Урсула Ле Гуин "Четыре пути к прощению"

Музыкальные инструменты были запрещены на большинстве плантаций; большинство боссов не разрешали петь ничего, кроме ритуальных гимнов Туал на десятидневной службе. Рабу, пойманному за тем, что он тратит время корпорации на пение, могли влить кислоту в горло. Пока он мог работать, ему не было нужды шуметь.

На таких плантациях рабы развили эту почти беззвучную музыку, прикосновение ладони к ладони, едва слышную, едва варьирующуюся длинную мелодию. Спетые слова были намеренно нарушены, искажены, фрагментарны, так что казались бессмысленными. Владельцы называли это "чепухой", и рабам разрешалось "хлопать в ладоши и петь чепуху" при условии, что они делали это так тихо, что их не было слышно за стенами комплекса. Пели так в течение трехсот лет, так они пели и сейчас.

Хавживу это нервировало, почти пугало, когда голос за голосом присоединялись, всегда шепотом, увеличивая сложность ритмов, пока перекрестные удары почти, но никогда не полностью, не слились в единую текстуру приглушенного свистящего звука, пронизанного давно удерживаемой четвертьтональной мелодией, исполняемой на слоги, которые, казалось, всегда собирались составить слово, но так и не сложились. Захваченный этим, вскоре почти потерявшийся в этом, он продолжал думать: сейчас — сейчас один из них повысит голос — сейчас леос издаст крик, крик триумфа, давая волю своему голосу! — Но тот этого не делал. Никто этого не делал. Мягкая, стремительная, похожая на воду музыка с ее бесконечно тонким меняющимся ритмом звучала все громче и громче. Бутылки с апельсиновым вином "Йоте" ходили взад и вперед по столу. Они выпивали. По крайней мере, они пили свободно. Они напились. Смех и крики начали перебивать музыку. Но они ни разу не пели громче шепота.

Все они, пошатываясь, направились обратно к длинному дому по тропе вождей, обнимаясь, по-дружески мочась, один или двое останавливались, чтобы проблеваться то тут, то там. Любезный смуглый темноволосый мужчина, который сидел рядом с Хавживой, теперь присоединился к нему в постели в нише длинного дома.

Ранее вечером этот человек сказал ему, что в течение ночи и дня посвящения гетеросексуальные сношения запрещены, так как это приведет к изменению энергий. Посвящение прошло бы криво, и мальчики могли бы не стать хорошими членами племени. Конечно, только ведьма могла сознательно нарушить табу, но многие женщины были ведьмами и пытались соблазнить мужчину из злого умысла. Регулярные, то есть гомосексуальные, половые сношения придавали бы энергии, способствовали правильному прохождению инициации и придавали мальчикам сил для предстоящего испытания. Следовательно, у каждого мужчины, покидающего банкет, будет партнер на ночь. Хавжива был рад, что его назначили к этому человеку, а не к одному из вождей, которых он находил пугающими и от которых можно было ожидать надлежащей энергичной работы. Как бы то ни было, насколько он мог припомнить утром, он и его спутник были слишком пьяны, чтобы что-то предпринять, кроме как заснуть среди благонамеренных ласк.

Слишком много вина "Йоте" вызывало звенящую головную боль, он уже знал это, и весь его череп подтвердил это знание, когда он проснулся.

В полдень его знакомый привел его на почетное место на площади, которая заполнялась мужчинами. Позади них были длинные дома для мужчин, перед ними ров, отделявший внутреннюю женскую часть от мужской, или от ворот, которые все еще так назывались, хотя стены комплекса исчезли и остались одни ворота, памятник, возвышающийся над хижинами и длинными домами комплекса и ровными пшеничными полями, простиравшимися во все стороны, мерцающими в безветренной, лишенной теней жаре.

Из женских хижин к канаве выбежали шестеро мальчиков. Хавжива подумал, что она была шире, чем мог бы перепрыгнуть тринадцатилетний подросток, но двое мальчиков справились. Остальные четверо отважно прыгнули, не дотянули до цели, выбрались наружу, причем один из них прихрамывал, повредив ногу при падении. Даже те двое, которые успешно совершили прыжок, выглядели измученными и испуганными, а все шестеро были синевато-серыми от голодания и бодрствования. Старейшины окружили их, обнаженных и дрожащих, и поставили в ряд на площади лицом к толпе всех мужчин племени.

На женской стороне вообще не было видно женщин.

Начался катехизис, вожди и старейшины выкрикивали вопросы, на которые, очевидно, следовало отвечать без промедления, иногда одному мальчику, иногда всем вместе, в зависимости от указующего или размашистого жеста спрашивающего. Это были вопросы ритуала, протокола и этики. Мальчики были хорошо вымуштрованы, и их ответы сопровождались быстрыми возгласами. Того, кто покалечился при прыжке, внезапно вырвало, а затем он потерял сознание и тихо соскользнул вниз маленькой кучкой. Ему никак не помогли и все еще задавали некоторые вопросы, за которыми следовала минута тягостного молчания. Через некоторое время мальчик пошевелился, сел, посидел немного, содрогаясь, затем с трудом поднялся на ноги и встал вместе с остальными. Его посиневшие губы шевелились в ответ на все вопросы, хотя ни один голос не доносился до аудитории.

Хавжива, казалось, сосредоточил все свое внимание на ритуале, хотя его мысли блуждали в далеком прошлом. "Мы учим тому, что знаем сами, — подумал он, — и все наши знания носят местный характер".

После испытания оставались отметины: один глубокий порез от основания шеи через плечо и вниз по внешней стороне руки до локтя, сделанный твердым, острым деревянным колом, протыкавшим кожу и плоть, чтобы оставить после заживления бороздчатый шрам, свидетельствующий о том, что он мужчина. "Рабам не разрешили бы проносить за ворота какие-либо металлические инструменты", — размышлял Хавжива, неотрывно наблюдая за всем, как подобает гостю. После каждой руки и каждого мальчика исполняющие обязанности старейшины останавливались, чтобы заново заточить кол, натирая его о большой рифленый камень, стоявший на площади. Бледно-голубые губы мальчиков растянулись, обнажив белые зубы; они корчились, почти теряя сознание, и один из них громко закричал, заставив себя замолчать, зажав рот свободной рукой. Один укусил себя за большой палец, пока из него не потекла кровь, как и из его израненных рук. Когда с нанесением меток на каждого мальчика было покончено, вождь племени промыл раны и смазал их какой-то мазью...

Ошеломленные и пошатывающиеся, мальчики снова встали в строй; и теперь старики были нежны с ними, улыбались, называли их "соплеменниками", "героями". Хавжива испустил долгий вздох облегчения.

Но теперь на площадь вывели еще шестерых детей, которых старухи вели по мосту через ров. Это были девушки, украшенные ножными браслетами, в остальном голые. При виде них в мужской аудитории раздались громкие аплодисменты. Хавжива был удивлен. Женщины тоже должны были стать членами племени? "По крайней мере, это хорошо", — подумал он.

Две девочки едва достигли подросткового возраста, остальные были моложе, одной из них наверняка было не больше шести. Они стояли в ряд, спиной к зрителям, лицом к мальчикам. Позади каждой из них стояла женщина в вуали, которая провела ее через мост; позади каждого мальчика стоял один из обнаженных старейшин. Пока Хавжива наблюдал, не в силах отвести взгляд или отвлечься от того, что он увидел, маленькие девочки легли лицом вверх на голую сероватую землю площади. Женщина, стоявшая позади, потянула одну из них, которая не спешила ложиться, и заставила ее лечь. Старики обошли мальчиков, и каждый из них лег на одну из девочек под громкие аплодисменты, насмешки, смех и скандирование "ха-а-ха-а-а!" со стороны зрителей. Женщины в вуалях склонились над головами девочек. Одна из них протянула руку и придержала тонкую, дергающуюся ручонку. Голые ягодицы старейшин покачивались, то ли при настоящем половом акте, то ли при имитации, Хавжива не мог сказать. — Вот как вы это делаете, смотрите, смотрите! — кричали зрители мальчикам под шутки, комментарии и взрывы смеха. Старейшины один за другим вставали, каждый со странной скромностью прикрывал свой пенис.

Когда встал последний, мальчики вышли вперед. Каждый ложился на девушку и покачивал ягодицами вверх-вниз, хотя ни у одного из них, как заметил Хавжива, не было эрекции. Мужчины вокруг него схватились за свои собственные пенисы, крича: — Вот, попробуй мой! — подбадривая и скандируя, пока последний мальчик не поднялся на ноги. Девочки лежали ничком, раздвинув ноги, как маленькие мертвые ящерицы. В толпе мужчин по направлению к ним произошло легкое, ужасное движение. Но старухи подняли девочек на ноги, рывком заставив их встать, и потащили обратно через мост, сопровождаемые волной воплей и насмешек со стороны зрителей.

— Знаешь, они накачаны наркотиками, — сказал любезный смуглый мужчина, деливший постель с Хавживой, глядя ему в лицо. — Девочки. Это им не повредит.

— Да, я понимаю, — сказал Хавжива, все еще стоя на своем почетном месте.

— Этим людям повезло, им выпала честь участвовать в инициации. Знаешь, важно, чтобы девушки перестали быть девственницами как можно скорее. Ты же знаешь, они всегда должны быть с несколькими мужчинами. Чтобы они не могли предъявлять претензий: "Это ваш сын", "этот ребенок — сын вождя", знаешь ли. Это все колдовство.

Сын избирается. Стать сыном не значит иметь что-то общее с влагалищами рабынь. Рабынь нужно учить этому как можно раньше. Но сейчас девочкам дают наркотики. Это не похоже на старые времена, когда правили корпорации.

— Понимаю, — сказал Хавжива — он посмотрел в лицо своему приятелю, подумав, что его темная кожа означает, что в нем, должно быть, много крови владельца, возможно, он действительно был сыном владельца или босса. Ничей сын, рожденный от рабыни. Избранный сын. Ах, знание локально, все знания частичны. В Стсе, в школах Экумены, в поселениях Йеове.

— Ты все еще называешь их рабынями, — сказал он. Его такт, все его чувства были заморожены, и он говорил просто из глупого интеллектуального любопытства.

— Нет, — сказал смуглый человек, — нет, извини, язык, который я выучил в детстве... Я прошу прощения...

— Только не у меня.

И снова Хавжива произносил только то, что было у него в голове, и холодно. Мужчина вздрогнул и замолчал, опустив голову.

— Пожалуйста, мой друг, отведи меня сейчас в мою комнату, — сказал Хавжива, и смуглый человек с благодарностью повиновался ему.

В темноте он тихо разговаривал со своим приятелем по-хейнски. — Вы не можете ничего изменить извне.

Стоя в стороне, глядя вниз, делая общий обзор, вы видите закономерность. Что не так, чего не хватает. Вы хотите это исправить. Но вы не можете это исправить. Вы должны быть в этом, сплетаться с этим. Вы должны быть частью плетения. — Эта последняя фраза была произнесена на диалекте Стсе.

Четыре женщины сидели на корточках на клочке земли на женской стороне, который возбудил его любопытство своей нехоженой гладкостью: своего рода священное место, подумал он. Он направился к ним. Они грациозно сидели на корточках, сгорбившись между коленями, с безразличием к своей внешности, небрежным мужским взглядам, которое он раньше замечал у женщин. Их головы были выбриты наголо, кожа меловая и бледная. Пыльные люди, пылинки — таков был старый эпитет, но для глаз Хавживы их цвет больше походил на глину или пепел. Лазурный оттенок ладоней и подошв и везде, где кожа была тонкой, был почти скрыт почвой, с которой они работали. Они разговаривали быстро и тихо, но замолчали, когда он приблизился. Две были старыми, иссохшими, с узловатыми, морщинистыми коленями и ступнями. Две других были молодыми женщинами. Все они время от времени искоса поглядывали на то, как он присел на корточки у края ровного участка земли.

Он увидел, что на нем рассыпали пыль, цветную землю, создавая какой-то узор или картинку. Следуя границам между цветами, он различил длинную бледную фигуру, немного похожую на руку или ветку, и глубокий изгиб землисто-красного цвета.

Поздоровавшись с ними, он больше ничего не сказал, а просто присел на корточки. Вскоре они вернулись к своим занятиям, время от времени переговариваясь шепотом друг с другом.

Когда они перестали работать, он спросил: — Это священно?

Старухи посмотрели на него, нахмурились и ничего не сказали.

— Ты этого не видишь, — сказала более смуглая из молодых женщин с ослепительной, дразнящей улыбкой, которая застала Хавживу врасплох.

— Ты имеешь в виду, что меня здесь не должно быть.

— Нет. Ты можешь быть здесь. Но ты этого не видишь.

Он встал и оглядел картину земли, которую они нарисовали серо-коричневой, красной и янтарной пылью. Линии и формы находились в определенной взаимосвязи, ритмичной, но загадочной.

— Это еще не все, — сказал он.

— Это всего лишь маленькая, совсем крохотная часть, — сказала поддразнивающая женщина, ее темные глаза на смуглом лице светились насмешкой.

— Никогда не все сразу?

— Нет, — сказала она, и остальные ответили — Нет, — и даже старухи улыбнулись.

— Вы можете сказать мне, что это за фотография?

Она не знала слова "картинка". Она взглянула на остальных, задумалась и проницательно посмотрела на него снизу вверх.

— Мы делаем здесь то, что знаем, — сказала она, мягким жестом указывая на дизайн в мягких тонах. Теплый вечерний ветерок уже стирал границы между цветами.

— Они этого не знают, — шепотом сказала другая молодая женщина с пепельной кожей.

— Мужчины? Они никогда не видят его целиком?

— Никто этого не видит. Только мы. У нас это есть здесь. — Смуглая женщина дотронулась не до головы, а до сердца, прикрыв грудь своими длинными, закаленными работой руками. Она снова улыбнулась.

Старухи встали; они что-то пробормотали друг другу, одна что-то резко сказала молодым женщинам, фразу, которую Хавжива не понял; и они побрели прочь.

— Они не одобряют, что ты рассказываешь об этой работе мужчине, — сказал он,

— Городскому жителю, — сказала темноволосая женщина и рассмеялась. — Они думают, что мы убежим.

— Ты хочешь убежать?

Она пожала плечами. — Куда?

Она поднялась на ноги одним грациозным движением и окинула взглядом картину "Земля", казавшуюся случайным абстрактным узором из линий и цветов, изгибов и областей.

— Ты видишь это? — спросила она Хавживу с тем же жидким дразнящим блеском в глазах.

— Может быть, когда-нибудь я смогу научиться, — сказал он, встречаясь с ней взглядом.

— Тебе придется найти женщину, которая научит тебя, — сказала женщина пепельного цвета.

— Теперь мы свободный народ, — сказал молодой вождь, сын и наследник, избранный.

— Я еще не знал свободных людей, — сказал Хавжива вежливо, двусмысленно.

— Мы завоевали нашу свободу. Мы сделали себя свободными. Благодаря мужеству, самопожертвованию, твердой приверженности единственному благородному делу. Мы свободный народ. — Избранным был волевой, красивый, интеллигентный мужчина сорока лет. Шесть неровных линий шрамов спускались по его плечам, словно грубая мантия, а открытый голубой глаз, не мигая, смотрел между его век.

— Вы свободные люди, — сказал Хавжива.