Тот взял его с недоуменным выражением лица, развернул, прочел галиматью, сочиненную поручиком, вздохнул, развел руками перед поповым семейством и стал собираться в дорогу. Поручик же сел в сторонке на табурет и сказал:

— Посижу немного в тепле. Путь был неблизким.

Через пять минут майор вышел наружу, а поп поглядел на гусара и сказал:

— Не откажи, воин, моему гостеприимству. Садись к столу: чай, ужинать тебе не пришлось?

— И обедать тоже, — признался поручик, причем ни грамма не соврал.

За ужином естественно завязалась беседа, градус оживления которой был поднят гра-дусами вина из одной бутылки, выставленной майором. Вторую оставили на его возвращение (после кружочка в 20 верст). Беседу вел, естественно, батюшка, попадья вставляла вопросы типа "сколько же лет вам, Дмитрий?" и "давно ли служите при генерале?". Поручик же изла-гал гостеприимным хозяевам свою байку: служит адъютантом у генерала Милорадовича, ча-сто разъезжает с поручениями вроде этого, поместье у него небольшое, жениться ему до 30 лет не полагается, с девушками целоваться можно, но не всерьез....

— А я видела вас вчера в окошко! — вдруг сказала поповна. — Вы скакали впереди всех с саб-лей в руке и на какой-то странной лошади, увитой ветками. А потом проскакали обратно за околицу, к лесу. После этого пушки перестали стрелять, а вскоре в деревню вбежала толпа наших пехотинцев и выгнала всех поляков. Вы этих артиллеристов поубивали?

— Просто разогнали, барышня. Вот пушки им заклепали гвоздями, чтобы их грохот перестал беспокоить деревенских девушек.

— Но почему во главе гусар оказался адъютант Милорадовича? — спросил поп.

— Я был здесь его наблюдателем и мне стало досадно, что эта батарея не дает нашим войскам высунуться из леса. Вот и придумал эту маскировку, посредством которой эскадрону гусар удалось незаметно подобраться к околице. А потом был лихой наскок на батарею и бегство к лесу. Милорадовичу моя затея понравилась, и он пообещал повесить мне на шею крестик.

Наконец беседа подошла к концу и встал вопрос, куда уложить спать неожиданного гостя.

— Только на сеновал, — со смехом сказал поручик. — Люблю запах сена. Я не курю, так что по-жара вам не устрою. А утром встану спозаранку, оседлаю свою Машку и назад в Вороново.

— Тогда вот вам одеяло и подушка, — раздобрилась попадья. — Иначе весь исколетесь.

— Спасибо хозяюшка, дай бог вам здоровья. А вам, барышня, приятных сновидений.

С этими словами Ржевский повернулся к поповне спиной, протянул назад безошибочно руку и сунул в ее пальцы заранее приготовленную записку с двумя словами "Буду ждать". После чего пошел на сеновал.

Устроивши себе и возможной гостье уютное гнездышко, Дмитрий оставил свечу в подве-шенном к крыше фонаре гореть и стал ждать, перебирая впечатления подмосковного от-ступления и поглядывая на карманные часы. Спустя час голова девушки появилась над ла-зом, глаза встретились с глазами, а губы ее выговорили ненужные слова:

— Вы не спите?

— Как могу я спать, позвав вас сюда, милая Наташа? Перед взором моим плавал ваш восхити-тельный образ, и я рассматривал каждую его деталь: самые голубые на свете глаза, трога-тельные бровки над ними, белейший лоб, водопады золотистых локонов по обе его стороны, румяные щечки, задорный носик, жемчужные зубки, сияющие перламутром.... А вот губы мне уже воссоздать не удалось, и я над ними мучился, когда вы появились передо мной во-очию и засияли в свете свечи во всей красоте!

— И что вы скажете сейчас про мои губы? — заулыбалась девушка.

— О, это самая притягательная часть вашего лица! Теперь я отчетливо вижу, что они ярко ало-го цвета, восхитительно очерчены и очень выразительны. Нижняя губка полнее верхней и к ней хочется прильнуть. А верхняя капризна, своенравна и ее хочется отодвинуть от нижней, сказав: погоди, милая, не препятствуй нежностям. Твое время придет, и ты наговоришь много дерзостей этому поручику, но потом, потом. А пока уступи, смирись, побудь паинькой....

— Чем же вы собрались раздвигать мои губы?

— Губами своими. Вы ведь помните, что нам позволяется пускать их в ход против девушек, но не переходить рамок благопристойности.

— Каковы же эти рамки?

— Я, честно сказать, не знаю. Видимо, их надо определять путем эксперимента. Ведь каждая девушка имеет свой характер и темперамент: одной достаточно поцелуев в щечку, другой — в губки, но без их раздвигания, а третьей мало поцелуев, и она позволяет себя потискивать в интимных местах...

— Вы много девушек целовали и тискали, Дмитрий?

— Я боюсь отвечать на такой вопрос, Наташенька: вы ведь можете разочароваться во мне, и я даже не узнаю, от чего. Скажу, что немного и вы подумаете: какой рохля-гусар мне достался! При большом числе можете решить, что я бегаю за каждой юбкой, но это не так: меня вос-хищают только подлинные красавицы. И вы, Натали, красавица редкая! Лицо ваше я уже изу-чил и описал, но какова ваша стать! Высокая полная шея достойна изваяния в мраморе, глад-кие плечи и руки явились будто с картин Рубенса, а груди? Венеру Милосскую при виде од-ной вашей груди перекосило бы от зависти, а завидев обе, ей захотелось бы вцепиться в них от злости руками — вот только рук у нее, как известно, нет.

— Как можете вы говорить о том, чего не видели? — возразила Наташа, алея до той самой шеи.

— Я воссоздал ваши стати воображением по тем признакам, что спрятать у вас никак не полу-чилось. И потом я льщу себя надеждой, что сегодня вы мне их покажете...

— Ни за что! — воскликнула поповна.

— Тогда пойдем по цепи благопристойности с начала, — сказал Ржевский. — Прилягте рядом и я стану вас целовать, но щечку все же пропущу....

Вернувшись под утро в расположение эскадрона, он увидел сидящих возле костерка с чашками кофе в руках (разжились зернами у плененных поляков) Арцимовича и Бекетова.

— Сегодня вы от нас не отвертитесь, командир, — угрюмо сказал Бекетов — У поповны отца в князьях нет.

— Мог бы отвертеться и с легкостью, — хохотнул Ржевский, — но очень уж кофе захотелось вы-пить. Вы мне его заварите?

— Заварим в обмен на рассказ, — живо подхватился Арцимович и начал манипуляции с зерна-ми.

— Вам приходилось когда-нибудь спать на перине? — спросил Дмитрий.

— Нет, — мотнули головами корнеты.

— А мне приходилось, в доме у Каролины. Так вот удовольствие от той перины — бледная тень по сравнению с "периной" во плоти. Ах, как она подо мной колыхалась, пружинила, хо-дила ходуном, трепетала, елозила и под конец сотрясалась! У меня, признаться, раньше не было любови с полной женщиной. А это же сплошной восторг, улет, предел желаний!

— Да-а.... — мечтательно провыли корнеты, а въедливый Бекетов спросил:

— Но как вы к ней подобрались? Там же отец с матерью рядом....

— Ну, слушайте. Как вы знаете, туда уже ввинтился на постой здоровенный артиллерист, ко-торый явно зарился на поповну..."

Глава сорок четвертая. Переезд в Петербург.

В начале мая Лиза разрешилась от бремени. Все прошло благополучно, мальчишка при рождении орал басовито, что по единодушному мнению повитух свидетельствовало о его отличном здоровье. Лиза потеряла с поллитра крови, но восстановилась быстро и через две недели легла с Максом в одну кровать. Их восторги длились почти до утра, а проснулись они в тесном сплетении друг с другом. Но Бог, как известно, не Яшка.... Через месяц после рож-дения у мальчика начался почти непрерывный понос, а спустя пять дней он умер. Лиза почти обезумела от горя, а Городецкий стал очень мрачен, говоря себе: "Вот тебе и эффект бабоч-ки.... Не получится у тебя тут, наглый попаданец, плодиться и размножаться!".

Когда Лиза пришла в себя, то очень переменилась: вспомнила о Боге, стала часто ходить в церковь, а с мужем в постель больше не ложилась. Более того, сказала ему как-то, поджав губы:

— Заведи себе, Максим Федорович, содержанку. Денег на квартиру для нее у тебя хватит, да и на все ее прихоти тоже. А меня прошу не тревожить. Может я когда-нибудь и оживу, но уже вряд ли в паре с тобой...

Потолкавшись по Москве еще с месяц, Городецкий решил, что ему необходимо сменить обстановку и, уладив все денежные дела и продав участок с начатым домом, уехал в Петер-бург. Там он пожил с неделю в гостинице, а потом снял две комнаты в четырехкомнатной квартире у вдовы майора, погибшего в Польше при подавлении восстания. Квартира была на Слоновой улице (южная часть Суворовского проспекта), относившейся в 1836 г. к городской окраине новой застройки. Вдову звали Екатериной Васильевной Герцингер, но она предпочи-тала называться девичьей фамилией Милованова, а лет ей было тридцать три. С ней жила дочь 15 лет от роду (угрюмоватая, высокая, тощая белобрысая девочка-девушка со взглядом исподлобья — видимо, вся в отца, балтийского немца), была, конечно, и прислуга — широко-плечая финка лет двадцати пяти. Позже Городецкий спохватился: на черта он влез в этот ба-бий коллектив, но первое время ему было плевать на весь мир, а потом стало совестно их бросать.

Екатерина Васильевна свою фамилию оправдывала, то есть была в самом деле мила — и внешностью и характером. Почему при такой привлекательности она не вышла повторно за-муж Городецкому было сначала непонятно. И лишь потом ему открылась еще одна черта характера квартирохозяйки: она была очень мнительна.

— Все мои жильцы хотели меня изнасиловать, — жаловалась Милованова, лежа в объятьях Максима спустя пару недель после вселения. — Не скрою, я потом им уступала, но один все же взял меня силой, в первый же вечер. Я так плакала! Обидно чувствовать себя игрушкой в руках самца, к которому даже не успела привыкнуть!

— А женщины квартир не ищут? — спросил Городецкий.

— Значительно реже. Да и потом с этими фуриями я не уживусь ни за что! Мужчина, когда он приручен, бывает даже мил, но представить милую ко мне женщину — по-настоящему ми-лую, без притворства, — я не могу.

— Так выйдите, наконец, замуж за особенно приятного мужчину и дело с концом!

— Я боюсь, что он меня бросит! Мужчины такие изменщики.... Мой муж был изменщик, все квартиранты рано или поздно изменяли и съезжали, изменишь и ты, милый Максим! Тем бо-лее что ты женат, и жена рано или поздно об этом вспомнит....

— Да, бедная Лиза.... Как она там поживает, чему радуется?

— Не терзайте себе сердце, голубчик! Вы сейчас здесь и ничем помочь ей не сможете — кроме денег, конечно. Но ведь они у нее есть? Ну и ладно. Поцелуйте меня еще раз и постарайтесь уснуть. Ой, я просила только поцеловать, а вы что же?

— Вы же знаете, Екатерина Васильевна, чем кончаются наши поцелуи. Да и уснуть после "это-го" мне бывает значительно проще....

Сначала Городецкий слонялся по Петебрургу без цели, привыкая к его улицам: вроде бы тем же, что были в его будущем, но все же другим. Невский был средоточием жизни, но людно было и на поперечных улицах: Мойке, Сенной (Садовой), Фонтанке, Литейном про-спекте... На Васильевском острове оживленно было возле университета (роились студенты) и на Среднем проспекте. Тут он с приятным удивлением увидел, что вдоль проспекта тянут линию конки. Еще одна, уже действующая, была проложена от Марсова поля через Дворцо-вую и Сенатскую площади по Конногвардейскому бульвару до Крюкова канала, откуда было рукой подать до Театральной площади. Вот в театр он и вошел как-то вечером — будучи при полном параде, естественно. Прошелся по просторному фойе, разглядывая публику (иногда в лорнет) и пришел к выводу, что московская знать не чета здешней: никаких вольностей, смешения стилей здесь не допускалось, все выглядели идеально, элегантно, комильфо.

Вдруг из группы гуляющих аристократов выдвинулась чета средних лет и комплекции и направилась с легкой улыбкой к Городецкому. В следующий момент он их узнал: то были его мимолетные московские знакомые — князь Трубецкой Петр Иванович и его жена Эмилия Виттгенштейн.

— Здравствуйте, Максим Федорович, — поприветствовал его князь, чуть склонив голову. — Ка-кими судьбами в нашей столице? Неужели с новыми миллионными прожектами?

— Добрый вечер, ваши Сиятельства, — склонился в поклоне Макс. — Признаться, не думал еще о проектах в Петербурге, но если вы составите мне протекцию, почему бы и нет? Разумеется, моя благодарность вам будет не безгранична, но весома.

— Непременно составим, господин Городецкий. Слухи о ваших преобразованиях в Москве дошли даже до императора, и он выразил недоумение, почему в его дворце нет электриче-ского освещения, а у губернатора Голицына есть. Вы где остановились в Петербурге?

— На съемной квартире, недалеко от казарм кавалергардов.

— Дайте мне точный адрес и в ближайшее время ждите вызов в Зимний дворец.

— Прямо к императору? — растерялся Макс.

— Почему же нет? Его величество любит говорить с умными и полезными людьми, а вы заре-комендовали себя именно таким. Не правда ли, мое солнышко?

— Не знаю как императору, а императрице Максим Федорович может понравиться: он молод и хорош собой, а также умен — в противовес ее кавалергардам, которые умеют только ржать как кони и умиляться стройности ее стана и ножек....

— Не забывай, что один из этих кавалергардов — мой троюродный племянник, Александр Трубецкой, — проворчал Петр Иванович, но более не сказал ничего. В итоге Трубецкие и Го-родецкий раскланялись и расстались — однако многие любопытные глаза из театральной ту-совки стали после этой встречи поглядывать на молодого незнакомца.

Глава сорок пятая. Встречи в Зимнем дворце.

Вызов во дворец не заставил себя ждать, чему Городецкий несказанно удивился. Впро-чем, подумав и посчитав, он удивился еще раз: Петербург-то город маленький! Население его сейчас вряд ли достигает 500 тысяч человек. Из них 95 % мещане, купцы и поденщики и лишь 5 % дворян, то есть не более 25 тысяч. Аристократы составляют примерно десятую из них часть, 2,5-3 тысячи. И если один из этой кучки, обступившей трон, рекомендует импера-тору снизойти к возможной дойной корове, то он это сделает: из желания извлечь пользу без вложения денег или просто желая развлечь себя. Амен.

И вот Макс вступил на парадную лестницу Зимнего дворца и пошел за камердинером че-рез анфилады комнат и переходов, пока не оказался в высокой комнате с обоями лилового цвета при прочих обычных атрибутах: камине, паре диванов, четырех зеркалах и одном шахматном столике. Присев на один из диванов, попаданец приготовился ждать, но Николай Павлович, видимо, ценил чужое время и вошел в комнату (вместе с секретарем) через мину-ту.

— Ваше Императорское Величество! — воскликнул, вскочивши, Макс, лучезарно улыбнулся и со всей почтительностью поклонился.

— Максим Городецкий? — полуутвердительно спросил высоченный (под 190 см) лысый блон-дин с голубовато-водянистыми глазами в зеленом мундире Измайловского полка. — Служи-ли?

— Не пришлось, Ваще Величество. Я один сын у своих родителей и потому от воинской службы был отставлен.

— Могли послужить в гражданских учреждениях, — предположил царь.

— Предпочел быть просто помещиком, Ваше Величество. Правда, деревня, кормящая мое се-мейство, пришла в разорение и мне пришлось стать московским журналистом.