Консерватория:музыка моей души

— Мастер Аодх, вы каждый день радуете нас такой вкусной и разнообразной пищей. Разрешите мне поблагодарить вас. Примите этот цветок в знак моей признательности за ваш труд и восхищения.

В первое мгновение старший повар растерялся, а затем случилось невероятное: большой шарообразный мужчина зарделся, а его глаза подозрительно заблестели. Он как будто неуверенно принял мой подарок и расплылся в сияющей счастливой и польщенной улыбке.

— Спасибо, моя милая. Тронула сердце старика, — произнес он голосом похожим на кружку исходящего паром горячего травяного чая с кусочками фруктов и лепестков, придающих напитку красноватый оттенок.

После этих слов он как будто стал еще прямее, прижал розу к груди и объявил громче обычного, с какими-то особенно торжественными нотками:

— Приятного аппетита, олламы и оллемы, — затем улыбнулся мне, полным достоинства движением склонил голову в кивке, дождался моей ответной улыбки, исполненной счастья от доставленного замечательному человеку радости, и, медленно развернувшись, удалился в кухню. А я, продолжая сиять улыбкой, вернулась за свой стол, где меня ждали уже совершенно другие лица и изменившаяся атмосфера.

На лицах друзей царствовали улыбки разной степени злорадности, но самая ярко выраженная была у меня. Только Ния по-прежнему пребывала в задумчивости, но уже не была такой бледной, как несколько минут назад. А через пару столов от нашего сидел Байл и смотрел на меня с таким счастьем во взгляде, что мне стало неловко.

И в этот момент в голову закралась подозрительная мысль, которую я, не задумываясь, озвучила:

— Ребята, вы что, решили, что у меня с этим... Грейнном какие-то отношения?

Делма и Кейдн смутились, а Кеннет опустил глаза. И без пояснений все было ясно: именно так они и решили. Стало по-настоящему обидно. Я посмотрела на Нию, она легко мне улыбнулась и отрицательно покачала головой. Не став сдерживаться, я подвинулась к ней ближе, обняла и прошептала:

— Спасибо, подруга.

Солнечная девушка ответила на мои объятья и сдавленно хихикнула. Отстранившись, я недоуменно посмотрела на нее. Заметив мой непонимающий взгляд, она кивнула в сторону наших сотрапезников и пояснила причину своего веселья:

— Ты только посмотри, какие у них лица виноватые.

Я обернулась. Лица действительно были виноватые и весьма. Слово взяла Делма:

— Прости, Талли, просто этот... Грейнн так демонстративно подошел и положил цветок на твое место. И в это момент был таким злорадным... И так, гад, на Нию уничижающее посмотрел, что м подумали... что... — девушка замолчала, но за нее закончил Кеннет:

— Мы подумали, что у него есть причина так себя вести, Талли. Извини, — и посмотрел на меня своими большими густо-янтарными глазами, да так грустно и несчастно, что я не выдержала и улыбнулась.

— Ладно, давайте забудем об этом, — махнула я рукой.

Ребята заулыбались в ответ с явным облегчением, а Ния снова хихикнула.

— В знак своего раскаяния, я принесу тебе обед, — выдал скрипач, подняв вверх руку с оттопыренным указательным пальцем, встал и удалился претворять в жизнь задуманное. А я что? Я вовсе и не была против. Для меня главным было, что Ние этот инцидент не принес боли, и что она не сомневалась во мне ни секунды. Осознание этого факта было крайне приятным и наполняло мое сердце уютным теплом.

Оставшееся время обеда мы провели в теплой дружеской атмосфере, негласно решив, не вспоминать о произошедшей неприятности.

После перерыва на обед каждый из нас отправился по своим учебным делам: самостоятельные занятия занимали много времени, ведь излияние музыки души не должно перебиваться неумелыми спотыканиями техники музыканта. Я вместе со своей драгоценной ношей снова отправилась на третий этаж, где в музыкальном кабинете с уже знакомым роялем принялась доставать псалтирь из кожаной сумки. Подстроив струнный инструмент с помощью клавишного, сначала решила заняться привлекающей новинкой, а затем уж старым знакомцем. Эти несколько часов, что я провела в компании инструментов, были чудесны. Я даже пожалела, что не могу одновременно играть на обоих, какой бы дивный дуэт мог получиться. Строгий, полный достоинства рояль и небольшая теплая небесная псалтирь — если бы они были людьми, они вполне могли бы подружиться.

Сегодня музыка лилась из меня особенно легко. Может и не музыка души, но мне было радостно играть и наблюдать сменяющие друг друга цвета, заполняющие вместе со звуком пространство комнаты.

Я уже закончила самостоятельное занятие и снова укладывала псалтирь в сумку, когда дверь после короткого резкого стука открылась. На пороге стоял Грейнн, и он был зол, хоть и пытался сдерживать эмоции, чтобы они не были так очевидны. У него получалось: ни тебе гневно дергающегося глаза или крыльев носа, ни разъяренного дыхания. Он был как всегда безупречен, и только в глазах плескалась самая настоящая ярость, готовая испепелить на месте любого.

Бросив на меня короткий взгляд, он без слов зашел в комнату и закрыл за собой дверь, после чего демонстративно прислонился к створке спиной, показывая, что без его позволения, я отсюда никуда не уйду. Очень кстати вспомнилось, что музыкальные кабинеты в консерватории звукоизолированы. Стало не по себе, но я постаралась не подавать виду и продолжила свое дело по упаковыванию инструмента в чехол.

Первой разговор я начинать не собиралась. Оллам понял это, и его голос, слишком сладкий, извивающийся черной змеей, рассеял приятный полог тишины.

— Таллия, ты не умеешь принимать извинения, — слишком дружелюбным, чтобы я поверила, тоном произнес парень.

— Ты о чем? — сделала вид, что не понимаю, о чем идет речь.

— О розе, — коротко пояснил Грейнн.

— О той, что лежала на моем месте в столовой? — решила уточнить я.

— Да, именно об этой, — подтвердил он.

— Так это было извинение? Прости, я не поняла, — пожала плечами я и стала тщательно застегивать ремни сумки.

— Больше так не делай. Мне неприятно, когда знаками моего внимания так откровенно пренебрегают, — позволив себе несправедливо обиженные интонации, произнес Грейнн.

Эта фраза вызвала во мне волну гнева. Подлец! Да что он вообще себе позволяет?!

— А мне неприятны знаки твоего внимания. Так что я отвечу тебе твоей же просьбой: больше так не делай, — довольно резко ответила я, смотря в злые холодные глаза.

— Почему я не могу оказывать знаки внимания девушке, которая мне нравится? — раздраженно поинтересовался парень.

Насколько же нужно быть самоуверенным и самовлюбленным эгоистом, чтобы задавать подобные вопросы в подобном тоне?!

— Да ладно тебе, Грейнн. Уверена, ты не будешь долго грустить, учитывая скорость, с которой меняются твои симпатии, — злая ирония обильно сочилась из моих слов, но мне было все равно. Этот человек сделал больно самой светлой девушке из всех, которых я встречала, и пытается теперь сделать еще больней. Вежливости и терпения ему от меня не видать.

— Зачем ты грубишь, Таллия? — делано изумленно спросил оллам, а потом расплылся в гаденькой ухмылочке и произнес — Позволь предположить: тебе неловко от того, что на каком-то уровне ты испытываешь симпатию к возлюбленному собственной подруги, которая лишь недавно с ним рассталась? Тебе не нужно винить себя. Чувства — материя тонкая.

У меня от желания приложить эту самовлюбленную скотину чем-нибудь тяжелым даже волоски на затылке зашевелились. И я не выдержала:

— Нет, Грейнн, как бы ты не убеждал себя в обратном, случается, что вещи, обстоятельства и люди не столь двуличны и являются именно тем, чем кажутся. Это к слову о моей искренней и всепоглощающей неприязни к такому, как ты.

— К такому, как я... — задумчиво повторил оллам, а потом зло сверкнул глазами и в два шага оказался вплотную ко мне, — Значит, неприязнь. Это плохо. Для тебя. Потому что я привык получать, что хочу, и в этот раз выбор пал на тебя, девочка.

Я не дышала, но не от страха, а от отвращения: Грейнн стоял так близко, что при вздохе моя грудь обязательно бы коснулась его, и мне было противно от одной мысли об этом. Отклонившись назад, насколько это позволял стол, рядом с которым я стояла, произнесла с плохо скрываемым презрением:

— У тебя извращенный вкус, Грейнн, если тебе нравится смотреть на омерзение в глазах партнерши.

Услышав эту фразу, оллам усмехнулся совсем уж гадко, наклонился и, не отводя взгляда, выдохнул отвратным полушепотом прямо мне в губы:

— А в глаза при этом смотреть вовсе не обязательно. У меня богатое воображение.

Я почувствовала волну дурноты. Глаза напротив блестели холодной решимостью и... предвкушением.

Внезапно дверь распахнулась, и в кабинет порывом свежего воздуха ворвался голос-огонек:

— Талли, хватит эксплуатировать казенное имущество, идем, провожу тебя до обще... — резко, как и появился, голос прервался, а порог переступил уже совершенно серьезный Байл. На его лице не было и намека на улыбку.

— Что тут происходит? — спросил он, а его голос наполнился предостерегающими хриплыми нотками-искорками, казалось, он едва сдерживает собственную мощь, чтобы не обрушиться испепеляющим пожаром.

Грейнн поморщился и отошел от меня на один шаг, после чего обернулся:

— Тебе какая разница?

— Большая, — хрипотцу сменил рык, поднимавшийся, словно лава по жерлу вулкана, — Судя по лицу девушки, ей происходящее совсем не нравится.

— Ты плохо знаешь девушек, первокурсник, — презрительно бросил выпускник исполнительского факультета, затем повернулся ко мне и, сверкнув льдом в глазах, произнес. — Еще увидимся, Таллия, — после чего развернулся и вышел из кабинета, а я судорожно выдохнула ему вслед.

Байл проследил за удаляющейся по коридору прямой спиной, а потом перевел взгляд на меня. Не знаю, что он увидел: то ли сжавшиеся от злости кулаки, то ли сбившееся от ярости дыхание, то ли брезгливые непролитые слезы в глазах, но в следующую секунду он уже был рядом со мной и держал меня за плечи.

— Талли, малышка, он что-то сделал? Он обидел тебя? Ну же, хорошая моя, расскажи мне, — голос-пожар превратился в уютный домашний печной огонь, дарящий тепло и ласку, и я как будто оттаяла после ледяного холода глаз Грейнна.

— Нет, Байл, все хорошо, — произнесла я и попыталась выдавить из себя улыбку. — Просто пытался припугнуть.

Я хотела успокоить однокурсника. Еще одна драка в консерватории была совершенно ни к чему. Но уверенной в своих словах я отнюдь не была и помимо воли задумывалась, что бы могло произойти, если бы парень не появился так вовремя. Вряд ли дошло бы до насилия, но вот до унижения вполне вероятно. Я бы даже сказала — абсолютно точно.

— Точно? — парень испытывающе смотрел мне в глаза. Вдруг его рука покинула мое левое плечо и коснулась шеи. Большой палец нежно, и едва притрагиваясь, провел по щеке. В глазах напротив стали загораться совсем иные искорки.

— Байл, — произнесла я. Глаза переместились на мои губы, — Байл, не нужно.

Вместе со словами я мягко отстранила от себя его руки. Парень сморгнул и улыбнулся своей очаровательной улыбкой.

— Как скажешь, Талли, — ответил он, а потом спросил, указывая на чехол. — Уже собралась?

Я улыбнулась в ответ и кивнула.

— Тогда пойдем. Я тебя провожу, — предложил он и, не дожидаясь моего ответа, подхватил сумку и перебросил ремень через плечо одним движением. Его поведение было таким простым и естественным, как будто он каждый день провожал меня до общежития и это был уже многолетний устоявшийся ритуал. Я не чувствовала рядом с ним ни смущения, ни нервозности, только теплое спокойствие.

— Идем, — согласилась я и, закрыв крышку рояля и погладив ее на прощанье, первой вышла из кабинета.

Байл проводил меня до дверей общежития. Хотел проводить и дальше, чтобы я сама инструмент по лестницам не таскала, но я убедила парня в том, что мы гораздо больше времени и сил потратим на убеждение госпожи Кин в его честных намерениях, чтобы заполучить единоразовый пропуск.

— Да и не такая я и хрупкая, как тебе кажется, — с улыбкой произнесла я. — И псалтирь вовсе не тяжелая. Это ведь не контрабас.

Парень прищурился, испытывающе смотря на меня, а потом выдохнул и сдался:

— Ладно. Тогда до завтра, — согласился с моими доводами он и, махнув на прощанье рукой, развернулся и пошел к своему общежитию, а я направилась к себе в комнату.

В холле задержалась у окна, перекидывая ремень чехла через плечо и заодно провожая фигуру однокурсника взглядом, когда он вдрун неожиданно остановился, обернулся и на несколько секунд задержался взглядом на здании общежития. Я снова мысленно воспела хозяйственность госпожи Кин: благодаря ей и тюлю, меня сейчас не могли видеть. И это хорошо. Не хочу давать хорошему парню лишней надежды.

Ние я ничего рассказывать не стала. Не хотелось ее лишний раз расстраивать уже давно не новостью, что ее бывший возлюбленный — премерзкий тип с отвратительными манерами и уверенностью в собственной безнаказанности и вседозволенности.

Отвлечься, как всегда, помогла учеба, особенно учебник по истории музыки, где была особенно яркая мотивация в лице строгой и крайне принципиальной метрессы Хьюз. Перед самым сном, когда все задания были выполнены, а травяной чай с медом выпит, Ния попросила меня показать ей второй инструмент, на котором я теперь буду играть. Аккуратно достав псалтирь из чехла, я положила ее на кровать. Подруга подошла и легко провела пальцами по деревянному боку орехового цвета, а затем легонько коснулась струн, не тревожа их и не пробуждая их звука.

— Ты уже можешь что-нибудь сыграть? — спросила она, убирая руку.

— Только простейшие переборы. У меня ведь было всего одно занятие, — ответила я.

— Сыграй, пожалуйста, — попросила солнечная девушка. — Так хочется услышать ее звук.

Я не могла отказать подруге, да и не хотела. Положив псалтирь на колени, стала поочередно цеплять струны указательным, средним и безымянным пальцами правой руки. Инструмент наполнил комнату тихим серебристо-небесным звуком. Какое-то время я просто перебирала струны, потом стала пробовать подобрать мелодию. Получалось довольно быстро, что радовало не только меня, но и Нию. В итоге мы даже смогли спеть простенькую детскую песенку под аккомпанемент псалтири. Единогласно решив, что у такого инструмента, обещающего стать полноправным жителем комнаты, должно быть свое место, мы торжественно выделили для псалтири полку в шкафу, предварительно освободив ее от вещей и распихав их по другим полкам. Здесь, в компании солнечной подруги, в месте, пронизанном музыкой, я чувствовала себя почти счастливой.

* * *

В музыкальном кабинете стояла гулкая тишина. Такой тишиной заканчивался вот уже третий урок композиции. А все из-за того, что ожидаемый прогресс улетучился, стоило только метру Двейну зайти в помещение. Занятия по-прежнему проходили по уже приевшейся схеме: половина занятия на привыкание к чужому присутствию и половина занятия более или менее свободного исполнения. Проректор хмурился, был явно не доволен, но меня не ругал и не критиковал.