Тринадцатая звезда (Возвращение Звёздного Волка)

А еще Эсмеральда до безумия любит цветы и потому всегда страстно рвет их, а потом с неменьшею страстью, но вдумчиво-вдумчиво формирует букетики. Цветочки, в общем-то, простенькие — лесные, луговые, полевые, приболотные, однако, наверное, именно в этом и заключается главная прелесть сего таинства как акта либо процесса. Ведь согласитесь, слепить букет или даже композицию из пошлых окультуренных жеманниц типа розы, разных там орхидей, гладиолусов, георгинов и проч. сможет любой дурак либо дура. Ободрал либо ободрала клумбу — и лепи, всего-то делов. (Слушайте, "дура" это ни в коем случае не про Эсмеральду. Это просто абстрактный женско-половой образ, как "дурак" — абстрактный же половой образ мужчины.)

И, между прочим, она — заядлая книгочейка. На многие свидания приходила с одной и той же затрепанной чуть не до дырочек книжицей не известќного мне старинного автора. Мы садились на качели (уже не скрипучие, ибо я выпросил у Ганса-сантехника пузырек негрольного масла и смазал ржавые качельные места)... Так вот: мы рядком усаживались на качели, и Эсмеральда с изумительным выражением зачитывала мне художественные фрагменты из бытия древних людей-анимистов, которые, видимо, верили тогда в загробную жизнь, потому что всю книжку занимались куплей-продажей древних же мертвых человеческих душ. Воистину тот писатель-фантаст был гениальным провидцем, коли сумел предугадать то, что наша цивилизация освоила лишь недавно, — овеществление и монетизацию покойных людских душ со всеми их астральными, ментальными и прочими компонентами. Браво! Браво!! Брависсимо!!!

Правда, однажды, увы, убаюканный чудным журчащим голоском Эсмеральды, я, дубина, взял да прямо во время читки и задремал. Ладно бы посопел тихонько в своем уголке качелей — так нет же: с громогласным всхрапом зевнул во всю пасть. Прелестница моя страшно обиделась, чуть не заплакала. Я, конечно, вымолил в итоге прощение, но книгу на свидания она больше не брала. Наверняка сочла, что высшие материи для такого солдафонского пенька, как ваш рассказчик, просто-напросто недоступственны. Да и ладно. Я и без того начитался по самое некуда в больничной библиотеке.

Однако стрясся во время наших с Эсмеральдою дивных прогулок и казус куда более серьезный. На то рандеву я явился с сачком для ловли бабочек, добыл который верный дружище Рудольф, и сразу же, алча показать владычице моего сердца молодецкую удаль ее галантного кавалера, бросился их ловить. Увидев на цветке болиголова крупную особь с ярко-изумрудными крылышками, молниеносно накрыл эту особь точным ударом сачка и...

И услышал вдруг к вящему своему изумлению пронзительный взвизг Эсмеральды:

— Не-е-ет!..

Застыл, как бревно, в полнейшем недоуменном смятении — что "нет"? почему "нет"? А дело...

А дело-то было в том, что своим точным ударом сачка я накрыл вовсе не крупную особь бабочки, а маленькую-маленькую особь смарагдовой полевой фэйќри, которая, как назло, оказалась близкой подружкой Эсмеральды и жутко сварливой и вредной бабёнкой в придачу. Эта самая смарагдовая фэйри, видите ли, изволили завтракать пыльцой и нектаром болиголова, когда я так снайперски засадил ее в свой сачок.

Мы с моей причитавшей во весь голос разлюбезницей: "О Клементина!.. Бедненькая Клементина!.." достали насмерть перепуганную фэйри из сачка, а та вместо благодарности принялась пискляво и очень грязно ругаться в мой адрес — не хуже последнего грузчика или даже начальника какого-нибудь провинциального космопорта. Эсмеральда, расправляя скандалистке малость помятые изумрудно-прозрачные крылышки, долго перед ней извинялась, я тоже для приличия пробормотал с десяток хороших слов, однако улетела эта грубиянка всё равно злющая, как сколопендра, да еще пожелав мне, "косорукому", на прощанье такого, чего, будучи порядочным человеком, приводить здесь не буду. Вот! Вот вам и фэйри! Вот вам воспетый в веках и тысячелетиях прекрасный, романтичный поэтический образ! Нет, разумеется, не снимаю с себя толику вины за столь досадное недоразумение — но всё равно. Сволочь эта смарагдовая Клементина! Самая настоящая смарагдовая сволочь!

И знаете, во что сей казус вылился? До сих пор вздрагиваю, как вспомню. Ну, понятно, опростохвостился, с кем не бывает, но чтобы так...

Как — спросите?

А вот как!

Едва эта маленькая тварь Клементина, заваливаясь на виражах, улетела, Эсмеральда резко повернулась ко мне и сердито уставилась своими иссиня-синими глазами, которые яростно метали теперь в мои карие точно зловеще-лиловые молнии. И ладно бы только молнии.

Внезапно она красиво вытянула обворожительную тонкую ручку, увенчанную грациозным указательным пальчиком, в направлении "Блэквуда" и тихо, но грозно произнесла:

— Подите прочь!

Маленькие ноздри ее во время этого произнесения бурно раздувались, словно паруса фрегантины в шторм, девичья грудь вздымалась из-под сарафана еще бурнее, чем раздувались ноздри, и вся она целиком являла сейчас собой живое воплощение женского олицетворения гнева.

Однако же я с надеждой подумал, что ослышался.

Ан нет. Не ослышался.

— Подите прочь! — повторила моя невозможная профилакторная любовь, и тогда...

И тогда, еле сдерживая рвущиеся из самой глубины души трагические эмоции и втянув голову в плечи, я тоже резко, как солдат (а я ведь солдат, вы помните), согласно Уставу, перевернулся на сто восемьдесят градусов через левое плечо и, чеканя шаг, поплелся в указанном Эсмеральдою направлении.

Как вдруг...

Как вдруг услыхал:

— Однако учтите: если сейчас уйдете, можете больше не возвращаться!

Гм... Комментировать или не стоит?

Полагаю, не стоит. Разве что вспомнить тысячный раз избитое — "О женщины, вам имя!.." А вместо точек подставляйте сами чего хотите. Разумеется, в конечном итоге я никуда не ушел, хотя благодаря микроскопической гадине Клементине конкретно то свидание оказалось безнадежно испорчено.

Но как нет дыма без огня, так и добра без худа. Отныне в процессе взаимоотношений с Эсмеральдой я сделался ужасно осторожным и осмотрительным. Тактичен-то и раньше был до великолепия (сам себе от этого великолепия казался порой омерзительным). Не то что фривольностей, а и обычных дежурных вольностей не допускал. Ну, так, чуть-чуть пожамкать ладошку либо тискануть локоток — вот и весь покашний репертуар. Правда, разок исхитрился: притворился, что поскользнулся на крупном свежем, еще дымящемся и парующем конском яблоке — типа почти упал, — и одновременно хитроумно-завуалированно чмокнул красавицу в загорелое плечико (о розово-персиковых губках, тем паче памятуя о родителях — служащих санатория, не смел покамест и мечтать). Она же, умница-разумница, то ли не заметила, то ли заметила, но сделала вид, что не заметила, чем еще более меня, и так уже втрескавшегося по самые уши, умилила, раскочегарила и покорила.

Слушайте, коли упомянул о конских яблоках, поќведаю, пожалуй, и про другой совместный с Эсмеральдою эпизод.

Мы вдохновенно гуляли по зелёному лугу близ кромки Блэквудского леса, когда над головою вдруг раздались веселые, задорные вопли и гиканья. Естественно, молниеносно, как подлинно матерый офицер, я уставился в небо и... едва, дорогие читатели, в полном смысле фигуры речи не навернулся с катушек.

Почему?

Да потому, что прямо над нами, метрах в двадцати, величественно парила стайка красивых белоснежных коней с огромными крыльями, в седлах которых, дурачась, кривляясь и шутливо дрыгая ногами, сидела самая настоящая молодежь — юноши и девушки, и вот они-то как раз сейчас смеялись, над чем-то потешались и что-то радостно кричали нам с высоты.

— О-ёй!.. — Вспомнив именно в тот момент про конские яблоки, я испуганно схватил Эсмеральду за руку и стремглав потащил в кусты. С самой, естественно, благороднейшей целью — спасая от возможной ковровой бомбардировки. По-моему, она еще даже не успела ничего сообразить из-за такой моей стремглавости, но тут...

Но тут, как обычно будто из ниоткуда, явился Ганс — главный егерь и решительно помешал мне тащить Эсмеральду в кусты дальше совершенно споќкойными словами:

— Остыньте, сударь. Остыньте и не бойтесь. Я смекнул, из-за чего вы задергались. Угомонитесь. Крылатые Пегасы не гадят, к тому ж они уже пролетели. Так что возвращайтеся на лужок и гуляйте себе на здоровье.

— Но что?! Что это было, Ганс? — пробормотал я потрясенно, хотя, замечу в который раз, навидался в этом странном профилактории уже всякого. Ан получается, еще нет.

Выведя нас из кустов, егерь отряхнул от колючек штанишки и повторил:

— Не бойтесь. Крылатые Пегасы не гадят.

— Но я же недавно едва не вляпался, Ганс! — забывшись на миг, что вообще-то рядом тоже отряхивается от колючек чудный цветочек моего сердца, простодушно пожаловался я.

Ганс повел плечом:

— Знать, то либо ланистов мерин, либо лошадя амазонок. Чи, может, кентавры.

— Господь-Абсолют!.. Амазонки?! Кентавры?! — схватился я за голову. — Здесь и такие имеются?

Егерь гордо надулся:

— А как же! В "Блэквуде", сударь, обслуживание клиентов на высочайшем уровне. Про двенадцать звезд-то, поди, слыхали? А столько кому попадя не дадут!

Я тревожно огляделся по сторонам:

— А ваши кентавры злые?

Ганс добродушно отмахнулся:

— Да ну! Хотя на глаза им, наверно, лучше не попадаться. Не злые они, сударь, не злые, просто маленько горячие, вспыльчивые. Но то больше для форсу: ведь понимают же, в конце-то концов, что ежели чего — можно махом без санаторного довольствия остаться. На клевере с лопухами скоро копыта отбросишь, потому как еще и мясные продукты требуются, а охотиться не любят, разленились в корень и больно уж казенную свининку жалуют. Однако ж бывает, и расколобродятся, тогда усмирять их самую грозную бой-бабу из Мусейона зовем, Афину, кентавры ее страсть боятся.

— Которая со щитом и жуткой отрубленной головой? — оживился я. — Вроде видал такую в Пинакотеке.

— Знамо, видали, коль там квартируете, — кивнул егерь. — Вот голову-то они и боятся. Говорят, от взгляда этого чудища каменеют. Да Афина и без головы вожака их Эвритиона, когда тот на Хеллоуин расчепушился, козьей шкурой своей так отделала — мама не горюй! Черепушкой с рогами — прям по морде! От Афины, сударь, даже онокентавры шарахаются, а эти еще похлеще обычных будут.

— Онокентавры?! — насторожился я. — Отродясь не слыхал.

Гном кивнул:

— Потому что твари страшно редкие. И по поголовью, и по норову. Ну, они типа обычных кентавров, только туловища с хвостами не конские, а ослиные.

— Ничего себе! — обалдел я.

— Ага, — подкрепил мое обалдение Ганс. — А вдобавок и мозги, как у ослов. Тупые, упрямые дураки! Одно слово — ослы. Или ишаки. — Со вздохом добавил: — Онокентавров даже амазонки стороной обходят.

— Ах да, еще амазонки! — встрепенулся я. — Про них-то расскажете?

Недавняя добродушность совсем улетучилась с обветренной егеревой физиономии, сменившись озабоченностью.

— С этими, сударь, ни по какой нужде связываться не советую. Да и какая у вас теперь, — тактично стрельнул проницательным глазком на Эсмеральду, — в чокнутых тётках может поиметься нужда? И знаете... — Помолчал. — Знаете, мне по долгу службы положено, извиняюсь, за вами приглядывать, коль что худое — оберегать. Но ежели, не дай Абсолют, конешно, вы с Антиопиными шалашовками сцепитесь, уж не взыщите, я — пас. Тут дело, понимаете, вот какое. И тонкое, и склизкое.

У девок этих раньше было одно племя, а теперь оно развалилося на два клана. Промеж собой не дружат, хоть пока и не воюют. В первом всем заправляет Пентесилея, девица нормальная, даже симпатичная. У ней, сударь, история дюже необычная. Пентесилея — не местная, приехала когда-то к нам пациенткой, и, представляете, до того ей житье-бытье амазоночье понравилось, что после конца лечения, нет чтоб домой возвращаться, — сбежала к ним, прошла инициацию и записалася в племя, которое вскорости, не поверите, и расколола. Да ить понятно: умная, образованная, явилась из-за Стены, потому молодняк за ней и поперся. Пентесилею эту не бойтесь, мы с ней почти дружим. А вот вторая вождиха на меня огромадный зуб точит.

— За что? — удивился я.

Гном нехотя проворчал:

— Антиопой, говорю ж, ее кличут. Ну а я, вишь ты, неудачненько как-то выразился: сдуру обозвал Антиопой-Гну. С той поры и серчает; ежели поймает, точно башку отшибет либо из лука продырявит. А стрелы эти курвы, уважаемый, пуляют метко до невозможности: кабы не главврачовый запрет вплоть до смертной казни, давно б уж Пегасов летучих и прочий живой санаторный инвентарь перестреляли. К тому же скачут на кобылах своих, сучки, быстро-быстро, их только с воздуха, ежели чего, достать получится. Так-то.

— А откуда у амазонок лошади, Ганс? — спросил я.

— Отбракованные пегасы, — пояснил егерь. — Которые совсем без крыльев или с цыплячьими отростками родились и для других нужд, окромя езды да тягла, не пригодны. — Он вдруг хлопнул себя по лбу: — Ох, сударь, забыл предупредить! За первым Полым холмом — старая Нагорная дубрава, в которой десятка три нимф обретаются. Вот те тамошние и взрослые нимфы, и сопливые нимфетки во всей Ойкумене самые бедовые. А недавно, как назло, еще и главные их заводилы промеж себя передралися. Обеих Розами зовут; одна — коротышка, но страсть борзая, другая — дубина стоеросовая и кулачище с мою голову. У каждой, не стой амазонок, своя кодла, так что теперь в Нагорной дубраве просто самая настоящая, как сказал Ганс-экскурсовод, гражданская война Малой и Дебелой Роз кипит. Заклинаю, сударь: туды не суйтесь, из Нагорной дубравы даже фавны с сатирами и кабанами сбежали.

(Замечу, друзья, мимолетом, что всё время этого нашего с Гансом весьма познавательного для меня диалога Эсмеральда деликатно собирала в сторонке цветы, а потом, трогательно усевшись на пенёк, принялась плести очень милый веночек.)

— Ладно-ладно, спасибо за заботу, Ганс, — поморщился я и решил сменить тему. — А что за молодежь сидела на крылатых Пегасах, и куда эти ребята полетели?

Главный егерь снова дернул весьма мускулистым, в отличие от его интеллигентных мусейонных коллег, предплечьем:

— Мне, уважаемый, ведомо только, что салажня та — ланистовы подопечные. В нынешнем сезоне уж четвертый поток. Квартируют у Пегасьих катухов, в палатках, недалече от Рапсодьих выселок, там же и кормятся. А щас небось погнали своих Пегасов в ночное на Лошадиное озеро. Поди, опять ночка аховая будет — следить, кабы чего не натворили. Но подробней вам, коль интересно, другие Гансы расскажут... — И вдруг тревожно подпрыгнул: — Ой! О-ёй! Прощевайте, судари и сударыни! Полундра! У меня, кажись, за третьим Полым холмом опять пьяная дриада в баобабьем дупле застряла!..

И — отбив кожаным берцем искрометную чечетку, мгновенно провалился под одуванчики, а мы с нежно водрузившей на мое высокое чело Эсмеральдою только что сплетенный веночек пошли гулять себе дальше. (Веночек, правда, оказался великоват: сразу сполз на уши и глаза, но я не роптал, ибо глядел теперь и на предмет своего обожания, и на весь мир через цветы. Е ё ц в е т ы. Понимаете?)