К моему возвращению в участок Якуни мне припас гостинец: новые показания девицы Минору. Всполошилась, стало быть: как это, до Нового года никто ее больше слушать не будет?! Толку пока не много, но хоть какой-то — в частности, незнакомец, с кем Тому вышла потолковать вечером тринадцатого. По времени сходится: если это пришел Лиратта с порошком, и если Тому сразу приняла зелье, как только получила, — к полуночи она должна была помереть. Днем ругалась с Райлером — из-за того, что он ей не добыл дури? А когда тот вернулся ночью, Тому уже не было в живых. Отсюда райлеровский припадок, объяснимый, если верить словам жреца Габая про отвращение к Смерти. Я по-прежнему не понимаю, как могли сохраниться чудесные дары у Райлера после их с Тому марбунганского подвига. Но допустим, что сохранились. И если, при всём том, просьбу своей подруги он выполнил и дурмана достал, — то как только очнулся, поспешил из дому убраться и где-то от дурмана избавиться. Не стал тратить время на то, чтобы осмотреться в квартире, потому и не заметил Минору на кухне.
Все ли картины продала Мауданга? Изъяли ли из ее комнаты то, что там оставалось, до прихода городового? Это было кому сделать, если Минору не выдумала еще одного незнакомца — в зеленом плаще. Он же поставщик амитина? Он же Вайлиранда Гундинг? Подробное описание гундинговой внешности, а если повезет, то и снимок, авось, найдутся в Доме Печати. Мастер Ниарран обычно не мешкает, когда ему пишешь — "срочно". Хотя Гундинги — семья влиятельная, и действовать в Ларбаре мог какой-то их ходатай.
Почему-то ведь Вайлиранда прошлой осенью объявился именно в Ларбаре. Хотел повидаться с Тому? Забрать свои работы? Но не успел, и вот, через полгода решил — сам или через посредника — попытаться снова.
Или картины у Тому еще остались, но спрятаны где-то вне квартиры. В одном из храмов, куда она ходила? У друзей — вроде тех же Лутамбиу? И насколько Талури знает про эти картины? С его ли ведома Тому их сбывала? Нет — если он старался удерживать ее от крепкого дурмана и следил, чтобы у нее не завелось больших денег. А если не старался?
Этак можно дойти до совсем уж диких домыслов. Например, что Талури свои исследования обратил в область химии и нашел умельца, кто ему взялся изготовить зелье чистое-пречистое — чтобы польза была, а вреда никакого. Будучи полным болваном или безумным, мог Райлер в это и поверить. И испытать новое снадобье на своей подруге. А на ком же еще...
Тут-то Дунга с Марручи и возвращаются. Привозят каллиграфические надписи, какие удалось найти дома у Лиратты. Нечто подобное, как выяснил Дунга, сыщики из Охранного изъяли в рабочей лираттиной комнате в театре. Позже Нариканда предлагает обменяться находками.
Это, стало быть, картины, которые Лиратта уже получил от Мауданги, но еще не продал.
На столе перед сотником — несколько разновеликих листов изнанкой кверху. Он их переворачивает, смотрит по одному. И вдруг — бросает, резко разворачивается к окну.
* * *
34.
Восемнадцатое число месяца Целительницы 1118 года, четыре часа дня.
Западный берег, Коронная часть, улица князя Баллукко, арка дома 11.
Мардарри Даггад, рабочий Механических мастерских.
Райгирри Ламби, рабочий тех же мастерских.
Стены у дома кирпичные, а вокруг арки — облицовка под грубый камень. Прежде въезд во двор закрывали ворота, теперь от них осталась только верхняя перекладина. С нее свисают сухие лозы беседочного винограда. Совсем скоро на лозах зазеленеют рассеченные листья, а к осени сделаются огненными или багрово-красными. Рядом с серым камнем — красиво. Хороший вид из окна у господина политехника.
Под арочным сводом темно — так что едва ли кто-то из дома напротив разглядит двоих работяг, бездельно курящих в проеме. Зато им отсюда отлично видно: хозяин квартиры на втором этаже — дома. Полчаса назад открывал окошко, только что закрыл — должно быть, с приходом гостя.
— Тачи-то хорошо. Его сейчас, небось, чай усадят пить, а нам — жди.
— А мог бы и нас с собою взять, разорился бы господин Винначи и на три кружки.
— Ты чего! Он увидит Тачи с двумя громилами, решит: Трудящиеся ему не доверяют, боятся — вдруг он добром денег не отдаст! Благородный Таррига нипочем себе не простит, если с ним этак, как с неродным...
— Родня выискалась! — Мардарри сплющивает окурок о кирпичную стену. — Господская блажь.
— Да ладно! Ничего мужик-то. Хоть как, а свой, из Мастерских.
— Щас — "свой"! Набивается только в свои. Видел, как он курит? При нас, при рабочих? За папироску, как за червяка, держится, вовнутрь дым не тянет. И дышит через раз — чтоб не закашляться. Смех один.
— Кстати, вот Тачи вернется — он нам за курево-то задаст.
Второй окурок старательно затаптывается сапогом.
— Умница Гирри. Мальчик-паинька.
— А чего лишний раз нарываться?
По улице мимо арки проезжает гражданин на педальном самокате. Лужа двумя веерами разбрызгивается под колесом.
— Ишь, махина! Хотел бы, Дарри, такую?
— На хрена она мне?
— Ничего-то тебе не надо... А знаешь, чего Дакко покупает на наградные?
— Ясно, чего. Костыль пророка Халлу-Банги. Или еще какую-нибудь семибожную фигню.
Райгирри прыскает:
— Он деньги взял в Народном банке и приобрел на страх и риск костыль пророка Халлу-Банги и заводной Дибульский диск.
— А заводной — это как?
— Не знаю, зато складно. На самом деле, ковер он себе берет. Представляешь? В квадратную сажень.
— Будут хвастаться теперь...
— Да пусть их хвастают. А наши денежки на дело пойдут.
Райгирри делает два шага назад, в сторону двора, медленно поворачивается на каблуках. Принимается напевать себе под нос:
— Его за ручку если крутишь — по кругу буковки сквозят. А в середине — пестрый кукиш, как тыщу лет тому назад... Дарри!
— Ну, чего тебе?
— А ты бы на такие деньги что купил?
— На наградные?
— Не, на все.
И добавляет шепотом:
— Если бы у тебя немерено денег было — что бы ты сделал?
Мардарри пожимает плечами:
— У меня их и так немерено. Потому что мерить нечего.
— Нет, ну правда? Вот я бы — знаю, что.
— Ну? Накупил бы гармошек в запас? А то они у тебя быстро в расход уходят.
— Я бы — нет... Я бы построил балаган. Или купил бы лучше самобеглую махину. Только не маленькую, а грузовую. И в ней бы сделал театр. Передвижной. Чтобы по городам можно было ездить. Сам бы пел. Фокусника бы взял, девчат, чтобы плясали. Барабанщик нужен еще. Да, и трубача найти. А ты — кулачным бойцом.
— Ага, всю жизнь мечтал!
— А что? Здорово ведь! Марди, Бидуэлли, Чаморра. Только тогда махину надо на этом... как его? На гусеничном ходе. А еще лучше — чтобы она и по морю ходить умела. Тогда бы и за границу можно было махнуть.
— Тогда я знаю, на что бы я свои тыщи потратил. Чтобы тебя, дурака, из тюрьмы вытащить.
— А чего сразу "тюрьмы"? Мы ж крамолы представлять не будем. Просто — народу для увеселения.
— Если ты на такой махине подашься за границу — точно посадят. За вывоз тайных разработок отечественной механики... А вообще — я бы дом купил. За забором.
— И чего?
— Чтоб не видеть никого и не слышать.
— А потом?
— Что — потом? Так бы и жил. Как мать совсем дряхлая станет, человека бы нанял: в лавочку ходить.
— Да это понятно. Но потом — когда деньги выйдут? Дом же дохода не дает.
— А то с балагана твоего большой доход!
— Ну, не скажи. Мы бы не бесплатно же выступали.
— Ну, выйдут. Хоть сколько-то лет пожить спокойно.
— Скучно.
— А как сейчас — не скучно?
— Погоди, я придумал. Тебе с такими деньгами надо будет жениться на какой-нибудь домовладелице. Вот тебе и дом, и тыщи целы.
— Еще не хватало. Говорю же: одному. Чтоб рядом никого. Мать никуда не денешь, а больше — никого!
— И даже мой балаган не позовешь?
— Ну, разве что. Представление в саду.
— А сад — персиковый. Из них, кстати, варенье можно варить, компот. И продавать.
— Вот, человек пусть и торгует. Или... Та махина твоя — она по воде ходит, как корабль? Или по дну на гусеницах?
— Так я не знаю, ее еще не сделали ведь. А что?
— Можно снизу к пароходам подходить, всплывать и грабить.
— Ага, чтоб не говорили, что пираты повывелись.
— И потом найти необитаемый остров и там остаться.
— Вступить в Океанийский союз. Вольный князь Мардарри.
— Нет уж, больше никаких союзов. Сам по себе буду.
Сзади неслышной походкой приближается Тачи. Со двора, а не с улицы. На плече у него большой короб.
— Всё, деньги я забрал. А это, Дарри, ты о чем?
* * *
35.
Восемнадцатое число месяца Целительницы 1118 года, пять часов вечера.
Восточный берег, Старая Гавань. Рабочая комната сотника Барданга в Старо-гаванском участке королевской стражи.
Мэнгри Барданг, начальник Сыскного отдела.
Джангабул, его Единый Бог.
Не понимаю, Господи.
Сотник Мэнгри стоит, упершись кулаками в столешницу. Глядит не на листы — на смутное свое отражение в темных досках, выглаженных почти до блеска. Столько лет, столько касаний разных стражничьих рук...
Здесь не только бумага: есть еще проклеенная ткань и плотный лен, на каком печатают географические карты. Почти на всех листах исходно что-то было. Чертеж улиц города Кэраэнга, современного и старинного — Златой Столицы, священной для любого единобожника, где бы он ни жил. Оттиски гравированных стихов в изысканном восточном начертании. Рисунок с Богом в облике Змея. По всему Королевству арандийцы вешают в жилищах у себя такие картинки — если не для домашнего обряда, то как память о земле предков. Здесь на всех них поверх изображения что-то написано: широкой кистью, черной тушью, по-арандийски.
Не понимаю!
"Я — Бог". Почти всюду он пишет это. Или "Бог", а в середину всунуто "я". Не единство, не растворение в тебе, Боже. Наоборот: "Бог — это я и никто другой". Не бред величия, как у древних помешанных пророков, а ненависть к себе. Какое дарование, какую самобытность в этом нашел Ниарран? Ведь вроде в здравом уме газетчик...
Худшая, но и самая выгодная картинка — вот эта, где "я" намалевано поверх образа Змеева. Не нового, не только что из лавки. Видно, что у кого-то эта клеенка висела на стене: выгорела, края обтрепались. Люди молились перед нею, и похоже, не один десяток лет. Художество, значит: нагадить на то, что свято для ближних. Именно для ближних. Не по неведению, не как на иноплеменный идол — а со знанием дела. Глаза Змею выколоть, когти вырвать мог и посторонний, змееборец нынешних дней: копья и меча не раздобыл, решил обойтись ножницами и кисточкой... Но здесь-то еще и другое. Мелкими буквами "Бог" — между ключиц у Змея, как клеймо: "предатель". Было бы это написано ошейником вокруг шеи, как "раб", или на плече, как "вор", — я еще готов был бы счесть, что в художнике так взыграла ненависть к рабству. Сострадание ко всем мэйанам, вингарцам и оркам, кто когда-то в старину томился в арандийской неволе. Или к арандийцам, кого ссылала на каторгу и всяко угнетала преступная царская власть... Но с какой бы стати — к сановникам высокого ранга, кого "предателями" клеймили? Они же были частью самой этой власти. А "я" сидит сверху на спине и погоняет. Бога своего — к месту казни.
Мог бы художник сам рисовать Змея и глумиться над ним. Но он взял молельный образ. В этом и есть наша выгода. Можно попробовать поискать, у кого Гундинг этот образ украл или выпросил. И убедить, чтобы те люди вчинили иск: по краже или мошенничеству. Вряд ли Гундинг картину купил — даже неверующие семьи, даже в самой отчаянной нужде, образ Божий не продают. Или это в Ларбаре так, а в других городах нужда горше? И пьянство с дурманством дальше зашло, чем у нас, — дальше страха перед нечестием? Но если и так — сам пропойца или дурманщик у кого-то образ украл. Пусть даже у родни своей — всё равно основание для иска!
Восстановить образ и вернуть в дом, откуда он взят, скорее всего, не получится. Но можно будет — и надо будет — начать дело об оскорблении верующих. Одной этой изуродованной картины достаточно будет.
Впрочем, Гундинг Бога тоже рисовал, не только имя надписывал. И тоже в образе Змея. С "Благим Законом", забитым Змею в пасть, и с "Благою Любовью", засаженной в зад. Всё это поверх стихотворения о Любви и Законе. Поверх молитвы.
Жил бы Вайлиранда в Аранде лет пятьсот назад, разуверился бы в единобожии — ничего бы не оставалось, как хулить Бога и ждать кары от царя. Изойти гневом, а потом принять мученичество, как те же безумные пророки. Но сейчас-то — что мешало ему просто сменить исповедание? В Королевстве никто не заставляет гражданина держаться веры, если она не по душе ему... Нет, надобно было веру опоганить.
Или он пытался нарисовать настоящий Образ Господень, понял, что не получается, и из-за этого озлобился?
Кто покупает подобное художество? Надо будет выяснять связи мастера Лиратты. И опять-таки, разобраться, насколько в сбыте картин участвовал Талури Райлер. Когда над верою глумятся изнутри нее самой — это одно, а когда сей мерзости способствует жрец другого разрешенного храма — совсем другое. Тоже, способ нашел сокрушать иноверцев...
Или всё это у Гундинга — чтобы показать, как страшно "я"? Чтобы каждый в себе такого "себя" ужаснулся и возненавидел?
Слишком любит себя стражник Мэнгри — оттого и не хочет признавать никакого другого способа отношений человека с самим собою? А почему? Потому что само его самодовольство — шаткая вещь? Боится признать сие, всячески гонит от себя этот страх — а виноват художник Вайлиранда?
Как объяснить другим, что эти картинки — поругание единобожной веры? Как если бы в Семибожный храм Подателя Жизни подкинули убитую тварь, да еще самку, да еще с нерожденными детенышами. Богохульство без оправданий. Но тут ведь никто никого не убивал: даже неразумные твари не пострадали телесно, не говоря уже о гражданах Объединения... Змий изувечен? Так ведь то только на рисунке.
Дунга видел картины, ничего не сказал. Да у него по ходу обыска времени не было в надписи вчитаться. Разобрал бы — пожалуй, еще крепче моего разозлился. Кто это, мол, подстрекает арандийское население к погромам? Непонятно только, кого змейцы должны по замыслу Гундинга идти громить. Семибожных рабочих?
Пусть еще Якуни взглянет. Вместе подумаем, как изложить этот иск.
Как объяснить... А как вообще можно кому-то втолковать, что чего-то делать нельзя? "Как же нельзя, когда я это могу и делаю?"... Значит, втолковывать надо действием, не словами. Нельзя — потому что за это убивают. Если бы изгадил Гундинг карту Ларбара, а не Золотой Столицы, — пожалуй, я бы уже не тут стоял, а бежал к чародеям, кто мне в хрустальном шаре покажет, где сейчас этот рисовальщик. Чтобы своей рукою его придушить. Смешно, Господи? Столица — там, где ты сам.... Но самосуд плох тем, что дело это разовое. "Неповадно другим" — не выйдет. Значит, получить художник должен не от меня, а от Короны. Согласно законам Королевства. То есть объяснять, в чем тут нечестие, мне придется.
