Словами огня и леса. Часть 1

В незаконной добыче агатов и торговле виновны были все на прииске, а за это всегда присуждалась смерть — разве что женщин согласились отдать рабочим в каменоломни.

А вина четверых из рабочих оказалась еще серьезней — они, поняв, что раскрыты, напали на молодого синта, караулящего грис, пока остальные разбирались на месте, отобрали скакунов и оружие, а также талисман-хольта с Солнечным камнем и попытались скрыться в лесу.

Нашли их, конечно.

И то, что жертва их нападения отделалась синяками, не имело значения.

Остальные были уже мертвы, сегодня на песок вывели тех четверых, пытавшихся бежать.

Их поставили на расстоянии пары шагов друг от друга: на коленях, руки связаны за спиной, все годами около средних, грязные и растрепанные. Два близнеца — очень редко такие рождаются на юге. Считается, что судьба у одновременно рожденных общая; до судьбы этих никому дела нет, но умрут точно вместе.

— И на что вы надеялись? Идиоты, — ленивый беззлобный голос, и скука в нем — не наигранная, подлинная. Зачем бежали? На что надеялись?

Никто не ответил.

— Это ты взял хольта? — равнодушно спросил Къятта у одного из мужчин. — Хоть пользоваться умеешь?

Тот угрюмо молчал.

— Хольта придают силы, защищают от диких зверей, — насмешливо продолжал Къятта. — И как, защитил?

Ему никто не ответил.

Къятта глянул на брата, и вновь обратился к рабочим: — Что ж, зверя вы и увидите — не просто умрете, как другие; можете быть благодарны за оказанную честь. Ты считаешь это справедливым, малыш?

— Да! — Как же иначе? Вопрос излишний, и голос задрожал — не понять, от восторга или от ненависти. Вот что делает личный интерес — эти неудачники обижали его игрушку! А до краж и прочего ему и дела нет.

— Ты справишься сам?

— Да!

Огромный черный энихи спрыгнул со ступеней — будто ураганом смело. Мощным ударом лапы он разбил череп ближайшему, и, развернувшись мгновенно, разорвал грудную клетку второму рабочему. Двое других, близнецы, вскочили, видя перед собой смерть в обличье огромного зверя. Прыгнув еще раз, энихи рванул когтями плечо и шею третьего, ломая и позвоночник; кровь выплеснулась из разодранной вены.

И замер, вздыбил шерсть на загривке, припав на передние лапы, перед четвертым. Тот снова упал на колени, но стоял сейчас, закрывая брата, который еще дышал. Не себя.

Человек и зверь смотрели друг на друга.

Смотрели.

— Что же ты? — раздалось со ступеней.

— Не могу, — ответил юноша, поднимаясь на ноги — он снова был человеком. — Не так...

— Ладно, иначе! — из кулака старшего брата вырвалась белая молния. Последний виновный упал навзничь, грудь его и лицо были обуглены.

Этого Огонек уже не видел, как и мига, когда энихи стал человеком. Он скорчился на полу и его вырвало.

Дверь на сей раз открыл сам Къятта, почему-то совсем черная фигура, хоть свет из окошка и попадал почти на него. Он показался очень, очень высоким.

— Дааа... — протянул он, и велел, отступая: — Выходи, я в этот хлев и вступать не хочу.

Огонек, пошатываясь и опираясь на стену, вышел.

Къятта оглядел его изучающе:

— Тебе повезло, что ушел уже с прииска, а потом попал к малышу. Иначе сам бы там стоял, — он кивнул в сторону песчаного круга.

— За... что... — перед глазами плавали пятна-лица. Багровые.

— Я думал, ты уже всё понял на Атуили. Что такое порядок, и остальное.

— Там... случайно, — язык не слушался, деревянный.

— Случайно там ему подвернулся ты! А потом... Нет, ты что, всерьез думаешь, что та пигалица с поросенком еще жива? Как и те, кто плохо за ней смотрел? Это уже не наивность, а самая настоящая глупость, — он как-то сожалеющее смерил Огонька взглядом и пошел прочь.

— Отвезите его домой, мы будем чуть позже, — бросил он на ходу своему помощнику. — Только по дороге умойте.

**

В своей комнате он просто лег на пол и лежал, не в силах добраться до кровати. Да и кровать несла на себе отпечаток этого дома... пол тоже, но он хотя бы был ближе к земле. Мокрых растрепанных волос с лица не убирал, и одежда была еще влажной, хоть по жаре быстро сохла; по дороге его окунули в канал, прополоскали, как тряпку. Да пусть бы совсем утопили.

— Ты там был.

Огонек не ответил, да это и не было вопросом. Кайе сел рядом.

— Ты живой? Эй, — легонько встряхнул за плечо.

Огонек не отозвался, только выдохнул тихо и невнятно, будто пытался муху отогнать, но не было сил.

— Слышишь меня?

И опять никакого ответа.

— Я могу после прийти, — произнес юноша несколько неуверенно.

Встал. Видеть его сейчас глядящий в стену Огонек не мог, да и не хотел; кажется, он бесцельно бродил по комнате. Медленно; быстро, как привык, не сумел бы — мешала фигура на полу. Шаги были легкими — а ведь зверь тяжелый... хотя тоже ходит бесшумно...

Наконец снова присел рядом, убрал волосы с лица лежащего, долго смотрел в лицо. Ответного взгляда не дождался, хоть и глаз Огонек не закрывал.

Ушел наконец.

Больше в тот день никто к его комнате не приближался.

Къятта не мешал младшему, когда после Круга тот пошел к полукровке, но после никак не мог отыскать. Обычно его присутствие было столь очевидным, что даже не приходилось подумать, где может находиться. Теперь же пришлось пару раз обойти дом снаружи и изнутри, расспросить всех встреченных, чтобы наконец оказаться подле стоящей в дальнем углу сада голубятни.

Самое тихое и мирное место в доме, не считая пруда с рыбками...

Братишка сидел на крыльце, сцепив пальцы, опустив руки между колен. Когда пару часов назад возвращались с ним вместе, узнал, что его полукровка всё видел, и взбесился на середине дороги. Кричал, что Къятта все испортил, чуть ли не в драку лез, не заботясь, кто видит. Пришлось встряхнуть его хорошенько.

"Прекрати себе врать!" — сказал тогда Къятта. "Я показал ему то, что ты на самом деле есть, только сразу. Он такой же, как и все остальные. Они все могут лишь бояться или сквозь зубы терпеть, если сами достаточно сильны. Любить тебя и принимать они не будут никогда".

Тогда Кайе сорвался и убежал, и вот сидит теперь, тихий и будто пустой.

— Ну что ты? — подошел сзади, тронул взъерошенную макушку.

— Уходи сейчас, ладно? — совершенно по-детски сказал младший. Растерянно, беспомощно даже.

— Как хочешь.

**

Сумерки, приторно-сладкие, мягкие, спустились в Асталу, быстро загустели, как старый мёд в дуплах. Издалека зазвучали музыка и вечерние песни — короткое время отдыха для простых семей, время гуляний для состоятельных. Вот и оно завершается, еще доносятся голоса и смех, довольные и нетрезвые, но уже тише, полусонно. Тогда Огонек решился. То, что после всего сказанного его не тронули и даже не приставили стражу означало — Кайе не потерял надежду, что Огонек отлежится, как после Атуили, и снова станет послушным и веселым товарищем. Лучшего случая могло не представиться.

Не сразу собрался; сидел, перебирая в пальцах кисточки покрывала, потом встал, на цыпочках прокрался к выходу — никто не заметил. Напрямик через темный сад, прячась между кустов — к каменной стене, вверх, ловко цепляясь за выступы и плети растений, вверх, потом вниз, прочь отсюда. Волосы повязаны платком, не видно, что рыжий. Он ходит быстро, и ловкий, может срезать путь по заборам и деревьям. А вдруг да не будут искать? Вряд ли хоть кто-то в этом доме еще считает опасным лесного найденыша. Къятта постарается убедить младшего брата, что ушел и ушел, вот и славно. Если, конечно, сам не пошлет своих людей следом.

Прочь из этого города, к рыбакам, собирателям плодов, куда угодно. Что-то умел ли раньше — плести, лепить, шить? Может, примет кто — помощником? И грязной работы он не боится. Только бы не здесь, не в Астале. Или опять в лес. Или в города Срединных земель. Или... Он понял, что перебирает возможности, как те брошенные агаты, толком и не смотря на них. Неважно. Потом.

Пока было просто тошно, и от себя в первую очередь. Будто он... растил какого-нибудь домашнего зверька, вроде того поросенка на Атуили, любил, играл с ним, а потом узнал, что его съел за ужином. И уже никуда не деться от этого. Хоть вывернет наизнанку, как недавно возле песчаного Круга, толку-то.

А недавно думал, как повезло. Лестно, что ни говори... Полукровка, замухрышка без умений и памяти... Только не забывай, возносясь — падать больно будет.

Огонек брел мимо деревьев с широкой кроной, увенчанной ароматными цветами, невидимыми в ночи. Вокруг вились светляки. Это была ночь без кошмарных снов, хватало и того, что наяву.

Ряды домов сменялись площадью, рощицей или каналом, иногда в темноте угадывались очертания складов или каких-то подсобок. Порой одинокие фигуры мелькали, или проходила ночная стража — тогда съеживался, сливался с кустами или подтягивался на ветки; но никто не подошел, не остановил Огонька. Он не знал, как далеко ушел и в чьем квартале находится сейчас. Город не желал выпускать заблудившегося лесного мальчишку. Даже в чащобе он легко запоминал приметы, а здесь не сумел.

Светало уже. Сероватое небо, потом бледно-сиреневое. Остановился у столба, увенчанного бронзовым знаком — оскаленная морда. Неуютно стало от пристального взгляда зверя.

Понемногу народ наводнял улочки. Любопытные взгляды скользили по Огоньку, пару раз мальчишку окликнули. В первый — сделал вид, что не слышит, во второй — пустился бежать, спрятался за углом. Отдышался насилу — страшно... так и не привык быть среди толпы. Десять человек — ведь это целая толпа. Так долго шел, хоть и с остановками, хоть и кругами порой, а вокруг всё еще город!

А меня, верно, хватились уже, подумал. То есть... поняли, что меня нет. Улица живо напомнила едва не поглотившую его реку... барахтайся, если сумеешь. Один. И кто тебе руку протянет? А если протянет — выбирать будешь, та ли рука? Кайе тогда не ждал, что он выберет, просто вытащил из стремнины.

Скрипнула калитка, и старушка, махонькая, сморщенная в упор взглянула на Огонька.

— Тебе чего, мальчик?

Огонек не сразу ответил; стоял, покусывая нижнюю губу.

— Тебе кого надо-то? — снова спросила, вперевалку выкатываясь из калитки.

— Я и сам не знаю, — вздохнул.

Старушка по всему решила, что перед ней дурачок. Указала рукой вдоль по улице:

— Иди, иди...

— Бабушка! — послышался из дома веселый детский голос, и налетевший ветерок донес запах свежих лепешек. Старушка заторопилась обратно, в свой дом, к кому-то , кто звал.

А Огонек побрел дальше.

Сел возле какого-то амбара, спрятал лицо в коленях. В лесу он был один, и не считал себя одиноким. Тут везде люди, но... Взгляд зацепился за нечто, блеснувшее в пыли. Нагнулся и подобрал раскрашенную фигурку. Глиняная, она блестела, покрытая слоем лака. Огонек повертел находку так и эдак — рыбка... Уже пострадавшая: без хвоста и спинного плавника, глаз обсидиановый, черный. Как живой...

Мальчишка дернулся, будто кто укусил. Показалось — в руке не обломок нелепый, а птичка, серебряная. И так тепло на миг стало, словно кто-то большой и сильный подошел сзади, руку на плечо положил, назвал по имени. У меня был дом, сказал себе Огонек. У меня были родные...

Он помнил всё сказанное о полукровках, но, сжимая фигурку, позволил себе помечтать хоть немного. Пусть это было бы навсегда в прошлом, но... Картинки представились ясно. Мать, совсем молодая, ясноглазая, варит что-то в котелке, и смеется, а на ней рубашка-туника без рукавов. А отец сидит у костра и рассказывает ему, сыну, как давным-давно жили люди. Вот он встает, улыбается...

Чей-то голос выдернул из грез наружу. Огонька прошедшие не заметили — сидит какой-то мальчишка, кому он нужен. И не к нему обращались — просто беседовали. Он вновь повертел обломок в руках, вздохнул, когда снова блеснул лаковый бок.

Некстати вспомнился золотой знак на плече Кайе. Как он сверкал на солнце, когда тот взлетал в седло или проходился колесом по двору. Как Огонек восхищался товарищем, зная, что самому таким не бывать.

Что он все-таки сделает, узнав, что игрушка сбежала? Кто из домашних пострадает и насколько серьезно? Ему ведь могут и позволить от души излить свой гнев. Къятта может позволить. Ему нравится... зверь.

Огонек плотней обхватил колени.

В Бездну такие мысли!

Но успокоиться так и не мог. Как бы то ни было, лучше вернуться. Пусть Кайе сам позволит уйти... или не позволит. Но тогда Огонек будет знать, что никто другой не заплатит за его выбор.

— Ты кто такой? — возник рядом суровый человек огромного роста — широкий нож на поясе, широкий браслет выше локтя. По всему — из квартальных охранников.

— Покажи мне дорогу к дому Тайау... главы Рода, — проговорил Огонек, поднимаясь. Сжал в руке разбитую игрушку.

Обратный путь оказался много короче — спутник знал, где и куда свернуть. Они миновали усаженную кипарисами аллею, отделяющую дом Ахатты и его семьи от остального квартала. Тут провожатый впервые заколебался, стоит ли ему идти дальше. Он выпустил руку Огонька и указал вперед, на сланцевые стены, щедро обвитые зеленью.

— Туда иди. Сам дойдешь до ворот. Я посмотрю за тобой отсюда.

Скрыться тут и впрямь было негде, напротив дома Главы Роды такие же стены прятали еще несколько домов, принадлежащих семьям приближенных. Стражи не было видно.

Но, когда подошел почти к воротам уже, оглянулся, заметив краем глаза движение: от одного из кипарисов отделилась фигура, хотя Огонек поклялся бы, что аллея была пуста. Прозвучали какие-то слова или нет, он не слышал, но провожатый развернулся и резво зашагал обратно. А Кайе так же быстро покрыл расстояние до полукровки.

— Я следил за тобой. Решил вернуться?

После краткого замешательства Огонек рассмеялся. Сам не знал, над кем — над собой или над ужасом всей Асталы, которому нечего больше делать, как выслеживать беглого полукровку. Позабыв, что держит, разжал пальцы — игрушка упала на дорожные плиты и разлетелась на части.

— Не страшно было сбегать?

Теперь они стояли друг против друга в небольшой нише, мохнатой от плетей вьюнка. Он свивался даже над головами, словно опять очутились в том лесном гроте, и так же близко лица, только всего остального нет.

Смотрел и не чувствовал ничего особенного. Ни страха, как в начале, ни восхищения, как потом. Лицо и лицо. Чужое.

Отвечать не хотелось.

— Говори, — потребовал Кайе.

— Сбегать? Страшно.

— Зачем же пришел опять?

— Просить, чтобы ты отпустил. Чтобы не пострадал никто... из домашних.

— Ах, вот оно как. Такой ты добрый. Что же тебя не устроило здесь?

На это Огонек не ответил.

— Хватит молчать! Теперь ты не без голоса!

— Сказать мне нечего.

— Я спросил, что тебя не устроило. Что, плохо тебе было у нас?

— Мне... — помолчав еще какое-то время, Огонек вздохнул, отвернулся, разглядывая прожилки на ближайшем листе. По нему ползла какая-то букашка, вполне симпатичная, в крапинку...