Лестница из терновника - 2

Глядя на всё это, я прикидываю, как досталось южному принцу, прожившему в такой клетке не неделю до приговора, а несколько месяцев, да ещё зимой. Ледяной каменный мешок, продуваемый всеми ветрами, вонючий — и ты на виду каждую минуту. Немудрено, что он кашляет и хочет умереть — здоровый земной мужик заболел бы насмерть, не то, что шестнадцатилетний нги-унг-лянский мальчишка...

Я бы не удивился, увидев именно то, что успел вообразить, — гуманизм в эту эпоху в антропоидных мирах обычно не достигает горних высот, — но с принцем поступили не так жестоко, как могли бы. Камера в верхнем ярусе башни когда-то была, очевидно, кордегардией или помещением для отдыха. Метров десять квадратных, окно, закрывающееся обтянутым пергаментом ставнем, жаровня, пол, застеленный циновкой, койка, на которой нашлись и матрас, и одеяло из свёрнутой в несколько слоёв и простроченной ткани... Принц, в лянчинских кожаных штанах и здешней шёлковой рубахе, сидит на койке, накинув на плечи форменный полушубок пограничника из Кши-На; он поднимает глаза, когда стражник отпирает решётку — и у меня случается приступ жалости. Да, враг, конечно. Я понимаю. Вдобавок, заложник.

На меня огромными чёрными очами в неизмеримых ресницах смотрит тропический чахоточный ангел. От страданий, физических и моральных, вся классическая лянчинская брутальность испарилась — от неё остался только острый огонёк в очах и поза загнанного волчонка. А мил он внешне на редкость: со своими отросшими кудрями, южным шармом, лихорадочным румянцем на скулах и матовой смуглостью.

Как-то не очень похож на братьев-Львят: слишком большие глаза, прямой, "европейский" разрез, скулы не торчат, кожа посветлее... Я бы сказал — полукровка. Сын Великого Льва и светленькой северной рабыни, не иначе.

— Плохо себя чувствуешь, Львёнок? — спрашиваю я и вхожу. — В груди болит?

— Лучше, — отвечает Элсу осторожно. — Этот... старик... оставил тут... вот. Велел отпивать по глотку, если начну кашлять. Ты — лекарь?

На поставце — вылитая деревянная табуретка — стоят стеклянный кувшин с мутным бурым содержимым и чашка. Что в кувшине, я себе представляю. Отвар чок, смешанный с соком солодового корня, малым количеством настойки "подорожника" и вискарём из ся-и. В сумме — жаропонижающее, обезболивающее и отхаркивающее средство. Не знаю, поможет ли оно при здешней "чахотке", но от тяжёлого бронхита спасает успешно.

— Нет, — говорю я. — Не лекарь, но в лекарствах понимаю. Я — Ник, Вассал Государева Дома. Тебе новости принёс. От нашего Государя, от Снежного Барса.

Тень презрительной усмешки. Умная рожица и не злобная. Маршалы у нас — люди с предрассудками: воевали, можно понять. Они, похоже, всех лянчинцев передушили бы своими руками, дай им волю, а южане... что ж, южане относительно северян варвары, безусловно, но не безмозглые скоты. И этот парнишка — не дурак, несмотря на юность.

— Меня убьют? — спрашивает он с дикой смесью отвращения и надежды. — Когда меня убьют, наконец? Или... — и надежда меркнет. Он поднимает взгляд, смотрит прямо и испытывающее, как все южане, когда хотят честного ответа. — Не договорились, — почти утвердительно. — Со мной... кончено со мной.

— Погоди, — говорю я. — Во-первых, ещё ничего не решено, а во-вторых, многое зависит от тебя самого.

Он снова усмехается, заметнее. Циничная мина — старше его самого лет на тридцать.

— А кто приехал?

— Эткуру.

— Хо-уу... ну так он изрядно позабавится... Ему не впервой, его всегда забавляло, если кого-то из братьев опускали до самой преисподней... чем меньше Львят — тем больше мяса достанется Старшим в Прайде.

Элсу говорит на языке Кши-На, как северянин — не только почти без акцента, но и сложными чистыми предложениями. И не питает иллюзий. Действительно, умница, однако. Я решаю попробовать поговорить с ним серьёзно.

— Львёнок, — говорю я, — Эткуру считает, что тебе лучше умереть, но Снежный Барс не позволит тебе это сделать. Лев предлагает за тебя денег, а Снежный Барс хочет мирного договора, скреплённого клятвой.

— Творцом клясться? — спрашивает Элсу хмуро.

— Вот именно.

— Не согласятся, — в тоне появляется усталая безнадёжность. — И клятву выполнить нельзя, и клятвопреступником стать нельзя. Когда Лев поймёт, что его поймали — начнётся война. А поводом... я буду.

Элсу кашляет. Кашель не так ужасен, как я мог предполагать — может, его бронхит и не перейдёт в чахотку или воспаление лёгких. Я наливаю ему микстуры, он отталкивает чашку.

— Смысла нет.

— Погоди умирать, — говорю я. — Если спрошу — ответишь?

— Угу.

— Львёнок, — говорю я, — что будет, если тебя позовёт на службу Снежный Барс?

Тёмные очи Элсу становятся просто громадными. Он потрясён.

— Меня позовёт?! Меня?! Что вдруг?!

— Если Снежный Барс скажет, что тебе не причинят вреда и не посягнут на твою честь — что будет? Что скажут твои братья? Как ты считаешь?

— Это — если я соглашусь? Скажут, что я продался, предал Льва, Прайд, веру предков... Скажут, что меня околдовали, быть может, — и усмехается, как старый скептик. — Плюнут, уедут. Или останутся, чтобы убить меня. Предатель должен быть убит, верно?

— А ты согласишься?

— Зачем я Снежному Барсу? — сейчас рассмеётся мне в лицо. — Это шутка?

— Не Барсу — его подруге. Снежной Рыси, скажем. Государыне.

Я жду чего угодно. Приступа ярости. Презрения. Истерики. Оскорблений. Общение с лянчинцами меня морально вооружило — но Элсу только молча глядит на меня и дрожащими руками застёгивает-расстёгивает верхнюю пуговицу на полушубке. Берёт чашку с пойлом — и опрокидывает залпом, с отвращением глотает.

Я жду.

— А что, а я вот соглашусь! — выпаливает Элсу единым духом. — Да, я соглашусь! И всё, и пусть делают, что хотят! Пулю в спину, нож под лопатку — пусть! Мне наплевать! Я соглашусь. Женщина... если она велит отдать мне меч — то пусть, пусть она приказывает, мне всё равно! И я останусь. И если меня убьют — то пусть здесь. Пусть — подло. Я готов, — переводит дыхание, бледно улыбается. — Так ей и скажи. Женщине. И им скажи. Пусть смеются, злятся — пусть — что хотят. Всё равно с переговорами ничего не выйдет, всё равно будет война — и пусть они хоть сдохнут, пусть. Они всё равно никогда ничего не поймут...

Ничего себе, думаю я. Интересный мальчик. У него, однако, своеобразный опыт... болезненный. Подранки быстро взрослеют. Не похоже, чтобы он смалодушничал... Личный выбор...

— Твоя мать была северянкой, Элсу? — говорю я.

— Не знаю... кто была та рабыня... она давно умерла, я не помню. Я — Львёнок Льва... — и сбился с тона. — Ник... это глупо, страшно глупо, я понимаю... но у меня есть... как это? Женщина. Официальный Партнёр. Подруга. Сестра. Как это правильно сказать? Моя... для меня...

Мне кажется, что парень бредит. Он раскраснелся, щёки горят, блестят глаза, дышит тяжело и хрипло; дотрагиваюсь до его лба — температурит, ещё и как!

— Элсу, ляг. Я тебя отсюда заберу, тут холодно и сложно присматривать за тобой — ты совсем болен.

— Ник, нет! То есть — да, пусть — но ты скажи, ты попроси. Скажи Снежному Барсу: Львёнок Элсу поцелует клинок — его клинок, клинок его подруги, если у неё есть — но пусть мне привезут, оттуда, с юга, из крепости, женщину по имени Кору. Это... она моя женщина.

Женщина по имени Кору. Очень интересно. Во-первых, Кору — это имя лянчинского мужчины. Женщина теряет имя вместе со статусом. Во-вторых, в лянчинском языке нет слов "жена", "сестра" и "подруга", а уж тем более "Официальный Партнёр" — последнего термина Элсу, кажется, даже не понимает до конца. По-лянчински это называется "рабыня" и "трофей", а вся эта терминология из Кши-На — потому что лянчинская не подходит. Так что — в-третьих... дорого бы я дал за то, чтобы узнать, что за "в-третьих" там, на южной границе, произошло.

Лянчинец, намеренный "перейти на сторону врага" ради женщины — это нечто небывалое.

Элсу придушенно кашляет, уткнув лицо в ладони — и я трачу на него ампулу стимулятора. Он так доверчиво вдыхает, что любо-дорого. Приступ кашля отпускает.

— Ты ведь понимаешь, что не должен умереть, Львёнок Льва? — говорю я. — Если ты хочешь дождаться своей женщины — ты не должен умирать. Выпей ещё и приляг. За тобой пришлют повозку.

Элсу делает ещё пару глотков микстуры, давясь от отвращения, и ложится, кутаясь в полушубок. Его заметно знобит. Я придвигаю к койке жаровню.

Никакой он не бесчувственный гадёныш. Уж не знаю, что там у него за история — но это человеческая история. Не дикарская.

— Это правда — то, что ты сказал? — спрашивает Элсу сиплым шёпотом. — Ведь мне ни к чему врать, да? Зачем врать смертнику?

Рановато повзрослел Эткуру. Первый признак — ответственность не только за себя... Впрочем, иногда мне кажется, что даже вполне взрослые лянчинцы и за себя-то тяжело отвечают...

— Я не вру, — говорю я. — Клянусь. Я вернусь, а ты поспи.

Элсу кивает и сворачивается на койке клубком, подтягивая босые ноги под полушубок. Я выхожу — и стражник запирает решётку.

И-Ур показывает мне "зверинец". Я начинаю сомневаться в успехе собственного плана.

Логично представить себе, что в тюрьме — отбросы общества, но я, откровенно говоря, не ожидал, что зрелище выйдет настолько жалким. Кши-На слишком элегантно выглядит; волей-неволей лезет в голову всякий вздор о Робин-Гуде и прочей уголовной романтике.

А вот ничего подобного. В обществе, где все носят оружие с малолетства, а едва научившись его держать, тщательно изучают приёмы боя, — независимо от сословия и статуса, — насильственные преступления сведены почти к нулю. В обществе, где у купцов и ремесленников высокого пошиба есть Имена Семей, как у дворян, посягательство на чужую собственность — удел законченных ничтожеств. Похоже, встроенный кодекс бойца работает на Нги-Унг-Лян куда чётче, чем на Земле. Называть то, что я наблюдаю, "миром криминала" — слишком громко.

В каменных клетках за решётками — те самые пропойцы, какие до сих пор не встречались мне в прочих местах, какие-то унылые личности без признаков интеллекта на лицах, битые-перебитые, заискивающе хихикающие создания непонятного пола, похожие на ошпаренных дворняжек... Если в живописном разбойнике, показанном мне в Башне, ещё чувствовалось самоуважение и общественный вызов, то в этих — не видать ни того, ни другого. От них несёт хлевом, они сидят и лежат на грязной соломе в каком-то отупелом оцепенении; только один из всей набитой в "обезьянник" кодлы вдруг, подскочив к решётке, тянет ко мне руки и клянчит "пару серебрушек несчастненькому" визгливым фальцетом. Стражник лупит его ножнами меча по пальцам с отстранённо-брезгливым видом.

— Красавцы? — насмешливо спрашивает И-Ур, и я смущённо улыбаюсь.

Я оценил его должность и его службу. Суровая до жестокости жизнь в Кши-На держит аборигенов в струнном напряжении — большинству выживших находится место в системе, а сюда, на дно, сбрасывается только ни на что не пригодный балласт. В Кши-На — совсем другая романтика: Робин Гуд бы аборигенам не понравился, чтобы не сказать сильнее.

Мы идём дальше. Мальчишки, которых помиловали до статуса будуших рабынь, содержатся отдельно. И-Ур, провожая меня в другой бастион крепости, замечает:

— Эти — ещё слишком молодые, чтобы совсем оскотиниться. Если кто пожалеет и в дом возьмёт, может, из них и выйдут приличные женщины... женщину создаёт мужчина, глядишь, и выправятся — а порядочными мужчинами им не бывать, это уж точно.

В помещении для мальчишек чище и теплее. В клетке — пятеро, и эти реагируют на окружающее куда живее: при виде нас с И-Уром вскакивают с мест, смотрят с отчаянной надеждой. Прислонившийся спиной к стене шкет в заношенном тряпье, с грязными русыми волосами до плеч, не заплетёнными в косу, свистит и презрительно бросает товарищам по несчастью:

— Напрасно всполошились, девочки! Никто из нас и обломка ножа не стоит — а вы на церемониальный меч пялитесь!

— Заткнись, гадина! — взвизгивает более чистый парнишка с мелкими чертами лица — совсем девчонка. — Ты ничего не стоишь, помоечник! Господа, не слушайте эту тварь!

— Уважаемый Господин! — темноволосый мальчик в рубашке с вышитым воротником цепляется за решётку, прижимается к ней всем телом. — Послушайте, пожалуйста... я же не знал, Небом клянусь, я понятия не имел, что так выйдет... я больше никогда...

Кто-то за его спиной кидается на солому и истерически рыдает. Лохматый шкет издевательски хохочет и показывает пальцем. И-Ур усмехается:

— Звёзды небесные, а не Юноши.

— Уважаемый Господин Смотритель, — говорю я, — мне надо с ними поговорить. Я не уверен, но, возможно, кто-нибудь из них и подойдёт.

И-Ур кивает.

— Извольте, беседуйте, Уважаемый Вассал Эк-т. Если кто приглянется — пошлёте ко мне стражника.

— Я вам подойду, Господин Вдрызг-Неизменный, — тут же подсовывается лохматый. — Только взгляните на меня — я буду красивая и честная девица, чтоб мне лопнуть!

— Не лезь, ворюга! — парнишка, смахивающий на девчонку, замахивается на него кулаком.

— Оэ! Я — ворюга, а ты — Дочь Ночи!

— Уважаемый Господин, — молит темноволосый, — ну послушайте, Неба ради!..

— Эй, фуфлыжник! — окликает его лохматый, засовывает в рот большой палец и прикусывает у первого сустава — чудовищно вульгарным жестом. — Твой хозяин тебя послушает... может быть.

— Да отойди ж ты в сторону, урка! — плотный парень отталкивает лохматого плечом, тот мерзко хихикает:

— Сильная девочка, легко родишь!

— Ну вот что, красавцы, — говорю я. — Или вы сейчас замолчите, или я ухожу.

И наступает тишина. Даже рыдавший перестаёт рыдать, встаёт и подходит к решётке, размазывая слёзы по лицу. На меня смотрят напряжённо и вопросительно.

— Значит, так, — говорю я. — Одного из вас я могу отсюда забрать.

— Меня! — тут же говорит лохматый.

— Послушай сперва, дурак, — хмыкает плотный и спрашивает. — Куда, Уважаемый Господин?

— Уважаемый Господин, — тут же выпаливает темноволосый, — я тут случайно, Небом клянусь, я из хорошей Семьи, я сделаю всё...

— Начнём с того, что мне вы не нужны, — говорю я. — И лёгкой жизни не обещаю. От унижения избавлю. Но — и только.

Они снова затыкаются.

— Кто из вас чувствует себя в силах стать подругой лянчинского Принца? — спрашиваю я. — Это — благое дело. Я хочу, чтобы тот, кто решится, стал ему настоящей подругой, партнёром и товарищем. Принц — варвар, он не знает, что такое свободная женщина, он заточен под мир рабства, страха и боли. Если среди вас найдётся смельчак, его дети станут лянчинскими Львятами.

Лохматый снова свистит. Плотный сплёвывает:

— Ага. Клеймо на лоб — и всю жизнь валяться в ногах у вонючего дикаря. Спасибо, я не настолько глуп.

— Ещё бы, солнышко, — язвит лохматый. — В борделе-то лучше!

Темноволосый прячет глаза:

— Уважаемый Господин, мне жаль... но — нет. Может, меня выкупит человек, а не животное с юга.

Лохматый издевательски смеётся:

— У-сю-сю, Уважаемая Госпожа, вы такая наивная! — и перехватывает его ладонь в сантиметре от собственной физиономии.