Айтли думал — а может, я просто завидую... ведь вся наша родня сейчас в безопасности... может быть, Ила гуляет с Илику по площади Кемишаль. "Если все они забыли нас... этого не понять по письмам", — он резко встал, посадил голубя в клетку. Еще немного, и проговорится.
— Сегодня у тебя плохое настроение, а вчера ты старался меня развеселить, — хмыкнула девушка.
— Душно здесь очень. Вроде и жара спадает уже, а все равно... Ветра мне не хватает.
Этле его ветерок... только их скоро опять разделят. Пока вернут на прежнее место, но через луну или меньше поселят в очередном чужом доме. Хорошо или плохо это для обоих, неизвестно. Хорошо бы сестру приютила Шиталь, но это будет кто-то другой.
**
Натиу в последнее время нездоровилось — женщина полагала, что виной тому травы, которых она пьет слишком много. Перестать могла, наверное, но не хотела: с каждой луной все отчетливей ощущала — идет беда. Только вот очертания беды совсем не улавливались, грозила она кому-то из близких, всему из Роду или даже Астале. И Натиу делала, что могла — смотрела. Но все сложнее стало управлять тем, где и когда она на "той" стороне. И Натиу пила все больше своего зелья, как когда-то... много весен назад это стоило ей любви старшего сына. Теперь вновь горько — соленый привкус трав чудился в любой пище. Но сны от них становились необыкновенно отчетливыми — хотя и страшными.
Натиу снилась трава, мягким мехом покрывающая холмы, трава, от которой рассыпались камни кладки — а сама она становилась алой. Еще ей снился песок, засыпающий развалины Тевееррики, и в мертвом воздухе перекатывались гулкие голоса. И песок в холмах тоже перекликается, шепчет невнятное. А люди, ушедшие отсюда давно, незримо присутствуют здесь — умершие.
На закате алое солнце, и воют акольи. На закате орлы черными росчерками пролетают у далеких скал. И песок наполовину черный, словно и не песок, а пепел. Пепел Тевееррики и других городов, которые покинули те земли раньше.
И все чаще стало сниться одно: красивый и непонятный сон о младшем сыне. Кайе... Незнакомая девушка держит гирлянду крупных белых цветов, кладет руки ему на плечи — гирлянда ложится на манер ожерелья.
Он смеется... соединяет ладони на ее талии.
Прохладный запах этих цветов преследует Натиу наяву. И ей, ойоль-сновидице, очень не нравится красивая и нежная картина, раскрывающаяся перед ночным взором. Уж больно не соответствует она тому, что женщина видит, почитай, каждый день — стиснутые зубы младшего сына, хмурый или яростный взгляд, движения зверя, отчего хочется спрятаться. А во сне — смех, лепестки, и нежные руки девушки... незнакомой.
Ты пришла за моим сыном? — безмолвно спрашивала Натиу во сне, но девушка не откликалась.
Я хочу, чтобы он жил говорила Натиу, но теплый, солоноватый ветер смеялся: разве ты любишь его? Зачем он тебе? Я и сама не знаю, говорила женщина. Если бы знала раньше... он был бы со мной.
С ней. Как и старший. После его рождения она долго не могла зачать ребенка, но все же появились еще двое. И последний, Кайе, что-то выжег в ней, она сразу поняла, что больше детей не будет. А потом, после гибели мужа, Натиу совсем было ушла в свои травы и сны, но ее вытащила дочь, одним своим присутствием — и любовью. Но сейчас Киаль выросла и тоже не нуждалась в матери. Натиу остались только сны и вера в пользу, которою она все-таки может принести своему, но по сути давно чужому Роду...
Раз за разом засыпая и просыпаясь, она потеряла счет времени — теперь жизнь ее состояла только из сна, перемежаемого редкими приемами пищи. Служанки перешептывались, но не осмеливались беспокоить ойоль. А травы женщина готовила себе сама — запасов хватало. Она уже почти не думала о грядущей беде, привыкла просто так бродить в безвременьи.
И, вновь погрузившись в непонятное состояние, когда понимаешь, что делаешь, но при этом не бодрствуешь, Натиу оказалась на звериной тропке в лесу.
Женщина сама не понимала, чего испугалась, разве что рычания энихи? Но ведь за ним она сюда шла, за зверем. Или это другой рычит? Так одиноко в чаще... Лианы выбросили бутоны и поползли, вкрадчиво-ласковыми побегами опутывая испуганно задрожавшее тело.
Когда к неподвижному целые сутки телу позвали целительницу, дом всколыхнулся не сильно — все слишком привыкли, что Натиу большую часть времени проводит не здесь. Но слова целительницы слышал и глава Рода, и Къятта, стоявший у ложа матери.
— Она не проснется, — сказала целительница. — И... она протянет так, без воды и пищи не больше одной луны.
Пристальный, немного удивленный и очень недобрый взгляд Къятты — и целительница запнулась, потеряла уверенность.
— Али, я не могу идти за ней, — прошелестел голос. Не в силах помочь, целительница уже попрощалась с жизнью. — Натиу-дани всегда была особенной...
— Особенной! — презрение упало тяжелой каплей. — Она так ничему и не научилась! Прекрасно.
**
Тейит, шестнадцать весен назад
— Твоя дочь... хоть ты ее останови! — Кави так прижимал смоченную отваром тряпку к лицу, что сам себе едва глаз не выдавил.
— Полегче, — Лиа отвела его руку, принялась накладывать мазь. — Хочешь, чтоб зажило, не строй свирепые рожи.
Держалась она уверенно и чуть насмешливо, несмотря на глубокую грусть, — как и надо с этими мальчишками.
— Лиа, скажи... — мучительный стыд в голосе, — Что, южане сильнее нас?
— С чего ты взял, глупый?
— Нас было четверо...
— Четверо детей, которые ни разу не были в бою — простом, не то что с помощью Силы. Она только помешала вам.
— Я охотился на зверей...
— Вот в том и ошибка твоя! — Лиа едва удержалась от того, чтобы отвесить мальчишке подзатыльник. — Звери! Он человек. А вы... Собрались четверо! Скажи спасибо, что живы остались все... да, и все светила благодари, что ему вы ничего сделать не смогли!
— Это почему?! — ощетинился юноша.
— Потому! До конца дней камни бы таскали! Ладно если бы сами со скалы не полетели! Убийцы недоделанные! — не сдержалась женщина, всегда столь мягкая в обращении. — И Качи молодец, так ему и надо, что своим щитом по глазам получил! И ты... красавчик! — покосилась на его щеку. — С Тахи не вышло, так хоть себя изуродовать?
— Я... извинюсь перед Соль, — с трудом выдавил он.
— Соль ушла.
— Как?! — хриплым стал голос, а дыхание отказало.
— А вот так. Значит, он ей больше по нраву, чем ты... чем мы, — голос матери дрогнул, но тут же выровнялся. — Девочка у меня умная. И я поперек дороги ей не стану вставать. Еще чего не хватало — выбирать между матерью и любимым.
— Так она и выбрала! — закричал Кави, срывая с лица повязку. — Выбрала... бросила тебя!
— Не бросила, а ушла. Бросить могла, если бы я стала собой дверь загораживать. Или с ножом на Тахи кидаться.
Оставшись одна, целительница долго сидела на пороге, смотрела на небо — вот оно блекнет, наливается розовым, после темнеет. Совсем как жизнь человеческая — уныние сменяется радостью, та сходит во тьму, но после будет рассвет... Лиа все еще могла вернуть дочь домой, но вдруг ее выбор — высшая воля, и Лиа вмешается в предначертанное? Такие глаза были у дочери, когда говорили с ней... Ясные были глаза, не похоже на внезапное помешательство, как бывает у молодых и неопытных, вроде этих мальчишек.
И южанина того она видела. Чем-то напомнил давно умершего мужа, хоть тот отродясь оружия в руках не держал... Ожидала другого — броского, яркого, высокомерного. Нет, может, таким он тоже кому-то казался. Но за южным золотом Лиа чувствовала доброту, за манерой двигаться бойца и охотника — открытость миру. Да, он напомнил ей мужа... и оленя в расцвете сил, такого, как видела однажды: вышедшего из леса и смотрящего на восходящее солнце.
Соль будет ждать своего милого у дальней родни в предгорье... если он не придет, она так и так возвратится. Если сама передумает, тоже. Если все сложится... Лиа будет горевать, конечно, сердце-то материнское. Но дети всегда покидают гнездо.
**
...Синей, в цвет вечернего неба, была одежда посла и его спутников-синта, а одежда слуг хоть и не была окрашена дорого, все равно выглядела нарядной. Всей свиты — полтора десятка человек. Достаточно и защититься в пути, и обеспечить уют.
Но теперь он снял синее, переодевшись в простой серый лен, и шел один. Колючие ветви кустарника-чиуни покачивались, когда человек задевал их, идя по тропинке. Привычно избегая шипов, он передвигался быстро, ровным шагом. Спешил — так много еще предстоит пройти до селения, где можно купить грис. В ближайшем нельзя — если будут искать, то покупка на след наведет. Долго еще идти, долго, а Соль будет ждать. Может статься и передумает, или не придет вовсе. Этого он боялся, но в жизни бы ее не осудил.
Взгляд девочки-северянки позабавил его поначалу. Широко расставленные глаза, испуганная — стебелек, разотри в пальцах, и останется капелька горьковатого сока. Именно девочка, хоть и вполне взрослая телом — но по-детски острые локти, вздернутый кончик носа, крошечные ступни, и кожаный браслет на левой щиколотке. А смотрит так — смесь восхищения с удивлением. Обычно северяне сторонились послов... закрытые, ценящие только себя эсса редко бывали такими искренними с чужаками, как она. Он узнал имя девочки — Соль. И подарил ей птичку из серебра. Захотелось еще встретить ее. Думал тогда: будет день завтра — значит, найдет.
А потом...
Он, Тахи, был почти лишен честолюбия и не жалел о том, что оставил за спиной. Не в первый раз менять жизнь целиком, как змеи меняют кожу. Родившись в простой семье, он был признан одаренным, и родители отдали его в воспитанники Дома Солнца, а оттуда передали в достаточно сильный Род. Чужой знак украсил его плечо; повод гордиться, что не просто слуга, не обычный охранник, а в семью принят, хоть и без прав почти!
Там встретил ту, которую полюбил. Их счастье было недолгим, всего через два года оно завершилось. А к нему уже присмотрелся Ахатта Тайау и принял в число своих синта. Больше того — вскоре определил в свиту сына. Тут бы жить и радоваться, но чего-то другого просила душа. И вот... допросилась.
Он вернулся на земли севера в виде простого рабочего, благо, руки были вставлены нужным концом и не забыл еще свое детство. Жизнь ремесленников не такая, как у земледельцев, а на севере не такая, как на юге, но все равно Тахи было проще понять обитателей небогатых кварталов, чем подлинному уроженцу того Рода, чей знак все еще темнел у него на плече. Не золотой, золото положено лишь восьми Сильнейшим Родам Асталы, не их слугам. И хорошо, блеск золота спрятать сложней.
Трудным вышел его последний разговор с былым товарищем и наставником.
— Я не вернусь в Асталу.
— Ты хочешь остаться с этой северянкой? — Къонна, старший над синта Рода Тайау, только выглядел спокойным и невозмутимым. На деле он поверить не мог, что ему все это не снится. — Может, еще наймешься на службу к эсса?
— Я не нужен им и они — мне.
— Как понимаю, мы все также тебе не нужны? И все это время ты нас только терпел — и когда воспитывался при Доме Солнца, и когда получил знак, и когда...
— Къонна, — мягко прервал его Тахи. Грустно ему было смотреть в искаженное обидой лицо наставника — тяжелое, грубоватое, почти родное. Сколько они знакомы? Пятнадцать весен, пожалуй, будет... Да, будет, тогда Тахи еще не служил этому Роду, почти никто был и звать никак, хотя возможное будущее уже поблескивало перед ним, как золотой червячок — приманка для рыбы.
Подступил вечер. Северные земли еще не миновали, но поселений тут почти уже не было. Всадники остановились на привал у речки с забавным названием Хвост, разводили костры, расседлывали грис, слуги принимались готовить еду из подстреленной в дороге дичи. Тахи же, позаботившись о своем скакуне, не принял участие в общих хлопотах — отозвал старшего товарища в сторону. Все как есть решил рассказать, в надежде — может, поймет? Негоже просто убегать, бросив отряд. И вот...
— Я не стану тебя покрывать, расскажу, что ты замыслил. Уатте прямо сейчас расскажу, — предупредил наставник.
— И что же? Даже если Уатта даст волю гневу, все равно не убьет. Нельзя заставить служить из-под палки. Вернут меня в Асталу, а дальше?
— Ты бы мог стать помощником его сыновьям, — заметил Къонна, и отсвет заката лежал на его лице.
— Они еще слишком малы — им нужна не свита, а няньки. Я не гожусь.
— Почему нет? Старшему девять, не маленький. Когда-нибудь он заставит север говорить о себе.
— Частью этого я быть как раз не хочу. Впрочем, когда-нибудь весь этот мир изменится необратимо.
Сова пролетела у них над головами, едва не задев мягкими крыльями. Ухнула гулко; словно в ответ ей раздался дружный смех от костра.
Къонна спросил:
— На что ты надеешься, Тахи? Ты ведь давно живешь на всем готовом. А кем станешь теперь?
— Проживем как-нибудь. В Срединных землях места много, и руки есть куда приложить.
— И там не безвластие.
— Но там нет разницы, откуда и ты, и твоя подруга.
— Глупо, Тахи, — Къонна в раздражении поддел ногой и сломал хрусткую ветку. — И не стыдно сознавать, что твои потомки, если будут, родятся никчемными?
— Надеюсь, они будут людьми достойными. А Сила... не самое важное. И без нее живут и счастливы.
— Ты о последнем забыл. Слишком ты многое знаешь не только о Юге — о Роде Тайау, даже об их домах. И отпустить тебя с таким знанием...
— На Юге полно осведомителей Тейит, — спокойно ответил Тахи. — Как и наших на Севере. К тому же туда я не собираюсь, я хочу жить спокойно. В Уми же никому не сдались ваши тайны, длины рук не хватит ими воспользоваться.
— Если солжешь... ты сам сказал — наши люди много где есть. Если что, я сам возглавлю отряд против тебя.
— Хорошо.
— Иди, — сухо сказал Къонна. — Нам не по дороге. Уатте я найду что сказать. А вы умирайте в лесу, в грязи.
Тахи только усмехнулся краешком рта. Отвернулся, шагнул в сторону костров — как бы то ни было, уходить все равно только в ночь.
— Тахи! — не выдержал Къонна. — Ну, куда ты, зачем?!
Тот остановился, и сказал, не скрывая глубокой и подлинной грусти в голосе:
— Тебя ждет твоя женщина. Ты любишь ее. Ты-то хоть пойми...
— Не понимаю, — негромко, чуть ли не обреченно проговорил Къонна. — Безумцы тянутся к звездам, но ты — к их отражению в луже.
— Говорят, что звезды — огонь. Но я как-то слышал, некоторые считают — это капли дождя, который льет вечно, питая мир, — задумчиво откликнулся Тахи, отвечая не Къонне — собственным мыслям. — Говорят, каждая капля летит долго-долго, и только кажется неизменной. У нее впереди сколь угодно времени. А у меня и Соль вечности нет.
Чтобы добраться в предгорья Тейит у него ушло больше половины луны. Шел пешком, оставив грис отряду — не хватало еще, чтобы вором сочли. Говор у Тахи был, конечно, не северный, но его принимали не за южанина — за уроженца Уми. Когда пришел в назначенное место, справился первым делом, здесь ли Соль? Дождаться ответа, кажется, было тяжелее, чем весь этот путь одолеть. Соль не стала передавать ответ, прибежала сама, счастливая, как поденка, чей единственный день оказался сухим и солнечным.
