Грета внимательно посмотрела на него. — Какое отношение эта упрямая решимость имеет к тому, что тебе только что сказала Маржерит?
— Эй, — сказал Флойд, защищаясь, — речь идет не о чем ином, как о выполнении работы для клиента. Работа, за которую, должен добавить, довольно хорошо платят.
— Значит, это все, к чему все сводится: деньги?
— Деньги и любопытство, — признал он.
— Никакая сумма денег не компенсирует сломанную шею. Бери то, что у тебя есть, и иди к властям. Предоставьте им все доказательства, и пусть они соберут все воедино.
— Теперь ты говоришь как Кюстин.
— Может быть, в его словах есть смысл. Подумай об этом, Флойд. Не погружайся слишком глубоко. Ты крупный мужчина, но ты не очень сильный пловец.
— Я пойму, когда увязну слишком глубоко, — сказал он.
Грета покачала головой. — Я слишком хорошо тебя знаю. Ты поймешь, что увяз слишком глубоко, только когда начнешь тонуть. Но какой смысл спорить? Я голодна. Давай прогуляемся до Елисейских полей: там есть местечко, где готовят вкусные блинчики. По дороге можешь купить мне мороженое "Эскимо". Потом ты сможешь отвезти меня обратно на Монпарнас.
Флойд сдался, протягивая ей руку. Они направились в сторону авеню, Флойд наблюдал, как вдалеке поднялся ветер и поднял в небо чей-то зонтик.
— Как дела у группы? — спросила Грета.
— Группа прекратила свое существование, когда ты ушла, — сказал Флойд. — С тех пор нас точно не заваливали предложениями.
— Я всегда была только частью ее.
— Ты чертовски хорошая певица и чертовски хорошая гитаристка. Ты оставила большую дыру.
— Вы с Кюстином оба хорошие музыканты.
— Хорошие — это еще не все.
— Что ж, тогда вы лучше, чем хороши.
— Может быть, Кюстин.
— Это тоже не значит, что ты худший басист в мире. Ты всегда знал, что сможешь заставить это сработать, если только достаточно сильно этого захочешь.
— Я делаю ходы. Я могу задать довольно устойчивый ритм.
— Ты так говоришь, как будто это что-то плохое. В Ницце есть сотня групп, которым не помешал бы такой басист, как ты, Флойд.
— Но я не могу сделать ничего такого, чего ты раньше не видела. Я не могу сделать это по-новому.
— Не все хотят, чтобы это было по-новому.
— Но в том-то и дело. Все, что мы когда-либо делаем, — это играем одни и те же старые свинг-номера в одной и той же старой манере. Я устал от этого. Кюстин едва может заставить себя достать свой саксофон.
— Так сделай что-нибудь другое.
— Кюстин продолжает пытаться. Ты знаешь, как он всегда пытался заставить нас играть этот быстрый восьмибитный материал, когда все, чего мы когда-либо хотели, — это оставаться в четыре-четыре?
— Может быть, Кюстин что-то заподозрил.
— Он слышал, как один парень играл здесь несколько лет назад, — сказал Флойд. — Какой-то героиновый маньяк из Канзас-Сити. Выглядел на шестьдесят, но на самом деле был примерно моего возраста. Называл себя Ярдхаундом, или Дворовым псом, или что-то в этом роде. Он продолжал играть эти сумасшедшие импровизационные вещи, как будто это была волна будущего. Но никто не хотел знать.
— Кроме Кюстина.
— Кюстин сказал, что это была музыка, которая всегда была у него в голове.
— Так найди способ помочь ему сыграть в это.
— Слишком быстро для меня, — сказал Флойд. — И в любом случае, даже если бы это было не так, никто больше не хочет это слышать. Это не та музыка, под которую можно танцевать.
— Ты не должен так легко сдаваться, — предостерегла Грета.
— Уже слишком поздно. Им даже натурал-джаз больше не нужен. Половина клубов, в которых мы играли в прошлом году, сейчас не работают. Может быть, в Штатах все по-другому, но...
— Некоторые люди никогда этого не поймут, — сказала Грета. -Они не хотят видеть, как черные и белые люди ладят друг с другом, не говоря уже о том, чтобы играть одну и ту же музыку. Потому что всегда есть опасность, что мир действительно может стать лучше из-за этого.
— Флойд улыбнулся. — К чему ты клонишь?
— Те из нас, кому не все равно, не должны так легко сдаваться. Может быть, нам нужно время от времени высовывать свои шеи наружу.
— Я никому не подставляю свою шею.
— Даже ради музыки, которую ты любишь?
— Может быть, было время, когда я думал, что джаз может спасти мир, — сказал Флойд. — Но теперь я старше и мудрее.
Идя по посыпанной гравием дорожке, они снова прошли мимо компании с пожилым мужчиной, и что-то в голове Флойда щелкнуло, как ключ в хорошо смазанном замке. Может быть, дело было в разговоре, который у него состоялся с Маржерит, или, возможно, в сопоставлении этого человека и политической тюрьмы на другом берегу реки, но Флойд внезапно узнал его. Мужчина наклонился вперед в инвалидном кресле, его челюсть отвисла, по подбородку скатилась тонкая струйка слюны. Его кожа была приклеена к черепу, как один слой папье-маше. Его руки дрожали от какого-то паралича. Под его одеялом было видно, что врачи вырезали больше, чем оставили после себя. То, что текло по его венам, теперь было скорее химическим веществом, чем кровью. Но он пережил рак, точно так же, как пережил то покушение в мае 1940 года, когда бесславно закончилось наступление в Арденнах. Очертания лица все еще были узнаваемы, наряду с устаревшими, чопорными усиками и тщеславной копной редеющих волос, теперь белых там, где когда-то они были черными. Прошло почти двадцать лет с тех пор, как его амбиции потерпели крах и сгорели в то катастрофическое лето. На карнавале монстров, который породил век, он был лишь одним из многих. Тогда он говорил о ненависти — но кто этого не делал? Ненависть — вот как ты заставлял все происходить в те годы. Это был рычаг, который двигал вещи. Это не обязательно означало, что он в это верил или что он был бы для Франции хуже любого из тех, кто пришел за ним. Кто мог бы позавидовать ему за утро в саду Тюильри, после всего того времени, что он прослужил на вокзале Орсе? Теперь он был просто печальным стариком, вызывающим не столько отвращение, сколько жалость.
Пусть он покормит уток.
— Флойд?
— Что?
— Ты был за много миль отсюда.
— За много лет, — сказал он. — Не совсем одно и то же.
Она повела его к киоску с мороженым. Флойд полез в карман за несколькими монетами.
ДЕСЯТЬ
Оже проснулась от быстрого металлического щелчка реактивных двигателей, похожего на звук заклепочного пистолета. Ее первой мыслью было, что, должно быть, что-то пошло не так, но Эйвелинг и Скеллсгард оба выглядели скорее настороженными и сосредоточенными, чем встревоженными, как будто с этим они сталкивались раньше.
— Что происходит? — сонно спросила она.
— Идите спать дальше, — сказал Эйвелинг.
— Я хочу знать.
— Мы просто имеем дело с некоторой неровностью туннеля, — сказала Скеллсгард, указывая свободной рукой на контурный дисплей перед панелью управления джойстиком. Сейчас она управляла, в то время как Эйвелинг отдыхал. Движущиеся линии на панели дисплея были собраны в пучок и скручены вместе. — Стены на большей части довольно гладкие, но время от времени мы натыкаемся на то или иное сооружение, которое нам приходится обходить стороной.
— Структуры? Внутри червоточины?
— Это не червоточина, — начала Скеллсгард. — Это...
— Знаю: это квази-псевдо-пара-что-то в этом роде. Я имею в виду, как могут быть какие-либо структуры внутри этой штуки, чем бы она ни была? Разве это не гладкое пространство-время на всем протяжении?
— Это то, чего и следовало ожидать.
— Вы же теоретик. Скажите мне.
— На самом деле, здесь задействована значительная доля догадок. Слэшеры рассказали нам не все, и, вероятно, у них самих нет ответов на все вопросы.
— Так что дай мне свое лучшее предположение.
— Хорошо. Теория первая. Вы видите эти показатели энергии напряжения? Они связаны с изменениями в геометрии местного туннеля, которые ждут нас впереди.
— Чем вы их ощущаете? Радаром?
Скеллсгард покачала головой. — Нет. Радар — или любой другой датчик на основе электромагнитных волн, если уж на то пошло, — не слишком хорошо работает в гиперсети. Фотоны поглощаются стенками или хаотично рассеиваются при взаимодействии с патологическим веществом. А смотреть вперед — все равно что пытаться увидеть солнечные пятна невооруженным глазом. Датчики нейтрино или гравитационных волн могли бы работать лучше, но в транспортном средстве для них недостаточно места. Все, что осталось, — это гидролокатор.
— Звук? — спросила Оже. — Но мы движемся в почти идеальном вакууме, не так ли?
— Чертовски верно, да. Но мы можем заставить своего рода акустический сигнал распространяться через облицовку стен. Это похоже на волну сжатия, по которой движется корабль, только примерно в миллиард раз быстрее. Он распространяется через более жесткий слой, другую фазу патологического вещества с гораздо большей жесткостью. Именно так мы посылаем сигналы по каналу, чтобы иметь возможность общаться с порталом на конце E2. Проблема в том, что это не работает, когда в трубе находится корабль: мы действуем как своего рода зеркало, отражая любые сигналы обратно тем путем, которым они поступили. Но мы можем посылать наши собственные сигналы по линии. Они недостаточно сильны, чтобы дотянуться до дальнего портала, но они действуют как своего рода щупальца, прощупывая препятствия и неровности в стенах.
— Это все еще не говорит мне о том, что в первую очередь вызывает эти нарушения.
— Вот, взгляните на это, — сказала Скеллсгард, привлекая внимание Оже к узлу очень близких контурных линий, проступающих на дисплее. — Это лучшее предположение компьютера о форме приближающейся неровности в облицовке туннеля, основанное на эхо-сигналах от гидролокатора. Если бы контуры были сгруппированы симметрично, мы бы смотрели на сужение туннеля перед нами. Но это не то, что здесь происходит. Есть места, где облицовка туннеля выглядит так, словно ее вытравили, и места, где она выпирает внутрь. Первая теория гласит, что это симптом какого-то распада базовой структуры канала, либо из-за отсутствия технического обслуживания, либо из-за недостаточного количества кораблей, использующих его.
— Недостаточно кораблей?
— Возможно, корабли предназначены для выполнения какой-то ремонтной функции, когда они проходят мимо. Это то, что мы называем "гипотезой трубочиста".
— Отлично. А как насчет второй теории?
— Вот тут-то все и начинает приобретать серьезный спекулятивный характер, — предупредила Скеллсгард. — Некоторые люди, изучающие линию, сделали записи об этих нарушениях, собрав данные о многих транзитах. Конечно, данные очень зашумлены и подвержены капризам интерпретации навигационной системы. Итак, затем они берут эти записи и загружают их в программное обеспечение с максимальной энтропией, чтобы выжать любую скрытую структуру. Затем они берут выходные данные этого процесса и передают их в другую группу программ, предназначенных для обнаружения скрытого языка. Одна из таких процедур называется тестом Ципфа: она включает в себя построение графика логарифмической частоты появления различных узоров, наблюдаемых на стенах. Случайные данные имеют наклон Ципфа, равный нулю, в то время как наклон Ципфа структуры туннеля довольно близок к минус единице. Это означает, что сигналы в этих стенах значительно более значимы, чем, скажем, звонки белки-обезьяны, которые на графике Ципфа доходят всего до минус ноль целых шести десятых.
— Однако это не окончательно, — сказала Оже.
— Но исследователи на этом не останавливаются. Есть еще одно статистическое свойство, известное как энтропия Шеннона, которое говорит вам о том, насколько насыщенны коммуникации. Человеческие языки — скажем, английский или русский — имеют энтропию Шеннона примерно восьмого или девятого порядка. Это означает, что если я произнесу восемь или девять слов на одном из этих языков, вы сможете довольно легко угадать, каким будет десятое. У криков дельфинов энтропия Шеннона находится в диапазоне от трех до четырех, в то время как у туннельных каракулей она достигает семи или восьми.
— В таком случае, они менее сложны, чем человеческий язык.
— Согласна, — сказала Скеллсгард, — но их истинная сложность может быть замаскирована ошибками, которые мы вносим при расшифровке изображений гидролокатора. Или сами сообщения могут быть размыты эрозией или каким-то другим процессом, который мы не понимаем.
— Итак, вторая теория заключается в том, что паттерны — это преднамеренные сообщения.
— Да. Они могли бы быть аналогами старых дорожных знаков: ограничения скорости, временные ограничения и тому подобное.
— Вы это несерьезно.
— Вы еще ничего не слышали, Оже. Хотите услышать третью теорию?
— О, почему бы и нет?
— Должна предупредить вас, что это определенно не общепринятая мудрость. Третья теория гласит, что туннельные узоры — это своего рода реклама. — Оже открыла рот, чтобы что-то сказать, но Скеллсгард продолжала говорить. — Нет, подождите. Выслушайте меня. Если подумать, в этом есть какой-то извращенный смысл. Почему бы галактической сверхцивилизации не иметь рекламы? В конце концов, похоже, это в значительной степени приклеено к нашей культуре.
— Но реклама... — Оже было трудно сохранять невозмутимое выражение лица.
— Подумайте об этом. Любой, кто путешествует по одному из этих каналов, является идеальной плененной аудиторией. Они заперты, приманка для молокососов. Им больше некуда пойти, не на что смотреть. Что может быть лучше для размещения рекламы? Черт возьми, хотела бы я знать, что они продают. Может быть, это услуги по строительству планет, или обновление звезд, или возможность обменять свою старую черную дыру на новую.
Оже улыбнулась. — Сверхновая может вспыхнуть в любой момент. Убедитесь, что ваша солнечная система должным образом застрахована.
— Как насчет: устали от Млечного пути? Почему бы не взглянуть на некоторые из наших замечательных объектов в Больших Магеллановых облаках? Лучшие виды в местной группе — и это все еще в пределах досягаемости от галактического ядра.
Оже усмехнулась, вступая в игру. — Приматы-экспансионисты, наводняющие ваш звездный район? У нас есть необходимые вам решения для борьбы с вредителями.
— Ваш старый Бог не справляется с этой работой? Улучшите свое божество прямо сейчас, призвав... — Скеллсгард начала хихикать.
— Вы правы — это почти правдоподобно, не так ли?
— Почти, — сказала Скеллсгард. — И я определенно предпочитаю это четвертой теории.
— Чему именно?
— Что стены покрыты граффити.
— Боже мой. — Боже мой. Она действительно сказала "боже мой"? Оже покачала головой, как человек, собирающийся чихнуть. — Вы хотите сказать, что кому-то действительно заплатили за то, чтобы он это придумал?
— Да. По-видимому, это даже имеет смысл, основываясь на энтропии Шеннона. Если вы посмотрите на человеческие граффити...
— Хватит, Скеллсгард. Я бы предпочла не слышать о граффити, человеческих или инопланетных.
— Это немного угнетает, не так ли?
— Больше, чем немного.
