Стивен Эриксон Кузница Тьмы

Но Драконус так не поступает, он глядит в глаза любому солдату, даже любому своему слуге. "Ах, если бы он поступил так с единственным сыном".

— Свет костра показал мне, сержант, что у тебя сильно поношенные сапоги.

— Виной моя походка, лорд.

— Но здесь гораздо удобнее мокасины.

— Да, лорд. Но у меня их нет.

— У меня есть пара старых, сержант — могут оказаться великоваты, но если ты сделаешь как погран-мечи, набив душистой травой, они станут удобными.

— Владыка, я...

— Отказываешь мне в любезности, сержант?

— Нет, владыка. Благодарю вас.

Надолго наступила тишина. Раскан оглядывался туда, где погран-мечи скучились около костра. Виль крикнул, что отбивные готовы, но ни сержант, ни его господин не пошевелились. Несмотря на голод, душная вонь кровяного варева приглушила аппетит Раскана. К тому же он не мог уйти, не получив разрешения Драконуса.

— Круговорот звезд, — сказал Драконус внезапно, — означает погружение света во тьму. Эти звезды суть далекие солнца, бросающие свет на далекие и неведомые миры. Миры, возможно, похожие на наш. Или совершенно иные. Не важно. Любая звезда пробивает путь к центру, и в том центре смерть — смерть света, смерть самого времени.

Потрясенный Раскан не отозвался. Он никогда раньше не слышал таких мыслей — неужели это убеждения ученых Харкенаса?

— Тисте наслаждаются своим невежеством, — продолжал Драконус. — Не воображай, сержант, что такие вопросы обсуждаются при дворе. Нет. Вообрази себе надменное царство ученых и философов как гарнизон солдат, засидевшихся в слишком тесной близости. Неловких, обидчивых, злокозненных, отравленных амбициями. В этой общине измена и зависть охраняют предубеждения. Их знания подобны брызгам жидкой краски на уродливом камне — цвет может показаться красивым, но сущности скрытого внутри не изменит. Само по себе знание — не добродетель; оно похоже на доспехи и меч — доспехи защищают, но также изолируют, меч способен ударить и своего владельца.

Раскан помешал похлебку, ощущая себя до странности напуганным. У него не осталось мыслей, которые стоило бы изложить, любое мнение только выказало бы его собственную глупость.

— Извини, сержант. Я тебя озадачил.

— Нет, лорд. Боюсь, меня легко запутать подобными рассуждениями.

— Я излагал недостаточно ясно? Не позволяй титулу ученого или поэта, или лорда слишком себя смущать. Что еще важнее, не воображай, будто эти мужчины и женщины тебя выше, каким-то образом умнее или чище, ближе к идеалу, нежели ты или другой обычный обыватель. Мы живем в мире фасадов, но улыбки за ними одинаково злобны.

— Улыбки, лорд?

— Как улыбаются собаки, сержант.

— Собаки скалят зубы, когда боятся.

— Именно.

— Значит, все живут в страхе?

Свет костра едва озарял могучего мужчину рядом с Расканом; глубокий голос смутной фигуры казался выпущенным на свободу. — Я склонен считать, что почти всегда. Мы боимся, что наши мнения будут оспорены. Боимся, что наши взгляды могут назвать невежеством, самолюбием или даже злом. Боимся за себя. Боимся за свое будущее, свою участь. Страшимся мига смерти. Страшимся проиграть, не осуществив желаний. Страшимся, что нас забудут.

— Милорд, вы описываете мрачный мир.

— О, иногда возникают противовесы. Редко, на миг. Поводы для веселья. Гордости. Но затем страх выкарабкивается наружу. Всегда. Скажи, сержант: будучи ребенком, ты боялся темноты?

— Полагаю, все мы боялись, лорд, когда были щенками.

— И что в темноте пугает нас сильней всего?

Раскан пожал плечами. Он не спускал глаз с пляшущего пламени. Крошечный костерок боролся за жизнь. Когда догорели последние палки, угли начали мерцать и вскоре остыли. — Подозреваю, что-то неведомое. В темноте всякое может скрываться.

— Однако Мать Тьма выбрала ее вместо одеяния.

Дыхание Раскана замерло, застыв в груди. — Я уже не дитя, лорд. Мне нечего бояться.

— Иногда я гадаю, не забыла ли она о своем детстве. Не нужно отвечать, сержант. Поздно. Мои мысли блуждают. Как ты говоришь, мы уже не дети. Во тьме нет ужасов; миновало время, когда нас страшило неведомое.

— Лорд, теперь можно его остудить, — сказал Раскан, снимая ножом котелок с костра и опуская на землю.

— Тогда иди к остальным. Прежде чем мясо станет черным и жестким, как кожа.

— А вы, лорд?

— Очень скоро, сержант. Я буду смотреть на далекие солнца, размышляя о неведомых жизнях под светом их лучей.

Раскан встал — колени щелкнули, измученные скачкой мышцы запротестовали. Поклонился господину и побрел к второму костру.

Было темно, когда Аратан открыл глаза ощутив, что прижат к теплому телу, и мягкому и твердому, плотному как обещание; ощутил слабый пряный запах в неподвижном воздухе ночи. Одеяло укрывало двоих — рядом с ним спала Ферен.

Тут же сердце застучало в груди.

В лагере не осталось иных звуков, даже лошади успокоились. Он, моргая, смотрел на звезды и находил самые яркие на своих законных местах. Пытался думать о чем-то обыденном, старался не замечать прикорнувшее рядом теплое тело.

Сагандер говорил, что звезды лишь дыры в ткани ночи, истончение благой тьмы; и что в давние века не было звезд вообще — темнота была полной, абсолютной. Это было время первых Тисте, Век Даров, когда гармония правила всем и мир успокаивал самые тревожные сердца. Великие мыслители согласились в этом, настаивал учитель так сердито и упорно, что Аратан боялся задавать неподходящие вопросы.

Но тогда откуда пришел свет? Что лежит за покровом ночи и почему этого не было в Век Даров? Наверняка оно должно было быть с самого начала?

Свет был огнем вторжения, вечно воюющим, чтобы прорвать покров. Он родился, когда в сердцах Тисте впервые возник разлад.

Но в мире спокойствия и гармонии — откуда взялся разлад?

"Душа вмещает хаос, Аратан. Искра жизни не сознает себя, зная лишь нужду. Если искру не контролировать дисциплиной возвышенных мыслей, она обращается в пламя. Первые Тисте стали беззаботными, небрежно обращаясь с Даром. Некоторые сдались — их души ты и видишь пылающими за Покровом Ночи".

Она пошевелилась рядом. Затем перекатилась так, что легла к нему лицом, и подвинулась ближе, накинув руку сверху. Он ощущал ее дыхание на шее, чувствовал, как волосы касаются ключицы. Запах пряностей, казалось, окружает ее всю, исходит от дыхания и кожи, волос и жара.

Дыхание на долгий миг застыло, затем она вздохнула, подбираясь еще ближе, так что грудь уперлась ему в локоть. Потом и другая скользнула к руке мальчика.

А затем ладонь коснулась паха.

Найдя его твердым и уже влажным; если это и было свидетельством неудачи, она осталась невозмутимой, ладонью растерев исторгнутое по его животу и снова крепко обняв, переворачивая набок. Нога, поднятая и оказавшаяся сверху, была удивительно тяжелой. Другая рука с силой протиснулась под бедро, заводя его на вторую ногу, пока не стиснула между бедер.

Она издала слабый звук, вводя его вовнутрь.

Аратан не понимал, что происходит. Не знал, куда она тянет его, что там, между ног. Дырка, через которую испражняются? Не может быть — она слишком впереди, или женщины устроены совсем иначе, нежели он воображал?

Он видел собак на дворе. Видел, как Каларас буйно громоздится на кобылу, втыкая красный меч, но нельзя было сказать, куда же входит тот меч.

Теперь она терлась об него, ощущение — нарастающий жар — было экстатическим. Затем она схватила его ладони, заставив обнять свои бедра — они оказались куда полнее, чем казалось прежде. Пальцы утонули в мягкости плоти.

— Давай, — шепнула она. — Туда и обратно. Быстрее, еще быстрее.

Смущение исчезло, ошеломление сгорело в пламени.

Он содрогнулся, извергаясь в нее, и тут же ощутил утомление — глубокое, теплое утомление. Когда она позволила ему выскользнуть, он откатился и замер, лежа на спине.

Однако она сказала: — Не так быстро. Дай мне руку... нет, другую. Снова туда, пальчиками, да, вот так. Нет, потирай тут, сначала медленно, а потом быстрее — когда почуешь, как забилось мое сердце. Аратан, в любви есть две стороны. Ты закончил свою, мне понравилось. Но теперь отдай мне мою. Долгие годы и ты, и женщины, с которыми ты ляжешь, будете меня благодарить.

Ему захотелось поблагодарить ее прямо сейчас, и так он сделал.

Мальчишка изо всех сил старался быть тихим, но Ринт спал чутко. Он не мог расслышать, о чем сестра говорит с Аратаном, но дальнейшие звуки сказали все, что нужно.

Итак, она позаботилась извлечь изо всего удовольствие. Он не стал бы ее упрекать.

Она рассказала, что Драконус ничего не требовал. Просто попросил, и отказ не породил бы последствий. Она же ответила, что обдумает... и сказала так Ринту, подчеркнуто не замечая неодобрения.

Предоставь этот урок рукам придворной шлюхи. Отнесись как к досадной формальности. Такие уроки повторяются от поколения к поколению. Изо всех игр в обучение именно эта самая горькая. Ферен была пограничным мечом. Но Драконус не знает ничего, кроме своих нужд. Он затопчет любого на пути к самоудовлетворению? Кажется, так. Сын готов стать мужчиной. Покажи ему, что это значит, Ферен.

Нет, шлюха не для Аратана. Не горничная, не девица из безвестной деревушки. Ведь эти могут вернуться и осадить Дом Драконс, требуя денег для незаконного дитяти.

Ферен так не поступит, и Драконусу это известно. Отцу не стоит беспокоиться о семени, пролитом сынком в чужую утробу. Если она понесет — просто исчезнет, не требуя прав на Аратана, и вырастит дитя. Заботливо. До того дня, когда Аратану не вздумается за ним явиться.

Так повторится узор — от отца к сыну, дальше и дальше. А женщины с разбитыми сердцами в пустых домах — что ж, о таких не заботятся... "Но это Ферен. Моя сестра. Если ты зачнешь, Ферен, я уйду с тобой и даже воля всего рода Драконсов нас не отыщет. А если Аратан все же сумеет ... клянусь, я его убью собственными руками".

Высоко над головой мерцали и кружились звезды, словно плывя по реке ярости.

Сагандер пришел в себя перед самым рассветом, хрипло вздохнул. Не успел наставник издать иного звука, рука закрыла ему рот; поглядев вверх, он увидел лорда Драконуса. — Тихо, — приказал тот чуть слышно.

Сагандер едва сумел кивнуть, ладонь поднялась. — Милорд! — прошептал он, — я не чую ноги!

— Ее нет, наставник. Или так, или ты умер бы.

Сагандер недоуменно смотрел вверх. Вытащил руку из-под одеяла, пошарил, не обнаружив даже бедра. Лишь массу мокрых бинтов встретили пальцы на пути к пояснице.

— Ты ударил моего сына по лицу, наставник.

Сагандер моргнул. — Милорд, он плохо отозвался о вас. Я... я защищал вашу честь.

— Что он сказал?

Сагандер облизал сухие губы. Горло казалось распухшим, горячим. Никогда прежде он не испытывал подобной слабости. — Сказал, лорд, что стал вашей слабостью.

— И как он пришел к такому заключению, наставник?

Рваными, сбивчивыми фразами Сагандер объяснил суть урока и последовавшей беседы. — Я защищал вашу честь, лорд. Как верный слуга...

— Наставник, слушай внимательно. Я не нуждаюсь в тебе как защитнике чести. Более того, мальчик был прав. Его следовало бы отметить за ясный разум. Наконец, Аратан показал характер, который я могу уважать.

Сагандер задохнулся, неистово хватая ртом воздух.

Драконус же безжалостно продолжал: — У мальчишки есть мозги. Более того, он разглядел скрытую злобу в твоих словах. Бедняки добровольно вбирают в себя слабость? Их искушают какие-то сомнительные желания? Старик, ты глуп. Жаль, я не разглядел этого намного раньше.

Аратан был прав. Прав. Он поистине моя слабость — как ты думаешь, почему я увожу его так далеко от Куральд Галайна?

— Милорд... не понимаю...

— Слушай же. Ты заслужил благодарность за то, что позволил мне уважать сына. Только это и спасло тебе жизнь, старик. За нанесение удара сыну тебя не выпотрошат, не обдерут, не украсят твоей кожей стену моего особняка. Вместо этого тебя отвезут в Абару Делак выздоравливать. Прежде чем мы расстанемся, я дам тебе и другие приказы. Ты останешься во владениях монастыря Йедан, пока я не вернусь, а тогда поедешь со мной назад. В имении соберешь вещички, которые особенно ценишь, и уберешься навсегда. Это ты способен понять, наставник?

Онемевший Сагандер кивнул.

Драконус выпрямился и заговорил громче: — Сержант приготовил нам кровяную похлебку. Ты потерял слишком много крови, нужно пополнение. Раз ты проснулся, велю Раскану тебя попоить.

Сагандер с трудом повернул голову вслед уходящему Драконусу. Мысли стали черной бурей. Муж, честь коего он защищал, уничтожает его. Казнь была бы выходом гораздо лучшим. Нет, лорд уничтожил его репутацию и положение ради древнего запрета бить высокородных. "Он ублюдок.

Я это оспорю. В Харкенасе я прибегну к помощи закона!"

Он знал, что так не сделает. Его целые месяцы, если не годы, будут держать в заточении в келье монастыря Абары Делак. Огонь негодования выгорит, и даже сумей он поддерживать пламя, каждый раз вспоминая отсутствующую ногу... к моменту возвращения в Харкенас там все будут знать про опалу. Над ним посмеются, его справедливое негодование будет предметом издевательств, соперники не станут скрывать удовлетворения.

Драконус действительно уничтожил его.

"Но есть иные пути. Тысяча шагов к мщению, десять тысяч — не важно. Я доведу дело до конца. Аратан... Ты первым заплатишь за мои бедствия. А когда ты станешь холоднее глины, я ударю по отцу. Увижу его униженным, сломленным. Увижу его шкуру распятой на вратах Харкенаса!

Лед треснул подо мной. Я провалился, чувствую ужасный холод. Но это холод ненависти. Я ничего не боюсь".

Сонный Раскан подошел, держа закопченный горшок. — Завтрак, наставник.

— Как мило, сержант. Скажи, мальчишке сильно досталось?

— Не особенно, наставник. Ринт видел и говорит, что виноват скорее тяжелый шлем.

— Ах. Я об этом не подумал.

— Лучше не разговаривать, наставник. Вы должны выпить похлебку — уж слишком бы бледны.

— Разумеется, сержант. Благодарю.

"Нужно было бить сильнее".

Когда Аратан проснулся снова, ее рядом не было. Голову ломило, где-то во лбу угнездилась тупая боль; даже глазам было плохо, когда он заморгал, прогоняя сон. Мальчик слышал, как суетятся другие, слышал фырканье Калараса — тяжелый звук, словно упавший на твердую почву, сотрясая землю и камни. Костром и пищей не пахло. Утро выдалось солнечным, однако он дрожал под одеялами.

События вечера и ночи смешались в голове. Он помнил кровь и столпившихся спутников. Лица глядят вниз, словно маски, лишенные выражений и готовые на жестокость. Вспомнив кровь на лице, он вспомнил и стыд, терзавший его с момента, когда они покинули Дом Драконс.

Но сквозь эти эмоции просачивался экстаз, и Ферен виделась ему без маски — словно тьма, полная тепла, а затем и жара — пряное царство быстрого дыхания и податливой плоти. Ничего подобного он прежде не ведал; о, иногда он пачкал простыни, и в этом выбросе было удовольствие... но он считал это тайной поблажкой перед тем временем, когда повзрослеет и должен будет сделать ребенка. Впрочем, эта идея казалась ему тогда весьма непонятной в деталях.