Вот и почему я не смотрел эфирным зрением постоянно, предъявил я себе не слишком оправданную претензию. Не слишком, потому как, ну увидел я этих типов, положим. А мне все равно к Гаю Вермису надо. Да и, к слову, может, это вообще его сотрудники, а что жулики — ко мне касательства не имеет.
— Что господину угодно, в столь позднее время в столь неподходящем месте? — полюбопытствовал первый жулик, подойдя и взирая на меня крайне неприятным взглядом.
— Господину угоден Гай Вермис, — холодно ответил я, мысленно прикидывая, как мне отбиваться, если что.
— Что ж, с ним вы увидитесь, — совсем неприятно ответил он, поворачивая к сторожке, в которой было три источника эфира, свойственных людям.
А вот мой чичероне одарённый, отметил я, будучи готов ко всему. Впрочем, первое опасение было отметено, поскольку провожатый распахнул дверцу, проорав:
— Гай, к тебе клиент явился, — выдал он. — Возможно, поможет с нашим делом, — пробормотал он, не слишком меня вдохновив.
Как и внутренности сторожки: в ней пребывал тощий тип, с видом скорее профессора, нежели гробовщика или бандита. Морду лица этого “профессора” украшали кровоподтёки, а два, хоть и комично, но очень аутентично копировали пенсне.
— Он, он за всё заплатит! — заверещал этот, первый раз в жизни виденный тип.
— Вот и славно, — раздался голос за спиной, где пребывал сопровождающий жулик. — Слышали, господин? Рассчитывайтесь.
— И сколько вам должен “почтенный” Гай? — осведомился я, изойдя на “почтенном” ядом, параллельно прикидывая варианты действий.
— Всё, что у вас есть, — послышался голос из-за спины. — Не бойтесь, раздевать и жизни лишать не будем, как и этого, — проявил заботу жулик.
Я же судорожно думал. Деньги — да леший с ними, не критично, как и барахло, даже учитывая панцирь и оружие. Хотя арсенал в саквояже сам по себе не самое приятное, но пусть бы. А вот тубусы от трёх агентов — это то, что я могу передать только Добромиру. Вот только жулик меня слушать не будет, ни по логике, ни по голосу. Дерьмово, констатировал я, готовясь.
— Зря, — бросил я, толкая захребетника эфирным телекинезом.
Просто вывести из равновесия и выиграть время. Тем временем, выхватил я цербик и сходу выпустил по заряду в жуликов впереди. А вот, откинув саквояж примерно в сторону захребетника, я, разворачиваясь, почуял эфирное возмущение, с которым постарался бороться, но безуспешно, соперник был явно искуснее.
В итоге, на полуповернувшегося меня обрушилось закруглённое лезвие, вроде секирного, пропоровшее одежду, заскрежетавшее о панцирь и нанёсшее крайне болезненный удар. Правда, хоть и оттолкнувшее, но довернувшее меня, так что угостил я жулика парой выстрелов, прервав его эфирные манипуляции вместе с жизнью.
Быстро проверив себя на ущерб и наличие жизни, я, отслеживая эфирным зрением как двух жуликов за дверью, так и Гая, начал поворачиваться. И отслеживал не зря — резкое движение я не проморгал, сгруппировался, приняв удар швыряльного ножа на панцирь. Подарочек от фингалистого профессора, начал я уже заводиться, выходя из начинающегося шока.
— Ты Гай Вермис? — ровно полюбопытствовал я, с равнодушной рожей.
— Я… Помогите!!! — заверещал этот человек, морально опущенный.
Получил пулю в колено, дабы не мешал, пока я разворачивался к дверям, в которые ломились задверные жулики. Промахнусь — мне пиздец, промелькнула холодная мысль, тут же, впрочем, задавленная: одарёнными жулики не были, в руках ножи. Забью мебелями, если что.
Впрочем, не пришлось, наука Добромиры не подвела, так что пара последних в обойме патронов нашли свои цели.
Убедившись в отсутствии в округе людей, я потряхиваемый как стрессовым гормоном, так и нешуточным гневом, повернулся к одноногому фингалоносцу. Последний подвывал на одной ноте, бинтуя колено.
— Если ты Гай Вермис, то меня послал леший, — справившись с собой, не стал орать я, а ровно озвучил эту фразу.
— Да чтоб ты к Плутону провалился, ублюдок, с лешим твоим, — плаксиво завыл калека. — Изувечил меня, мерзавец, а люди Ясона Кривого с меня кожу живого снимут! По твоей вине, ёбырь ослицы!!! — аж завизжал он.
— Где то, что ты должен лешему? — решил я забить на оскорбления и думая уже другую думу. — Обеспечить тебе недолгую, но весёлую жизнь я смогу и сам, — равнодушно бросил я, нагревая эфиром воздух до вспышки, потолка моих нынешних умений.
— Да подавись, тварь! — исходил злобой подонок. — В шкафу двойное дно, — тыкнул он в мебель.
Которую я, по здравому размышлению, разломал эфиром. Дно и вправду было двойным, а в нём оказалось куча бумаг разного вида. Прибрав всё это к рукам, я выслушал вопль:
— Да всё забирай, мне всё равно не жы-ы-ыть… кожу сдеру-у-ут, — подвывал он. — Чтоб ты сдох! — спокойно и зло рявкнул он, впрочем, вернувшись к своему вою.
— Обязательно, — ответил я подонку, не уточнив сроки и способ. — И да, Гай, кожу с тебя не сдерут, — промолвил я, отложив бумаги и меня обойму.
— Нет! Пощади-и-и!!! — завизжал он, поняв, но сей вопль я прервал выстрелом.
И тут меня затрясло и затошнило. Если жуликов я убил в горячке боя, защищая свою жизнь и Полис, то сейчас я человека казнил. Да, он, покушался на меня, да, ему нельзя было давать трепаться его поганым языком… В общем, всё правильно сделал, заключил я, пользуясь уроками Артемиды для приведения себя в относительный порядок.
Первым делом, относительно придя в себя, я проверил себя. Панцирь пробит, к счастию, по касательной, так что отделался я болезненной царапиной, слабо кровящей. Скинул с себя верх одежды, открыл саквояж, прибрал бумаги. Ну и, благословляя мудрость свою, извлёк аптечку, обработав царапину, что к полусантиметровой глубины жуткой ранище относилось лишь у мужественного меня. Из прорезанной сорочки сотворил тампон, пропитал мазью, да и зафиксировал свежей рубахой. Рубленный панцирь прибрал, по массе причин.
Подумал, умыл рожу и голову в рукомойнике сторожки. Обыскал кухоньку, нашёл масло, пусть и немного, полил им тряпье, расположив его поудобнее. Прикинул путь огня, да и поджёг барахло, покинув сторожку.
Пошёл наискосок к жилой части Рима, пристально вглядываясь эфирным зрением в округу, на тему людей. Параллельно полумедитировал-полууспокаивал гормональные центры. Всё же случившееся было для меня не самым приятным, ну и дурной организм тщился меня ввести во всякие мне неугодные состояния.
Так, поступил я, со всех сторон верно. По службе верно, да и для себя правильно. Оставлять слизняка-проффесора — дело дурное, пел бы он про того же Лешего всё, что знал. Не факт, что много, но проверить я не мог. Да и, прямо скажем, после подлого покушения на мою ценную жизнь, хмыкнул я, я его и огнём был вправе сжечь, не то, что милосердно пристрелить. Так что тут верно. С жуликами трегубо верно: бумаги от агентов для меня сопоставимы по важности с жизнью, во время службы.
Да и прямо скажем, упокоив этих жуликов, я спас много жизней их жертв. Спаситель душ, чуть не зажал я, вспомнив ответ люпе. Впрочем, истерику я прервал.
Войдя в город в нескольких кварталах от места, где выходил, я, в уличной забегаловке, работавшей и в столь поздний срок, потребил чарку отвратительной, но крепкой сивухи. И как седатив, да и запах не помешает.
А через пару кварталов я поймал мобиль, в котором обозначил местом назначения гостиный двор. И чуть не заснул в мобиле.
Так что служитель, узревший мой помятый, благоухающий перегаром помятый лик, слегка ухмыльнулся понимающе: мол, молодёжь без начальского присмотра кутит.
Тебе бы так кутить, хрен римский, злобно думал я, вваливаясь в нумер. Сил хватило лишь на то, чтоб скрыть второй саквояж, да бухнуться, уже без них, на ближайшую кушетку.
8. Извилистая командировка
Наутро я проснулся, проспав не менее дюжины часов, не сказать, чтобы разбитый, но и не блещущий бодростью. Вдобавок, пробудил меня назойливый стук в дверь, так что одетый (хоть и помятый) вид был более чем уместен. Высунув за дверь нумера недовольную морду, я был служителем оповещён, что прибыл курьер, ожидающий меня внизу, корреспонденции служителям передавать отказывающийся, дополнил он.
Ну естественно, отказывающийся, мысленно откомментировал я. Дипломатическая депеша, точнее, пакет таковых, Лешему, секретность и всё такое. А доглядчику римскому (быть никем иным служитель гостиного двора просто не мог) сие, не менее естественно, не по сердцу.
Спустившись и прибрав, взамен на роспись и печать, пакет корреспонденции, побрёл я в нумер. Разделся, влез в прохладный бассейн, да и предался мыслям толку философского, на воспоминаниях вчерашних настоянных. Итогом четверть часовых размышлений было обращенное к потолку: “Это просто пиздец какой-то!”
Придя к этому мудрому выводу, я решил, до поры, на обдумывание забить: сознание штормило, а мозг, заместо помощи, с упорством, заслуживающим лучшего применения, старался воспоминания: стереть, заменить, нивелировать. И лучше пока делом заняться, а уж к разборам полётов вернуться через несколько часов, а то и дней. Когда наиболее ярко-травмирущие воспоминания не забудутся, но потускнеют. Ну а как занятия одарённого, так и наставления Артемиды сие сотворить позволяли, так что выбрался я из бассейна, полюбовался на царапину, которая жуткая ранища, да и решил для начала себя заштопать.
Возвращаться пришлось в тот же бассейн, края дырки ранить вновь, хорошо что моей власти над эфиром на это хватало. А то срезать куски себя, по ране, скальпелем каким… аж передёргивает. Ну а освободив края и нутро от корки и омертвевшей ткани, занялся я рукоделием. Без него, боюсь, шрамина вышел бы совсем непотребным: невзирая на не слишком большую глубину, некоторый излишек плоти (жирок, прямо скажем), растягивал рубец до сантиметровой толщины.
Ну а через пару дюжин минут закончив сие надругательство, полюбовавшись на картину: “утренняя бойня в гостиничном бассейне”, я привёл зашитое в порядок, убрался и, со вздохом принялся за корреспонденцию. К “не заслуживающим Лешего внимания” в этот день я был, признаться, излишне ехиден. Впрочем, не намного ехиднее обычного, а Добродум мне на эту тему истерику не закатывал, напомнил я себе.
Так день, не покидая нумера, и провёл. Единственное что, после окончания разбора корреспонденции, извлёк из сейфа свой саквояж, отобрал бумаги (из-за которых я героически удушегубил шесть человек, нужно отметить), разобрал барахло, привёл в порядок цербик, да и отложил дырявый панцирь в сторонку.
Вечером заснуть не мог: не помогла ни медитация, ни даже эфирные ухватки. Меня била нервическая дрожь. Решив “эфирного нокдауна” себе не устраивать, полчаса утруждал себя гимнастикой, после чего навернул чарку полынной водки из ледника нумера. А засыпая, выразил робкую надежду, что в привычку подобный способ отходить ко сну у меня не войдёт.
Проснулся сам, уже в сносном состоянии, да и курьера сегодня не наблюдалось, так что углубился я в изучение учебной литературы. А в полдень двери нумера были распахнуты обладающим сияющей рожей и благоухающим молодым вином и дымом Добродумом. Бросив взгляд за столик, где валялся пробитый панцирь, я чуть не пережил кризис гендерной самоидентификации: уж больно моё положение смахивало на супругу, поджидающую загулявшего супруга. А в роли сковороди — панцирь, мысленно хмыкнул я, широко улыбаясь начальству.
Оно, знаючи меня, в ответ на кроткую и добрую улыбку явно поскучнело. Ну а я начал речь вести:
— Приветствую, Добродум Аполлонович, поздорову ли будете? — лучился улыбкой я.
— Поздорову, благодарю, — с подозрением воззрился на меня Леший. — А у вас, Ормонд Володимирович, как дела и служба?
— А обеспечьте приватность беседы, бесценный Добродум Аполлонович, — улыбнулся я столь ослепительно, что, наверное, вышел перебор: начальство аж передёрнуло.
Впрочем, эфирное воздействие, подобное нашей прошлой беседе, Добродум сотворил и с мордой внимательной и серьёзной уставился на меня. Я же, несколько смирив желание ехидно поглумиться, выдал информацию серьёзно:
— Гай Вермис из списка, могильщик. Пребывал в компании неустановленных лиц, высоковероятно — татей. Установить связь его с последними, в силу подробной и обильной информации, предоставленной перед заданием, не удалось, — всё же затернился я. — При выходе на контакт предположительные тати потребовали всё имущество, за исключением носильной одежды. Имея при себе отчёты от трёх предыдущих агентов, нашёл последнее невозможным. Пятеро татей убиты. В процессе борьбы Гай Вермис предпринял покушение на мою жизнь, исподтишка. Убит мной, как и тати. Сам я получил лёгкие ранения, — с этими словами я поднял и брякнул на столик зияющий дырой панцирь. — Один из татей был практикующим одарённым.
Рожа злокозненного Добромира по мере короткого рассказа всё более радовала моё доброе сердце, как выпученными глазами, так и приоткрытой пастью. Впрочем, по окончании короткого отчёта он встряхнулся и затребовал подробности, в которые я его и посвятил.
— Так, Ормонд Володимирович, давайте для начала вы мне скажете, как вы сами? Всё же людей вам убивать не доводилось, да и что за ранение? — покосился он на панцирь.
— Терпимо, спасибо Артемиде Псиносфеновне, — ответил я, расстёгивая рубаху. — Ну и царапина, — продемонстрировал я шов, тут же эфирно проверенный.
— Да, почти царапина, повезло. Дурно всё это, — задумчиво пробормотал он.
— Что агент предал? — уточнил я.
— Да нет, это-то нормально, точнее, случается, и не сказать, чтобы редко. Одарённый, — хмуро протянул Добродум, что и до меня донесло некую истину. — Ладно, по прибытии проверит ваше состояние Артемида Псиносфеновна, раз уж ей “спасибо”, да и к терапефту обычному зайдёте. Испытательский срок у вас завершён. Поздравляю действительным секретарём и квестором, Ормонд Владимирович, бумаги оформлю по приезду, — дежурно пробормотал он, явно пребывая мыслями не тут.
И вот в чём дело. Одарённый-преступник, причём не разово, а явно член преступной организации. Дело немыслимое, нам это банально не нужно. Таковой, как “бак с горючим”, заработает более, пальцем не шевеля, без риска. Есть варианты, но напрашивается в первую очередь самый очевидный вариант:
— Мыслите, был это политик римский управы тайной? — уточнил я.
— Напрашивается, но маловероятно. Я бы с вами в таком разе беседовал в карцере, возможно, из соседней каморы. Уж персоной нон грата меня бы объявили. Что тайная миссия, могу поверить, но без прикрытия… Нет, невозможно! — отмахнулся он.
