Девочка с демоном в голове

— Ну что вы, добрая госпожа! Уж я найду занятие себе, чтобы убить время, — поспешила я заверить Ведьму, пока та не передумала. И невольно прикоснулась к мешку с вещами, на самом дне которого были спрятаны части электрофорной машины.

— Умничка! Но сперва мы заедем ко мне домой, наскоро перекусим, и захватим еды тебе в дорогу! — решила моя хитрая сваха.

Да, вот так начался мой путь!

...

Интерлюдия 9 — 10

Парящий-над-бранным-полем смотрел на панораму засыпающего полиса с высоты своих — теперь уже своих — заклинательных покоев в башне фратрии, сквозь купол магического стекла. Смотрел и молчал. Пугающе неподвижный. В глазах его клубилась предвечная тьма.

— Всё идёт по плану, — вдруг заявил он, ни к кому не обращаясь. — Но девочка хороша! Ах, как хороша! Видела бы ты сегодня свою дочь, дорогая!

Помолчал пару минут напряжённо, словно вслушиваясь во тьму в ожидании ответа. Никто ему, разумеется, не ответил, ибо Парящий был один в просторных заклинательных покоях базилевсов фратрии Зрящих Истину. Тогда он медленно, словно нехотя, развернулся, и вышел.

Часть II: Академия магии

Интерлюдия 10

Конфиденциальная беседа базилевса фратрии Зрящих Истину с неким магом из академии магии на острове Красавицы.

-Я надеюсь на твою помощь, — Парящий-над-бранным-полем говорил негромко, но весомо, словно впечатывая каждое слово в камень.

— Разумеется, я сочту честью послужить великой фратрии Зрящих! — заверил его собеседник — мужчина неопределённого возраста в длинном форменном плаще-мантии академии магии с острова Красавицы. -Мой род многим обязан вашей фратрии, как и многие в нашем славном полисе.

-Дело, однако деликатное. Не всегда возможно достичь благой цели прямым и открытым путём, мой друг. Сейчас я думаю о славной девочке, которую я лично опекаю со дня гибели её матери. Прискорбный, нелепый и трагический несчастный случай.

— Да, — маг неуютно поёжился, словно под его форменную мантию попал холодный сквозняк. — Понимаю. Сочувствую. Но...

— Одно время ходили слухи, что я был влюблён в девушку, что стала матерью той, о чьей судьбе мы говорим. Так вот, это правда. Мы с Надёжным-оплотом оба влюбились в одну и ту же красавицу и умницу. Но она выбрала его. Так что же? С одной стороны, я вижу в малышке продолжение её матери, моей возлюбленной, и испытываю естественное и понятное желание оберегать и заботиться. Но, с другой стороны, её отец ревнует. И это понятно и простительно. Но Надёжа ныне далеко. У малышки остался только я! И как же прикажете мне заботиться о ней, коли она возжелала ныне же уйти от меня в академию магии?! Ваш остров Красавицы, уж извините мою прямоту, но! Остров сильно похож на неприступную тюрьму. Понятно, что я никоим образом не смогу защищать мою дорогую девочку там!

— Я могу присмотреть, — робко начал предлагать маг, но был прерван.

— Эта девочка — истинная принцесса великой фратрии, и мы не можем себе позволить рисковать ею! Мы можем дать ей хорошее домашнее образование в своей резиденции!

— Но неужели же она не понимает этого? — высказал удивление маг.

— В жизни всякого ребёнка наступает возраст, когда опека взрослых раздражает, — наставительно изрёк базилевс. — У малышки сейчас сложный период. Я бы и рад, но она не послушает меня! У нас нет другого выбора, как поставить её перед фактом! — жёстко закончил Парящий, и протянул что-то на ладони.

Маг, взглянув на то, что протянул ему базилевс, вздрогнул. Его язык заплетался, когда он попытался отказаться.

— Н-но... чёрная магия!

— Всего лишь безобидная шутка! — твёрдо давил Парящий. — Просто! Положи это в пасть артефакту!

— Чёрный артефакт! — голос мага дал петуха.

— Тише! -шикнул на него базилевс. — Весь ваш род обязан нашей фратрии! Мы сделаем благое дело! Вернём девчонку в родной дом!

— Но!

— Никто не пострадает! И никто! Ничего! Даже не заподозрит!

— Но...

— Эта штучка развеет любые чары, поглотит магию. В результате артефакт просто промолчит. Девицу признают бездарной, и я заберу её домой.

— Я...

— Именно ты проверяешь артефакт перед и после каждого испытания. Сделаешь такое простое дело! А я, базилевс великой фратрии Зрящих, не забуду твоей услуги!

И Парящий вложил что-то в руку магу, а тот бессильно уронил голову, сдаваясь на волю базилевсу одной из трёх великих фратрий полиса.

Глава 10. Слишком много чудес.

О, где мне достать слов, описать неописуемое?! Я была никто, я была нигде и никогда. Ибо всё, решительно всё, всякий смысл всего стремительно истончался, пока не исчез совсем. Я не могла даже мыслить, ибо если нет смыслов, некак и мысли составлять. И я упрямо искала в кромешной тьме внутри себя хоть что-то. Хоть что-то, за что можно было бы как-то зацепиться. Мучительное напряжение моё было столь велико, что, казалось, извечно безмолвное ничто звенело, от натуги, и готово было лопнуть! Осознав это вдруг, я сказала: — 'О!'. Неведомо как, я родила бессчётное число колебаний, тем самым проявив себя, и явив себя, я стала этим. Но почти всё бессильно затухло, кроме ряда гармоник, что слились, составив стоячую волну. Стоячую волну на бесконечной сверхструне, свёрнутой в абсолютное кольцо: — О! — и это и есть я! Стоило лишь об этом подумать, как моё единственное 'О!' стало разом осуществляться всеми возможными способами, распространяясь всюду и во все стороны разом! А способов этих было бесконечно много! Я вдруг догадалась, что во мне горят мириады звёзд! И это всё — я и есть! Но всё по-прежнему бессмысленно, ибо вся безмерная мощь мириадов моих звёзд не могла нисколько поколебать извечную тьму, которая и была — я! И тогда я принялась исступлённо, отчаянно искать в своём бесконечном 'О!' способ видеть. Это лишённое всякой надежды и смысла усилие ничего не давало, но я старалась, напрягая все доступные мне силы! И вдруг разом открыла глаза! Мириады глаз моих открыла я разом в мириадах миров, что освещали ярко и красочно мириады моих солнц! И всё это и есть — я! О! Единственное, что реально существует во всем этом калейдоскопе идей и образов — безмерно малая стоячая волна на единственной бесконечной струне, свёрнутой в идеальное кольцо, и осуществляющее себя бесконечным множеством способов сразу. Этого невозможно понять! Ибо у меня нет способности мыслить. Я могу только звучать совершенно беззвучно во всеобъемлющем ничто, которое и есть — я. Могу лишь созерцать мириадами глаз. Себя. В отражении мириадов осколков.

Осознание этой истины было столь обширно и столь потрясало самые потаённые глубины меня, что я открыла глаза. Всего одну пару глаз на этот раз. И увидела белый потолок. Острой болью резануло осознание того факта, что пока я — всё, я ещё и девочка шестнадцати лет, с красивым именем Солнцу-после-бури-подобная. И лежу я на жёсткой лежанке в светлом абатоне асклепиона, что при академии магии на острове Красавицы. 'Какое глупое название!' — мелькнула мысль где-то на задворках сознания, — 'Я и красавицей тогда не была, да и просто человеком меня в ту пору мало кто считал'. Вдруг стало интересно: а сейчас я красивая? Учитывая лёгкое сотрясание мозга, и въевшийся в ноздри горький запах гари — вряд ли. Потолок услужливо из просто белого стал идеально зеркальным, и я смогла рассмотреть себя. Уф! Не так всё страшно: не видно бинтов, шин, растяжек. Волосы безобразно взлохмачены, но уже то, что они у меня сохранились — замечательно.

'Ни хрена себе!' — как-то сдавленно прохрипел демон в моей голове.

И это верно. Именно так. Потому что всё, что я тут попыталась описать — лишь жалкая тень того откровения, что обрушилось на меня.

'Я тебе тоже рада', — сообщила демону. На этом силы покинули меня, и сознание нырнуло в глубокие пучины сна.

...

— Властью тайной коллегии! — настаивал чей-то голос, нагло вкручиваясь в моё затуманенное сном сознание.

— И не смей повышать на меня голос! Не здесь! Или я прямо сейчас затолкну тебе твои полномочия туда, откуда их не достанет ни один хирург!

Глупо. Дайте поспать.

...

Меня зачаровывал мерный шум прибоя. Успокаивал, баюкал, и в то же время безмерно волновал. Море. Море накатывало изумительного лазурного цвета волны в обрамлениях белой сверкающей пены на песчаный берег. Море. Виноподобное море. Это потрясающе!

Я сидела на сухом песке, обхватив руками колени, и наслаждалась игрой волн прибоя. А там, в волнах, играла обнаженная молодая женщина, стройная и красивая. Пушистая пенная волна раз за разом прыгала на неё, словно развеселившийся ласковый пёс, укутывала в пенные брызги, пыталась сбить с ног, а та пыталась увернуться, отпрыгнуть, отмахнуться, и смеялась весело и заразительно.

Но вот она заметила меня, крикнула: — 'Эй!', — и помахала рукой. Вот пенная волна снова накатила игриво, но женщина только шлёпнула её рукой, словно усмиряя расшалившегося пса, и волна послушно опала, а красавица выбежала на берег, поднимая облако брызг. Выбежала, и направилась ко мне.

— Радуйся, Солнышку-после-бури-подобная! — поздоровалась она, остановившись в шаге от иеня.

— Ты моя мама? — спросила я. Просто я подумала, это же сон, не так ли? Разве не может мама хотя бы присниться мне?

— Ох, милое дитя! — отозвалась та, — Мне жаль, что я невольно разрушила твою надежду, но нет. Всё же всем лучше, что я не твоя мама.

Нагая купальщица грациозно присела прямо на песок.

— Тогда, наверное, ты Красавица? — предположила я, пытаясь скрыть некоторое разочарование и досадуя на себя: надо же было так по-детски ляпнуть про маму.

— Спасибо за 'красавицу', — женщина развеселилась, — меня часто называют красивой, но всё равно спасибо. А ты миленькая. Знаешь, мне и вправду жаль, что я влезла в твой сон, когда ты ждала другую. Вот что, сама я со снами не очень, но я поговорю там кое с кем, кто мог бы помочь. Правда, тип он тот ещё, так что ничего не обещаю. Но, прости, я не представилась. Нынешние люди называют меня Пена.

— Это в честь богини?

— Это я и есть та самая Пена, — улыбнулась богиня. -Просто мне хотелось взглянуть на тебя. Знаешь, Гермас был весьма впечатлён твоим выступлением на Испытании.

— Гермес? — удивилась я.

— Хранитель границ между. Ну, он присутствует на каждом Испытании в каждой академии магии. Скажем так, Гермес почитает это частью своих обязанностей.

— Я не знала. Никто не говорил...

— Разумеется, Гермес всякий раз прячется. Иначе поклонники реагируют слишком бурно, и чрезмерно отвлекают, и утомляют его.

— Он сильно злится на меня? — нашла я силы спросить. — Я ведь...

— Переживаешь за артефакт, — поняла Пена. -не переживай, артефакт в полном порядке. А Гермес — он так громко и от души уже несколько столетий не смеялся! Вот и мне захотелось взглянуть на тебя.

Я промолчала, не зная, что тут сказать, а женщина снова улыбнулась, и произнесла:

— Так вот какова нынешняя молодёжь, да? Балуетесь чёрной магией?

Я смутилась и немного испугалась. А богиня рассмеялась, глядя на меня.

— Ты даже не представляешь, насколько весёлую шутку отмочила! Что ж, приятно было познакомиться, Солнцу-после-бури-подобная!

...

— Даже речи быть не может! — донесся до меня чей-то гневный голос из иной реальности.

— Эй, вы, двое! Ну, ка! Взялись за ручки и вышли вон! Или я вас обоих уложу на соседние лежанки с тяжким диагнозом, из-за которого вам резко и надолго расхочется разговоры разговаривать!

— Полагаю, нам всем нужно успокоиться! Госпожа...

— Вон! — это прозвучало не громко, но столь многообещающе, что я предпочла провалиться поглубже в сон.

...

На этот раз мне снились обычные сны. Снилось, что мы с дедушкой отправились на рыбалку. У деда был старенький 'москвич', у которого коробка передач 'ерундила'. Дед был в старых галифе, заправленных в кирзовые сапоги, и чистой белой рубахе. И пахло от него немного махоркой, немного 'красной Москвой'.

И меня странным образом — как, впрочем, обычно и бывает во снах — совершенно не смущала ни странная, незнакомая в моём мире одежда, ни 'москвич', от которого пахло бензином, ни то, что дед, вообще-то, не мой. Деда тоже ничего во мне не смущало. Он упорно называл меня 'внучком', хотя я-то себя видела собой: девушкой шестнадцати лет, в хитоне нежно-зелёного цвета с узором по краям, традиционным для фратрии Зрящих Истину.

Мы удили с дедом рыбу в заводи, неподалёку от железнодорожного моста через небольшую речушку. И дед наставлял меня, что ноги человеку даны, дабы он на земле своей крепко стоял. А вот ноне в городах люди деньге поклоняются, и про землю свою всё больше забывать стали. Она-то, земля, конечно, всё стерпит, и простит. Ибо — мать. Главное, было бы кого прощать. Вот ведь штука-то какая! Может статься, что пока опомнятся, окажется, что и раскаиваться-то уже некому.

Дед, со смешной миной, поплёвывал на наживку, прежде чем закинуть удочку. И тягал крупных карасей, одного за другим. А мне, как назло, клевали одни только пескарики. А на дворе был август. Тот самый, тысяча девятьсот девяносто первого. И по телевизору с утра был один только балет.

...

Проснулась я не разом, а постепенно осознавая, кто я и где сплю. Разбудила меня мелодия струн, приглушённая, будто играли за стеной. Открыла один глаз и увидала соседнюю лежанку. Та была совсем пуста. Зато прямо за ней была ещё одна, и в ней явно кто-то недавно лежал.

Я открыла второй глаз. И приметила, что окно у заглавия той лежанки прикрыто не плотно, да так, что завесь большей частью оказалась на улице. Судя по свету из окон солнце давно поднялось. Ещё никогда я не вставала столь поздно. Поди, завтрак проспала.

Стоило подумать так, и ноздри уловили манящий аромат свежей выпечки. Я повернула голову в другую сторону, и обнаружила ту самую выпечку в компании со свежевымытыми фруктами и кувшинчиком на прикроватном столике рядом со своей лежанкой. Желудок тотчас же проснулся и длинной ворчливой тирадой оповестил меня о том, что он обо всём этом думает.

Я откинула одеяло, села, свесив ноги, и отметила, что тело, хоть и кажется незнакомо-вялым, но слушается. Тогда я осмелела, и, потянувшись, взяла сдобную булочку. Откусила, прожевала первый кусок, и это наполнило меня уверенностью, что мир вокруг — место сугубо замечательное, и жить в этом мире — здорово, без сомнения.

Так что я смело встала, и, накинув хитон, смело пошла к тому окну. Мелодичное пение струн кифара, что разбудило меня, слышалась именно оттуда.

— Навстречу ветру — пировать!
Гулять и пить, плывя по морю!
И это счастье нужно знать!
Тогда не будет слёз и горя.

(Прим. авт.: здесь переложение с древнегреческого принадлежит перу Фридриха Антонова)

Прямо под тем окном играл на кифаре молодой парень, чуть старше меня. На нём была только простынь, надо полагать, из комплекта постельного белья. Похоже, это он спал на той лежанке, а потом обмотался простынёй и вылез в окно, чтобы поиграть на кифаре и спеть пару песенок на свежем воздухе. Сумасшедший — так я решила.

— О! Радуйся, синеокая красавица, в чьих кудрях солнца заблудился луч, и луч луны там повстречал, и разных занебесья звезд! Столь нежной кожи, ярких губ, и глаз, сияющих...