь это была едва ли не первая эмоциональная окраска слов, звуков, вышедших из уст госпожи Одо.
— Я родилась при императоре Хирохито, за девять лет до наступления ныне длящейся эры Хэйсэй, и сейчас мне тридцать один год, — сказала госпожа Одо. — Вы знаете что-либо о нынешней эре?
Я задумался. Ответ я как будто откуда-то прочитывал. Решил ответить:
— Да, немного. Её название взято из старинных книг и легенд и означает: "Воцарение полного мира на земле и в небесах". Оправдалось оно пока частично и только в отношении Японии и ещё немногих стран, в мире малые войны были и остаются.
— Сколько лет вам? — повторила свой вопрос госпожа Одо.
— Тридцать... Почти, вы сказали, тридцать один?..
— Вы на год меня старше, вам в январе исполнилось тридцать два года, — мягко поправила она. — Здесь, у нас, в Японии, вы без малого полгода.
— Мне казалось, что только три дня... Где же я был всё это время? Хотя бы часть из этого выпавшего из меня времени...
— Вы были там же, где и сейчас. Здесь, у меня. Позже отвечу точнее. Вы двигались, лечились, ели, спали, но — вы жили не своей жизнью. Почти полгода вы живёте одним-двумя эпизодами, по какой-то причине известными вам из чужой жизни. Но в рассказе своём вы допускаете маленькие неточности. Именно они и навели меня на идею, что всё, вами описываемое, никогда полностью не случилось в действительности.
Видите ли, все ваши рассказы — о жизни в каком-то из возможных параллельных миров. Так могло стать, но по каким-то причинам не произошло, не наступило. Мир многовариантен. Предположим, что мир реально прожил какую-то часть времени по одному свершившемуся из множества вариантов. Реализовал вектор по одному из возможных направлений развития. Остальные не наступили. Остались в виде не свершившегося плана, в виде невостребованной информации, оставшейся во Вселенной. А вы её откуда-то считали и приняли за состоявшуюся реальность. Потом мир повернул и прожил какое-то время по вектору свершившегося варианта из другого пучка возможных развитий. И так далее. Вы верите мне?
— Да. Но это ровно ничего не значит.
Госпожа Одо что-то произнесла на непонятном мне языке, но не по-японски. Замолчала, вопросительно глядя мне в глаза и ожидая ответа.
— Я не понимаю вас, — предупредил я.
— Не понимаете по-русски? Снова не понимаете? — Она будто бы удивилась.
— Не понимаю, нет, ничего не понимаю, — подтвердил я. — Говорите со мной по-английски. Please.
Я не поражался собственному хладнокровию. Я вообще ничему уже не поражался.
Майкл ещё помнил русский язык, мало того — изучал русский. Но если она лгала мне, лгала самоуверенно, продуманно, подготовленно и изощрённо, почти неуловимо задумываясь, прежде чем задать очередной вопрос во время гонки, перед нечастыми, как я чувствовал, экспромтами, то её расчет был построен на детально разработанной "легенде", и целью было выбить меня из колеи, вытолкнуть, выбросить меня из моей собственной тарелки. Её целью было раскачать меня, а мне это было не надо. Так почему я должен ей говорить правду?
Если бы я хоть на секунду поверил ей — давно сошёл бы с ума. Очевидно, она этого от меня и добивалась. Торжественностью решила меня обмануть... Сейчас я русский не знаю. Нет его в природе. Как я могу знать то, чего нет? И не было. И меня не было. А в общем, мне всё это глубоко безразлично. "Ин аллен Гипфельн ист Ру... — Горные вершины спят во тьме ночной...". Могу я быть немцем? Запросто! Гёте? Лермонтов? Что я предчувствую, какие горы? Откуда навеяны мне мысли о горных вершинах? Горы, горы, горы — откуда, откуда это?
— Это не прошлое, — продолжая размышлять вслух, негромко и медленно заговорила госпожа Одо. — Прошлым вы не живете. Движетесь не из него. Вы просто черпаете оттуда информацию. Источники? Да самые разнообразные... Прошлым вы не живете, что, между прочим, было бы намного проще для вас. Вы постоянно устремлены из настоящего в будущее, как и большинство из живущих людей. Просто иногда в вас шевельнется предчувствие. Вы наделены от природы за троих чувствующей душой. Это сильно осложняет вам жизнь в настоящем, поскольку вы видите кратчайший путь к цели. Я это уже знаю о вас, сравнивая вас с собой. В этом, я думаю, мы схожи. Ожидаете, что люди рядом также видят этот путь, но у них нет такого дара, и они вам завидуют. Им хочется вас превзойти, потому что вы возбуждаете в окружающих неукротимое желание состязаться с вами. А когда они понимают, что проигрывают, то стремятся вас задавить теми средствами, которыми располагают. У них ведь есть право выбора и право на ошибки, за которые им ещё когда-то придётся нести ответственность. Они не знают, через какой срок наступит это "когда-то": через год, через век, через миг. И они делают свои ставки, они осуществляют свой выбор. Очень часто они выбирают ошибки.
Может, я и ошибаюсь, говоря это о вас, как о себе. Отец Николай — не тот, не с Аляски, а настоящий, наш японский православный священник — отец Николай сказал мне, что вы понесли наказание в виде временного лишения собственного сознания за свою гордыню. Возможно, вы осуждали ошибающихся людей... Это он подсказал мне и о гнёте... Что же делать?! Вы поступили ко мне для лечения, и мой долг оказать вам помощь. Если нельзя возродить старое, надо дать вам новое сознание.
Понимаете ли, господин Густов, вы стремитесь одновременно жить и в настоящем и в будущем. Не совершаете ли вы преступления против Времени? Чем вы защищены? Какую защиту вы способны использовать в своих рискованных экспериментах при мысленных перемещениях во времени? В реальности, при полетах на сверхскоростном самолёте, при пересечении множеств временных поясов в течение одного полёта, что именно, какие временные факторы, какие временные перегрузки испытывают ваше существо, ваша личность, ваша психика? Пилоты, да и весь экипаж современных авиалайнеров, включая стюардесс, если не предприняты специальные меры, зачастую заболевают профессиональным десинхронозом — потерей временной ориентации... Однако же...
Возможно, что ваше личное стремление быть одновременно и в настоящем и в будущем и спасло вас — лечи подобное подобным, — поскольку в роковую минуту вы сумели, смогли услышать голос будущего и успели уцепиться за нить, протянутую к вам из него. Разглядеть её и уцепиться удаётся также не всем, потому что она в миллион раз тоньше паутинки.
Она вновь задумалась и принялась прохаживаться по моей то ли комнате, то ли камере, то ли палате. Вначале я следил за нею боковым зрением, а потом мне надоело, и я глаза закрыл. Но видеть её не перестал. Я свободно мог видеть, куда она смотрит, когда она поворачивалась спиной ко мне, и как она моргает, как движутся её зрачки сообразно скачкам обрывочных мыслей, которые она не додумывала, и они отлетали в сторону от неё, постепенно тускнея.
В какой-то момент я решил, что могу с её мыслями позабавиться. Зрение, а я не сразу это понял, здесь, в осуществлении этой затеи мне только бы мешало. С закрытыми глазами я принялся гнать самые бледные её мысли прочь, и они прилипали к стенам, занавесям, мебели, переползали по разным поверхностям, как перекатывается под ветерком тополиный пух, и постепенно истаивали в пространстве, а мысли ярко окрашенные, наоборот, старался привлечь к себе, но не впускал их в своё тело. Их наносило, и они переваливали через меня, как облачка через горный хребет. Снова горы? Скоро мне надоело и это занятие. Мне надо было остаться одному, чтобы спокойно и серьёзно обдумать, как быть дальше, как избавиться от этого давящего японского плена.
"Завязывала бы, что ли", лениво, неотчётливо пожелал я.
