Тень кондотьера

Едва отъехал, подумал, что с каждым разом становится всё труднее и труднее подбивать Архипыча на героические авантюры. С каждым разом он всё строже, всё инертнее, всё неповоротливее. Как само добро. Добро оно ведь что-то вроде огромной каменной глыбы: трудно, порой невозможно переместить эту глыбу целиком в границы нашей реальности. Зло же напротив — оно, словно вода, само легко просачивается через всевозможные трещины, дырочки и щели. Не успеешь глазом моргнуть, а оно уже здесь. Это, конечно, не означает, что у добра нет никаких шансов, вовсе нет. Есть у него шансы. Пусть глыба, пусть каменная, но ведь её можно расколоть, можно протащить в реальность кусками. Или даже, если хорошенько постараться, — в песок искрошить. Вот ровно этим-то мы, ответственные воины света, и должны день и ночь заниматься. Должны, даже обязаны, не жалея времени и сил, дробить, дробить и дробить субстанцию добра. А для этого сами обязаны быть гибкими и уж точно не считать добро чем-то таким, чего ни в коем случае руками трогать нельзя. Архипыч же, протокольная душа, похоже, это перестал понимать. Формалистом стал. Буквоедом. Обидно однако.

Вот так вот рассуждая о всяком таком, катил я, катил и катил по ночному шоссе, по этому вечному источнику необъяснимой тоски и тревоги, и где-то на четырнадцатом километре вдруг заметил, что мысли стали путаться, петлять и завязываться в замысловатые морские узлы, а вскоре меня и вовсе потянуло в сон. Да так сильно потянуло, что я, дабы не улететь со всего маху в кювет, сбавил скорость, прижал тачку к обочине и вышел размяться.

А вокруг — красотища. Справа от трассы, что словно жизнь земная выползает из темноты и вновь уползает в темноту, тянется глухая стена леса. Слева распласталось кочковатое поле, заросшее у кювета молодыми деревцами. У самого горизонта, на краю повеянного ветром простора виднеется несколько тусклых огоньков. Похоже, деревенька там небольшая. Чуть ближе к трассе, однако дальше по курсу — причудливо изогнутая лиственница на вершине живописного холма. Не лиственница -иероглиф. Будто мастер на бледном холсте, не отрывая кисти, ра-а-аз. Словом, во истину красотища. Мрачноватая, суровая, но красотища.

Хорошо-то как, подумал я моментально прояснившимся умом. Раскинул руки, будто крылья, и вдохнул-выдохнул: у-ух, ху-у. И ещё раз полной грудью: у-ух, ху-у. Токи вольного весеннего воздуха перетекали запахами мокрой земли, свежей хвои и щекочущей в горле истомой прелой прошлогодней листвы. Чтоб чего доброго не расплакаться от сопутствующей этим пронзительным запахам сладостной печали, я запрокинул голову — ах, хорошо. Звёзды, холодные и прекрасные, глядели на меня сверху вниз с обычным равнодушием, если не с презрением. Сразу вспомнилось чьё-то: "Звёзды останутся, когда и тени наших тел и дел не останется на земле". Саму-то фразу я вспомнил, а вот кому принадлежит, вспомнить не смог. Однако ничуть этим не смутился и вступил в мысленную полемику с автором: ох, не прав же ты, хороший мой человек, ох, как же ты не прав. Даже по факту не прав — многие звёзды, чей свет всё ещё летит к нам, уже давным-давно сгинули во вселенском небытии. А уж по сути... Я вас умоляю. Подобная уничижительная патетика здесь крайне неуместна. Ну кому все эти звёзды будут нужны, когда нас с вами не станет? Да никому они не будут нужны. А кто про них песни споёт и расскажет стихи? Никто не споёт, никто не расскажет. А кто любоваться будет их холодной красотой? А кто, в конце концов, их звёздами-то будет называть? Никто не будет. Некому будет. Перестанут они быть звёздами, станут просто огромными шарами горящего гелия, водорода и прочего безобразия. Да и про это — вот она наша главная месть — никто не будет знать. Ну и чему тут, скажите, завидовать? Подумаешь, "останутся". Ха-ха. Смешно.

Добравшись до города, домой не поехал, поскольку решил не будить Вуанга. Спит он по-военному чутко, как ни старайся проскользнуть в свою комнату по-тихому, всё равно проснётся, а потом будет реагировать на каждый мой шорох. Мне это надо? Нет, мне этого не надо. Короче, пожалел я воина, проехал мимо платины и порулил через Центральный рынок прямиком в офис. По приезде собрался было устроиться на ночлег в приёмной на диванчике, но прошёл в кабинет, чтоб спрятать деньги Шабетая в сейф и опрокинуть полстаканчика "от нервов", да прям там и уснул в кресле. Вытянул ноги между тумб стола, закрыл глаза на секундочку и всё, готово. Спал как убитый, без сладких снов, зато и без кошмаров, а проснулся только тогда, когда на службу в урочный час прискакала Лера.

Услышав, как она возится в приёмной, я с трудом открыл глаза, глянул на "Командирские" (было уже девять ноль семь), и приказал лежащей на столе шпаге:

— Упади.

Шпага с превеликим удовольствием ожила, послушно покатилась к краю и с грохотом упала на пол. В тот же миг я услышал, как Лера испуганно воскликнула:

— Ой!

После чего затаилась на несколько секунд, а затем решительным шагом приблизилась к двери, постучала, как мне показалось, ногой и громко спросила:

— Шеф, это вы?!

— Заваливай, — крикнул я.

Вышло у меня спросонья не очень, сипло как-то, поэтому прокашлялся и повторил, уже гораздо чётче:

— Заваливай, говорю.

Дверь тут же приоткрылась, и моя храбрая помощница появилась в проёме, держа клавиатурную доску в готовности напасть или защититься.

— Расслабься, — сказал я. — Свои.

— Фу-у-у, — выдохнула девушка, опуская своё импровизированное оружие. — Ну вы, шеф меня и перепугали. Чуть сердце не лопнуло. Вы это чего в такую рань заявились?

— Я не в рань, я тут с ночи.

— Это из-за дела Вероники?

— Из-за него тоже. А, вообще-то, звёзды всю ночь рассматривал.

— Звёзды? С чего это вдруг?

Я пожал плечами:

— Да так, просто. Выпала возможность, вот и... Кстати, понимаю теперь, что Земля вовсе не стоит на трёх китах. И киты не покоятся на черепахе. И черепаха не плавает в океане. Враки всё это.

— Да неужели? — одними губами улыбнулась Лера.

— Точно говорю, — пропуская её сарказм мимо ушей, кивнул я. — Наглейшие враки. На самом деле Земля имеет форму перевёрнутой чашки, и сама плавает по океану вверх дном. А над Землёй висит колпак небесного свода. По своду движется солнце, Луна и планеты. Звёзды же неподвижны, они намертво прикреплены к своду и вращаются вместе с ним. Вот оно как всё устроено на самом деле, подруга.

— Ну и прекрасно, — не желая вступать в полемику, сухо сказала Лера, после чего спросила: — Ну а если серьёзно? Что там, как там с делом Вероники? Расследование продвигается?

— До упора уже продвинулось, — доложил я — Можешь позвонить и сказать ей, что всё кончено. С детьми теперь всё будет в порядке.

— Поймали колдуна?

— Поймал, — кивнул я, потягиваясь и широко зевая. — Поймал и обезвредил.

— Ой, как здорово, — обрадовалась Лера.

Действительно обрадовалась. Но как-то не очень сильно. Не так, как обычно радуется в подобных случаях. Не подпрыгнула до потолка. И вообще было видно, что чувствует себя не совсем в своей тарелке. А если точнее — совсем не в своей. Внимательно наблюдая за ней с самой первой секунды, я мог с уверенностью сказать, что девушка на сильном взводе, что просто-напросто кипит. Хотя, конечно, и делает старательно вид, что всё у неё в порядке. Правда делает это так, чтобы я всё-таки заметил, что на самом деле у неё не всё в порядке. Женщины это умеют. От природы они это умеют. В таких случаях в ход у них идут особенный взгляд, многозначительный вздох, нервический поворот головы и всё такое прочее. Лера обладает всем этим мудреным арсеналом в полной мере. И это здорово. Просто замечательно.

Подыгрывая ей в этой непростой и тонкой игре, я как бы между прочим поинтересовался:

— Ну а у тебя, подруга, как дела? Сложилось?

— Сложилось, — нервно оправив край кремовой блузку, мгновенно отчеканила она. — Кофе сварить?

— Кофе? Кофе давай. А точно всё в порядке?

— Точно. А что такое? Выгляжу как-то не так?

— Выглядишь как всегда здорово. Просто врёшь зачем-то.

— С чего вы это взяли, шеф?

— Вижу. Трудно не увидеть. Отовсюду торчат, топорщатся.

Оглядывая себя, Лера завертелась на месте:

— Где? Что?

— Чувства, — пояснил я. — Чувства оскорбленные торчат. Рассказывай давай.

— Да не буду я ничего рассказывать, — заартачилась она.

— Ну и зря. Всякой пустяшной ерундой делиться не считаешь зазорным, а когда случилось нечто особенное, вдруг рогами упёрлась. Не правильно это. Всегда когда случается беда — например, когда тоска наваливается такая, что дышится с трудом и сердце в бездну проваливается, — обязательно нужно с кем-нибудь поделиться, обязательно нужно кому-то всё рассказать. Бывает, конечно, что не с кем поделиться, но ты же ведь не в пустыне живёшь, у тебя-то есть с кем горе разделить. Так что пользуйся быстрей этой замечательной возможностью. Вот он я. Валяй.

— Ну, не знаю, — всё ещё сомневалась Лера, вернее делала вид, что сомневается.

— Не расскажешь, уволю, — пригрозил я.

Девушка фыркнула:

— Прям так и уволите. — Но после небольшой паузы уточнила: — Как подружке?

Я кивнул:

— Угу, как подружке.

Она на несколько секунд замерла, а потом дала волю своим чувствам в полной мере. Шмякнула клавиатуру об пол со всей силы и трижды выдохнула:

— Ненавижу его! Ненавижу! Ненавижу!

После чего сжала кулаки, воздела руки к потолку и, не имея сил ничего рассказывать, просто красноречиво вызверилась:

— Ы-ы-ы-ы! — И опять: — Ы-ы-ы-ы!

— Та-а-ак, — протянул я. — Надо понимать, вчерашнее свидание не задалось. Родинку под сердцем выжгла, а ничего хорошего не вышло. Что, не тем человеком оказался романтичный вьюноша Никита?

Лера сверкнула глазами.

— Да он, шеф, и не человек вовсе.

— Как не человек? — по понятным причинам напрягся я. — А кто тогда?

— Животное, — выпалила она, воткнув по-мальчишески руки в карманы джинсов. Потом столь же резко вытащила руки, сложила их на груди и добавила: — Грязное мерзкое животное. Представляете, он женат и у него дети. Представляете? Сам женат, а сам при этом...

Тут она, вновь прокрутив ситуацию в голове, задохнулась от нахлынувших чувств и зажала рот руками, чтобы не расплакаться.

— Э-э-э, этого ещё только нам не хватало, — заволновался я, вскакивая из кресла. — Ты ещё разревись мне тут из-за какого-то придурка. А ну прекрати немедленно.

Оббежал стол в одно мгновенье и обнял её крепко-крепко. Только стихию уже было не остановить. Уткнувшись мне в плечо, девушка стала громко дробно всхлипывать и причитать:

— Как жить, шеф? Как жить, если не кому верить нельзя? Как, шеф? Как?

— Ну-ну-ну, — пытался я её успокоить, поглаживая по вздрагивающей спине,

Но не унималась она, продолжала ныть:

— Ну почему я, шеф, такая неудачница. Почему? Почему? Почему мне так не везёт постоянно? Другие вон... У других вон... У них всё... А я... Я...

— А что ты? — спросил я у неё тихо. И сам же ответил: — Ты, девочка моя, прекрасна. Ты воздушна. Ты только струям воздуха послушна. Пусть в комнатке твоей сегодня душно, не бойся — всё с тобой произойдёт.

Моё убаюкивание не сразу, но возымело успех. Лера мало-помалу перестала хныкать и освободила меня от объятий. А вскоре настолько успокоилась, что стала изобретать план страшной мести.

— Шеф, — спросила, — а вы можете сделать так, чтобы у него резинка на трусах лопнула, когда он в бассейне будет плавать?

— В принципе могу, — ответил я. — И даже, не применяя магию.

— А чтоб он облысел в один день?

— Тоже могу.

— А чтоб уши у него в лопухи превратились? Или на носу прыщ с фасолину вырос? А лучше — чтоб и то и другое вместе?

— Могу. Всё могу. А тебе зачем?

— А чтоб знал подлец такой, как наивных девушек обманывать. Вот зачем. Чтоб знал.

— Отомстишь, значит, хочешь?

— Хочу, конечно.

— Это плохо, — осуждающе покачал я головой, — это нехорошо.

Тогда она уточнила с вызовом:

— А что, простить?

Прежде чем ответить, я усадил её в кресло для посетителей, сам, подняв с пола шпагу, обошёл стол и уселся в своё. Испросил разрешение закурить и после нескольких, первых за этот день, затяжек выдал отнюдь не менторским, но товарищеским тоном вот что:

— Есть, Лера, несколько вариантов поведения в подобных ситуациях. Первый вариант такой. Обозлиться на этот гнусный нехороший мир, посчитав его несовершенство за причину всех своих бед, и тут же, сходу, обратить обиду в ненависть — стенобитную машину, способную сокрушить всё живое и неживое. В результате сгинуть в битве роковой, испив сполна сладостный разрушительный кураж. Повторюсь, это первый и, скажу прямо, поганый вариант. — Прервавшись, я сделал подряд две затяжки, стряхнул длинный столбик пепла в пасть бронзового пеликана и продолжил: — А можно трусливо обвинить в своих бедах себя, раскормить обиду, этого зубастого зверька, сидящего внутри, в крысу огромного размера, и дать ей на съедение ту нежную субстанцию, которую непуганые апологеты веры кличут красивым словом "душа". Сровнять себя. Лечь под каток. Стать полным нулём. Это второй вариант. И тоже не ахти какой. Ты сейчас как раз мечешься между первым вариантом и вторым. Между вторым и первым. В принципе ты, конечно, можешь реализовать своё право обижаться и быть обиженной, опустить обидчика или опустить себя. Но... Оно это тебе, подруга, надо? Мелко всё это.

— А что же делать? — внимательно выслушав меня, озаботилась Лера. — Делать-то что?

— Хороший вопрос. Очень хороший вопрос. И мой ответ на него таков: ничего не делать. Просто молись, чтобы Господь вразумил твоего обидчика. А как Он это сделает, не твоя забота. Вот это вот третий вариант. Это хороший вариант. Это по-людски. Это тебе подходит.

— Молиться? — будто не поверив в искренность моих слов, переспросила Лера. — Вы же, шеф, в Бога-то...

— Я-то — нет, но ты ведь да. Или нет? Или только по великим праздникам, когда куличи печёшь и яйца красишь?

— Молиться, — повторила девушка тихо и задумалась на какое-то время. Потом покачала головой: — Нет, шеф, лучше я, пожалуй, книжку почитаю.

— Книжку? — удивился я.

— Ага, книжку. Психотерапевтическую. "Тайная книга женщин" называется. У Нюры, соседки снизу, взяла почитать.

— Психотерапевтическую, говоришь? — Я скормил недокуренную сигарету пеликану и резко поднялся из кресла. — На фиг ментальные костыли. Долой психотерапию. К чёрту лженауку. Собирайся, подруга. Едем.

— Куда? — испугавшись моего решительного вида, спросила Лера.

— Смотаемся ненадолго в одно место, тут недалеко. Проведу с тобой сеанс реальной коррекции состояния духа.

— Сеанс? Реальной... Коррекции...А что, шеф, здесь никак нельзя?

— Здесь? — Я обвёл взглядом кабинет. — Нет, здесь нельзя. Эта методика не для закрытых помещений. Короче, собирайся, подруга. Да поскорее. Сейчас умоюсь, и сразу едем.

— А кофе? — напомнила девушка.

Я ласково улыбнулся ей, но расставил приоритеты твёрдо:

— Первым делом, подруга, самолёты, всё остальное — потом