Взгляд гостя скользнул по сестре, которая села на своё кресло, подвинутое ближе к любимой скамейке её отца. На "придворной даме", вставшей за спиной молодой госпожи, он не стал задерживаться и обратился к отцу. Разговора брат Флегонт, однако, начинать не торопился.
— Сын, — нарушил молчание барон. — Ты приехал в мои владения.
— Отец, — с какой-то непонятной скрытой издёвкой отозвался брат-заступник. Ни в голосе его, ни во взгляде, ни в запахе не было и следа родственных чувств. — Я рад, что ты согласился увидеть меня...
— Зачем ты приехал? — перебил барон. Вейма насторожилась. Вопрос казался резонным, логичным, однако пах барон так, как будто именно перебил сына. Он не любил его. Не любил, не ценил, но было что-то ещё, затаённый гнев, горечь и слабый аромат позора, окутывавший Фирмина всякий раз, когда его взгляд останавливался на отпрыске.
— Я хотел поговорить о Барберге, деревне моей матери.
— Меня не интересует твоё мнение о моей деревне, — немедленно отозвался барон.
— Она входила в приданое моей матери! — поднял голос Флегонт. — Ты можешь лишить меня своего наследства, но ты не можешь отобрать у меня то, что...
— Ты сам себя лишил наследства, сын, — спокойным басом перекрыл барон возмущённую речь Флегонта. — Когда, после смерти твоей матери, ты сказал, что я свёл её в могилу, я не стал тебя наказывать, потому что ты был её сын и потому что ты был убит горем. Когда ты сказал, что не желаешь жить со мной под одной крышей, я позволил тебе уехать к твоему дяде в Хардвин, где он жил по просьбе сестры и с моего разрешения. К счастью для тебя и к несчастью для него Хардвин не был майоратом. Я написал твоему дяде, предлагая оплатить любых учителей, которых ты пожелаешь нанять, поскольку ты был молод, горяч и твоё обучение нельзя было считать законченным. Я был даже готов послать тебе своих людей, ибо никому так не доверяю в искусстве конного и пешего боя. Твой дядя ответил мне письмом, которое невозможно цитировать в приличном обществе...
— Однако вы это сделали! — тонко выкрикнул Флегонт. — На собрании союза баронов, когда...
— Когда умер твой дядя, — скучающим тоном подхватил барон. Он рассказывал историю своей ссоры с сыном спокойно, будто бы только для того, чтобы исключить саму возможность какого бы то ни было недопонимания. — Когда умер твой дядя, я был вынужден зачитать это письмо. Там говорилось, что ты отрекаешься от меня, проклинаешь моё имя и не нуждаешься в моих подачках. Твоей подписи, однако, под письмом не было, и я должен был обращаться к собранию, прося о посредничестве в моих семейных делах, потому что без меня, твоего отца, собрание не могло решить вопроса о наследовании тобой владений твоей матери, коль скоро их опекун умер, а ты достиг возраста принятия решений.
— Я помню! — запальчиво ответил Флегонт. От него, однако, не пахло ни гневом, ни той заносчивостью, которую он пытался изобразить. От него пахло умом, хитростью, волей и строгим расчётом.
— И вот ты явился на собрание, — продолжил барон. — С опозданием, босой, в холщовой рубашке, подпоясанной верёвкой. В одежде послушника братьев-заступников. Ты повторил слова дяди мне в лицо, сам, своими устами. И сказал, что владения твоей матери будут принадлежать твоей новой родне.
— Я имел право передать их братству! — возмутился Флегонт. Вейма заметила, что он с каким-то жадным интересом рассматривает Нору. Во взгляде не было ни капли страсти, но что-то в нём было гнилое и подлое. Что?
— Нет, не имел. Отрекшись от мира, ты потерял право решать. Если бы ты сначала вступил бы во владение, а потом решил передать Хардвин в дар ордену, а только после принял постриг, я бы не спорил, хотя не буду скрывать, что решение это мне не нравилось. Но ты решил рвать узы крови, рвать узы сословия, в котором родился. Что ж. У тебя нет земного отца, но это значит, что у тебя нет и земной матери.
— Ты не смеешь, — снова перешёл на "ты" Флегонт, — высказываться о моей матери! Не смеешь!
На этот раз злость в его голосе была настоящая. Однако барон не оставил своего показного равнодушия.
— И не думал, сын, высказываться о твоей матери. Но Барберг — это не родовое владение, поэтому оно останется у меня как наследство от неё и от моего умершего для мира дорогого сыночка.
Рука Флегонта дёрнулась к пустому поясу. Ищет оружие, поняла Вейма. Оружие, которое вот уже много лет там не висит.
— Говори, зачем приехал, — резко потребовал барон. — Менно говорит, ты шнырял по Барбергу и расспрашивал там о жителях Латгавальда.
Латгавальдом называлась деревня, возле которой поселилась Вейма и возле которой стоял замок барона. Название её означало Защищающие леса. Магда говорила, что люди здесь издревле чувствовали поддержку сил природы. Обычно, конечно, они говорили "наша деревня", как человек говорит "мой дом", не называя его по имени.
— Я выполнял свой долг, — надувшись, что выглядело забавно при его тощей фигуре, отозвался Фленгонт.
— Ты не имеешь права шнырять по моим землям без разрешения, — напомнил барон.
— Это моя земля! — вспылил Флегонт.
Сквозь ненатуральный гнев и неестественную горячность проглядывало что-то подлинное. Глухая ненависть не столько к отцу, сколько к тому, что, по мнению гостя, барон воплощает.
— Это моя земля, — спокойно заявил Фирмин. — И тем более моя земля Латгавальд, о котором ты разговаривал. Я думаю, ты ждёшь собрания баронов, не так ли? Я уеду, а ты явишься со своими людьми и сотворишь здесь суд под страхом отлучения. Я слышал, вы так уже поступали. Что ты натворил в Корбиниане? Кто позволил тебе судить ведьму на земле, принадлежащей союзу баронов?
Вейма заметила, что её наниматель пытается навязать собеседнику свой стиль разговора. Он разговаривал с сыном, как с непослушным мальчиком, отбившимся от рук, но всё же обязанным отчитываться перед родителем. Флегонт, однако, был взрослым мужчиной, только волей случая оказавшимся связанным с бароном кровными узами.
— Она была виновна, — поддался на отцовский тон брат-заступник. — Отец, на твоей земле засилье ереси, здесь гнездо Врага, а ты твердишь о своих привилегиях!
— Очень интересно, — поднял брови барон. Вейма похолодела. Она лучше всех знала, насколько верным было заявление монаха. — Откуда такие сведения?
— В Раног в кабак кто-то привёз зелье под видом вина. Три почтенные женщины были отравлены. Когда их мужья обратились к держателю кабака, он сказал, что зелье привёз какой-то улыбчивый незнакомец. Через небольшое время незнакомец появился снова, пытался забрать своё зелье и заменить его обычным вином, однако оно всё было уже выпито школярами с немалыми разрушениями, причинёнными кабаку и окрестным домам. На допросе кабатчик показал, что незнакомец не говорил, где он живёт и один только раз упомянул, что по дороге переправился через Корбин. Паромщики помнили человека с двумя бочонками вина на телеге, который дважды перебирался через озеро.
— Корбин — обширное озеро, — терпеливо ответил барон.
Вейма стояла, опустив взгляд, как и положено скромной девушке в присутствии мужчин, и старалась сохранять невозмутимое выражение лица. От Норы пахло страхом и затаённым гневом. Барон не мог не подумать о виноградаре, который производил лучшее вино во всей округе.
— Я объехал его всё, — просто ответил Флегонт. — От берега и до самого Тамна.
— Ты не мог сделать этого в одиночку, — усомнился барон.
— Мне помогали, — пояснил брат-заступник. — В этих краях мало где осталась лоза после тех насланных Врагом заморозков.
— Три женщины были отравлены, школяры напились, — хмыкнул барон. — Им попалось плохое вино. Кабатчик не сказал, чем он его разбавил?
— Школяры показали, что найденные ими женщины были мёртвыми, когда они несли их на кладбище, мёртвыми они были и на следующий день, однако ожили у всех на глазах.
— Пьяные школяры — плохие свидетели, — возразил Фирмин таким тоном, как будто говорил о собаке.
— Женщины утверждают, что не знают, что на них нашло, когда они выпили по глотку, они как будто...
— Сын, — перебил барон. — Они скажут всё, что угодно. Ты никогда не имел дела с тайными пьяницами? Все они, и мужчины, и женщины говорят одинаково. Всегда виноват кто-то другой. Это слабость воли, ничто другое.
— Они показали то же на исповеди, — веско добавил Флегонт.
— Пьяные бредни!
— Отец! — воскликнул Флегонт. — Что бы ты ни думал — мы не стремимся обвинять направо и налево! Мы выясняем истину! Только истиной мы противостоим Врагу! Позволь мне провести расследование в Латгавальде! Если здесь притаился Враг — позволь мне спасти твою душу!
— Сын, — с гневом и раздражением ответил барон, — на моей земле не будут гореть костры. По старинному праву преступления, свершающиеся с помощью колдовства, судятся так же, как и все остальные. Властью своей я могу приговорить к смерти или к изгнанию, простить или присудить к штрафу. На моей земле не было преступления. Раног не обращался ко мне за наказанием виновного. Я не знаю твоего незнакомца. Я не пущу братьев-заступников творить суд на моей земле. Таково моё слово.
— Смотри, отец! — прошипел Флегонт, более не скрывая кипящей в нём ненависти. — Как бы тебе не раскаяться.
— Я каюсь только перед моим духовником, — отозвался барон. — У тебя всё? Лошади уже отдохнули. До заката солнца вы должны покинуть мои владения. Менно проводит вас. Надеюсь, вы никого не забудете по дороге.
— У меня всё! — вскочил на ноги Флегонт.
Он шагнул к двери, но вдруг остановился и посмотрел на Нору все тем же цепким жадным взглядом, какой он то и дело обращал к девушке.
— Ты нас не представил, — неожиданно спокойным тоном произнёс брат-заступник. — Это — моя сестра? Дочь той женщины?
— Нора — дочь моей второй жены, — спокойно ответил барон, но Вейма почувствовала, как впервые за весь разговор в нём закипел подлинный гнев. — Законной жены.
— Ах, разумеется, — с непонятной Вейме издёвкой отозвался баронский сын. — Сестрица, рад был тебя повидать. Ты выросла. Когда я видел тебя в прошлый раз, ты была маленьким свёрточком... а теперь взрослая девушка... красивая девушка...
— Поди прочь! — не выдержал барон. Флегонт ответил неожиданно изящный поклон и пошёл к двери, посмеиваясь про себя. Вейма чувствовала, что он сумел задеть своего отца, знает это и рад.
Когда шаги Флегонта стихли, барон повернулся к девушкам. Нора была бледна от страха и непонятного смущения. Вейма открыто встретила взгляд нанимателя.
— Что ты можешь сказать, — спросил барон, — по поводу этого разговора?
Вампирша задумалась, подбирая слова. Она уже давно отдавала себе отчёт, что ни к чему, в общем-то, не годна. Её природный ум и быстрая память позволили ей овладеть всеми семью искусствами и наукой богословия, но то ли характер, то ли какая другая причина мешала применить всё это на практике. Её искусно составленные речи, со всеми положенными цитатами, силлогизмами, эпитетами, анафорами, эпифорами, киклосами и хиазмами, никто не хотел даже услышать, не то чтобы понять. Она не получила докторской мантии не только из-за того, что не была мужчиной, но и потому, что не выиграла ни одного диспута. Казалось ли ей пренебрежительное отношение или было оно на самом деле, но только девушка горячилась, начинала путаться в собственных мыслях, и всё, так ясно осознаваемое ею в тиши университетской кельи, рассыпалось набором бессмысленных замечаний. Те из преподавателей, что доброжелательно относились к ученице, только головой качали, выслушивая на следующий день её оправдания и ясное изложение той мысли, которую она не сумела защитить. В глубине души Вейма считала, что виной всему её вампирская природа. На это намекал наставник... перед расставанием.
В тот день он, несмотря на весь свой опыт в поиске жертвы, утолил голод первым же попавшимся прохожим, неосторожно остановленным неподалёку от кабака. Было это на западе, за Корбинианом, в мелком городке со смешным названием Вибк. Прохожий был пьян на той стадии, когда всё выпитое уже заставляет кровь кипеть. Старый Ватар опьянел сразу. Ученица ещё никогда не видела его таким. Они сидели на каком-то пыльном и загаженном птицами чердаке, несчастная жертва валялась рядом, и Вейма старалась не смотреть: её мутило от одного вида и запаха крови и вина.
- Вампиры, — говорил старый вампир медленно и отчётливо, — могли бы править миром, ты понимаешь это, девочка? Днём один взгляд в глаза какому-нибудь барону — и он весь твой. А ночью — целый замок. Десятки... сотни... о, тысячи! И все наши. Представляешь? Мы не любим друг друга, да... Но уж потерпели бы. Для такого дела. Покой... не надо прятаться... шевельни пальцем — свежие девочки... мальчики... кого захочешь. А мы...
Он брезгливо оглядел грязный чердак.
- Ютимся. Как крысы! Знаешь... знаешь, почему, девочка?
Вейма помотала головой. Она старалась ничего не думать и даже не чувствовать, боясь, что её отвращение разозлит наставника.
- Мы глупы, девочка, вот почему. Глупы. Глу-пы. Вампиры очень глупы. Что-то... что-то меняется. Когда ты отрекаешься от мира... от жизни... о, я придумал план, как тебя получить!
Он неприятно хохотнул.
- План удался! Мы простые существа, девочка. Простые стремления. Пища и продолжение рода. Наша пища — люди. Род... тоже... через людей. Просто! Скажи, кого ты хочешь сделать учеником! Завтра! Завтра он сам попросит, веришь?
Ватар снова хохотнул и Вейма непроизвольно содрогнулась.
- Ты не хочешь. Ты никогда ничего не хочешь. Но мы глупы. И ты глупа. Выдумка! У людей есть выдумка! У всех... даже у безумцев.
Он толкнул ногой выпитого пьяницу.
- У этого — тоже есть. А у меня нет. И у тебя нет. Я лишил тебя её, девочка. Выдумка — часть жизни. А мы мертвы. Да-а-авно мертвы. И всё. Поэтому мы глупы. И ты глупа. Очень глупа, девочка.
Он отвернулся и надолго замолчал. А когда снова посмотрел на Вейму, взгляд его был холоден и трезв.
- Пойди прочь, девочка, — приказал он. — Ты мне надоела. Толку из тебя не будет.
Вейма нерешительно поднялась на ноги, не осмеливаясь даже отряхнуться от приставшей к одежде грязи.
- Прочь! — повысил голос старый вампир. — Убирайся, отступница!
Вейма провела три дня, скрываясь в Вибке недалеко от того дома с пустующим чердаком. Надеялась ещё, что гнев Ватара остынет, когда он протрезвеет окончательно, и старик позовёт её назад. На четвёртый день наставник покинул Вибк. Надежды не оставалось. И Вейма отправилась в Раног, поступать в университет, как собиралась когда-то.
Вейма давно чувствовала себя вовсе никчёмной и сейчас радовалась, что может оказаться полезной нанимателю. Она медленно проговорила:
— Он приезжал не за тем, о чём говорил, ваша милость. Всё это... он... он был бы рад, если бы получилось, но цель его была иная. И... он получил то, что добился. От него... э-э-э... он выглядел как человек, добившийся желаемого.
