Дети Гамельна. Зимний Виноградник

Солнце покатилось к горизонту, колокола готовились отзвонить шесть часов. Каменные дома бросили на бурлящие весельем улицы длинные тени. Самые воздержанные горожане уже потихоньку собирались, чтобы мирно отойти ко сну под родной крышей. Самые охочие до выпивки уже хлебали "свиное вино", то есть последнюю кружку или чарку, после которой впору становиться на четвереньки и хрюкать.

Ровно в шесть вечера на Маркткирхе вдруг кто-то заметил музыканта. Никто не видел, как Крысолов вошел в город, он просто взялся, словно из ниоткуда, все в том же рванье. На губах музыканта играла кривоватая, недобрая усмешка, а в руках он держал дудочку, только уже другую. Если прежняя была деревянной и потрескавшейся, то эта отливала металлическим блеском, будто сделанная из золота. Того самого золота, в котором ему отказали городские главы. В зрачках Крысолова отражались факелы и лампы, словно отсвет далеких пожаров и каждый, кто заглядывал в бездонные глаза музыканта, поневоле вздрагивал.

Кто-то нашаривал дубинку поувесистее, кто-то предлагал кликнуть стражу, вроде даже послали за ней. Но все это делали тихонько, как бы исподтишка, стараясь не попадаться на глаза дудочнику. А тот неспешно шагал по улицам Гамельна, скользя холодным немигающим взором поверх горожан, покручивая в длинных бледных пальцах золотую дудочку.

Крысолов пришел взыскать долг и проценты.

Никто так потом и не вспомнил, кто первым крикнул "Бей его! Крысолов вернулся!". А может, вспоминать не хотел. Потому что когда толпа переборола робость и качнулась в едином порыве к музыканту, стаей крыс, набегающих на мешок с зерном, Крысолов кротко улыбнулся гамельнцам и поднес к губам флейту.

Теперь ее высокий напев повелевал отнюдь не крысами.

Ноги сами понеслись в пляс под странную мелодию. Рваный ритм затягивал, заставлял бездумно дергаться всем телом, выбрасывая вверх руки, приседая, тряся головой...

А еще к Крысолову сходились со всего города дети. Совсем малыши и чуть постарше. Даже почти взрослые были. Дети окружали музыканта безмолвным кольцом, следя за каждым движением, и ни единой мысли не было в их светящихся глазах. Только слепое обожание и бездумная вера.

Бургомистр лишь плотнее нахлобучил на гудящую голову подушку, его ноги выбивали дробь по солидной дубовой спинке кровати. Оказавшийся на рыночной площади барон, что в который раз рассказывал благодарным слушателям, как он ловко с безродным бродягой разделался, в панике попытался укатить кресло-коляску. Но руки сами крутанули колеса в ритме танца, коляска не выдержала и перевернулась, Фон Шпильберг задергался на мостовой, как раздавленный жук. Петер Гамсун выхватил, было, длинный кинжал, но клинок жалобно зазвенел по мостовой, а сын стражника, выбивший оружие из рук отца, радостно вбежал в круг. Дети с радостью подвинулись, уступая мальчишке место в общем строю.

Крысолов улыбался краем рта. Его глаза смеялись. Музыкант шагнул вперед, и вместе с ним шагнули дети. А взрослые все отчаяннее вытанцовывали, будучи не в силах остановиться. Так они и шли до набережной — Крысолов с дудочкой, за ним дети, а дальше немногочисленные родители, из тех, кто сумел самую малость превозмочь дьявольский ритм пляски. Словно неприкаянные потусторонние тени, взрослые следовали за детьми, не в силах догнать своих чад, судорожно взмахивая руками в такт музыке. А потом были двести локтей до баржи, которая ночью пришла якобы под загрузку зерном. Алоиз Мундель еще удивлялся, что в самый канун праздника явились, не побоялись Гнева Господнего.

Первым на борт поднялся Крысолов, твердо ступая по широким — в самый раз бочки катать — деревянным сходням. И играл, пока нога последнего ребенка не ступила на палубу баржи, пока матросы не втянули сходни на борт. Баржа, подгоняемая течением и развернувшимся парусом, понемногу отваливала от берега...

На берегу пытались встать на ноги измотанные до полного бессилия горожане, хуля Небеса и грозя страшными карами похитителю. А на барже все, кроме детей и Крысолова, вытаскивали из ушей смолу и прочие заглушки.

— Ну, ты даешь! — безрадостно восхитился монах Альберт, одетый уже не в доминиканскую пелерину, а в рабочую крутку. — Если бы не предупредил, я бы сам под святого Витта заделался бы!

— Команда как? — перебил его Крысолов.

— Надежная, — ответил доминиканец. — Как ты и указывал, мазуры, пара гуцулов. Понимают только на своем, ну и когда про деньги разговор заходит.

— Кстати, о деньгах и прочем воздаянии...

— Магистр просил не беспокоиться. "Ласточка" идет в Бремен. Там вопрос и решится окончательно. Но, пока, если предварительно... — монах склонился к уху и понизил голос, предусмотрительно оглядываясь. -Течен-Боденбах тебе что-то говорит? Местные еще зовут его Дечином.

— На юге Чехии где-то? — попробовал угадать Крысолов, так же тихо и с оглядкой.

— Практически. На севере, — отрывисто уточнил монах. — Небольшой городок в Богемии. Рядом горы. Щит местного барона перевернут , его владение отдают в полное распоряжение. Так что, все по списку.

Музыкант хлопнул Альберта по спине и попробовал утешить мрачного служителя церкви:

— Мы еще возьмем Вольфрама за бейцалы. И найдем Зимний Виноградник.

— Главное за поиском себя не потерять... — проговорил доминиканец, посмотрел на детей и отвернулся. Маленькие гамельнцы с прежним восхищением смотрели на Крысолова. Тот давно спрятал золотую дудочку-флейту, но ее волшебство и не думало прекращаться.

— Дети... — прошептал Альберт.

— Что насчет детей? — вопросил Крысолов, незаметно напрягаясь. — Тоже все по уговору?

— Будем в Бремене, отберешь себе, сколько надо, — с горечью ответил монах, крестясь. — Святой Престол не ... не возражает. И даже, в свете твоих заслуг перед Церковью, прошлых и обещанных в будущем, изволил тебе помощь оказать. Советом и действием.

— Славно, — кивнул музыкант.

— Орфей ... — пробормотал Альберт.

— Не угадал, — немедленно отозвался Крысолов. — Хотя ход мыслей в чем-то верный... Но все равно ошибаешься.

Скрипели под напором ветра снасти, баржа бодро катилась по реке, лунная дорожка пробежала по мелким волнам. Молчали нанятые мазуры и пара гуцулов. Молчали и дети. Доминиканец в очередной раз осенил себя крестом и неожиданно резко, едва ли не с ненавистью выдохнул:

— А что будешь делать после?

— После? — не понял Крысолов.

— Когда эти станут... непригодны. Когда одни не выдержат, другие погибнут, третьи состарятся. Снова придешь в какой-нибудь город и сыграешь на людской алчности, как на флейте?

— Я думал, ты понимаешь, — печально вымолвил музыкант. — И уж всяко не слугам Церкви судить меня после пастушка Стефана из Клуа .

— Понимаю... И все же, одно дело — думать, оценивать, взвешивать отстраненно... А другое — видеть воочию.

Доминиканец махнул рукой в сторону детей. Его глаза блеснули в лунном свете, словно наполненные слезами.

— Что же ты будешь делать после? — требовательно повторил Альберт.

— Посмотрим, — неопределенно ответил Крысолов, глядя на темную, почти черную воду. — Когда это время придет, тогда и посмотрим.

С той поры минуло много лет...

История вторая

О воинах Deus Venantium, кладбищенских ужасах и пользе огнестрельного оружия.

Потом говорили, что человек этот пришел в Челяковицы с севера, свернув с большого тракта. Сам он шел, а две навьюченные лошади ступали следом. Рослые, сильные звери, коих и французские жандармы не постыдилась бы. Не говоря уж о каких-нибудь итальяшках с их худородными лошаденками.

Надвигался вечер. В окошках низеньких домов загорались редкие тусклые огоньки — в здешних краях ложились рано, а если доводилось полуночничать, то дорогие свечи зазря не жгли, обходясь лучинами да плошками с прогорклым жиром. Единственная улочка была пустынна, как в День Сотворения Мира. И лишь путник со своей живностью отбрасывали длинные тени на утоптанную глинистую землю, кое-где подернутую трещинами ввиду небывало сухой погоды.

— Челяковицы... — пробормотал человек. — И откуда только в немецких землях чешское название... Не иначе, беглецы какие основали. Чудны дела твои, Господи...

Он поежился. Было тепло, но на плечах путника лежал длинный — почти до пят — плащ хорошего, прочного сукна. Приезжий окинул долгим взглядом домишки, ютящиеся в беспорядке по бокам улицы, и продолжил путь к трактиру.

Собственно, "трактиром" заведение называлось более по традиции, нежели по принадлежности. Скорее являясь маленьким кабаком, вернее кабачишком (в Челяковицах обо всем можно было говорить в уменьшительной форме). При нем не нашлось места даже гостевым комнатам. Перепившим посетителям предлагалось добираться до своих домов самостоятельно (благо, все рядом) или ночевать на улице, так сказать, на лоне природы. Кабатчик уж собирался закрывать свое почтенное заведение, поскольку день будний, а ночь близко, но после короткой беседы с нежданным гостем уступил тому собственную клетушку. И даже самолично кликнул соседского мальчишку, наказав вычистить и накормить лошадей запоздалого гостя, да забыть лень при работе.

Человек в плаще сидел за шатким столом и понемногу цедил пиво из щербатой глиняной кружки. Пиво было теплым и кислым. Масляная плошка чадила под низким закопченным до угольной черноты потолком. Кабачок медленно, но верно заполнялся людьми, привлеченными знаменательным событием — появлением нового лица.

Селяне заходили степенно, неспешно приветствовали земляков, вдумчиво рассаживались по лавкам и столь же неторопливо пили пиво из древних кружек, как бы не помнящих еще Крестовые походы. Меж делом обсуждали вчерашнюю погоду, полугодовой давности новости и свежие происки сатаны. Путник отхлебывал мелкими, редкими глотками и делал вид, что не замечает колких взглядов, бросаемых исподтишка. Он давно привык сдерживать проявление чувств и с легкостью воздерживался от улыбки.

А меж тем, селяне обстоятельно и деловито решали его судьбу, незаметно со стороны, но вполне целенаправленно. С одной стороны, вроде как грешно душегубствовать. Но если с другой, незнакомец расплатился редким в здешних краях риксдалером, то есть шведским серебряным талером, почти в полную аптекарскую унцию весом. И наверняка в гостевой мошне найдутся еще... Опять же, две лошади, солидная поклажа — немалые деревянные сундуки, обтянутые толстой вощеной кожей явно скрывали многое. И ценное.

Челяковичане не были жестоки, просто сельский человек мыслит несколько иными категориями, нежели городские. Крестьянин очень расчетлив и практичен. Ежели в забытую Богом глушь забредает своим ходом богатство, то почему бы его и не прибрать себе? А поскольку путник может после кому-то пожаловаться или испросить подмоги, то не нужно ему идти дальше, только и всего. Нынче на дворе година военная, лихая, лютая... Всякое случается.

Пока местные головы обсуждали, что и как лучше сделать, сам незнакомец по-прежнему пил пиво. Был он высок и худ. Не истощен, а именно что неширок в плечах и теле, но при том в движениях ловок и уверен. Когда плащ чуть распахивался, на кожаном поясе виднелись два кинжала в потертых ножнах. Бывалый человек. Опасный человек. К такому надо подступаться с умом...

Вдоволь насладившись зрелищем мятущихся деревенских, которым и хотелось, и кололось, незнакомец допил парой глотков пиво, поднялся и проследовал к старосте. Как путник определил старшего среди десятка одинаковых на вид мужиков — Бог знает... Или не Бог... Определил, в общем. Подошел, молча положил перед старостой лист пергамента, сплошь разрисованный черными и красными чернилами, да с печатями самых разных видов. И также молча уперся взглядом в мигом вспотевших селян.

Сельский глава оказался человеком грамотным. Он долго читал написанное, шевеля губами и водя по ровным строчкам пальцем с обкусанным ногтем. Потом так же долго осмысливал прочитанное, страдальчески морща лоб и шевеля кустистыми бровями. А затем внезапно и страшно изменился в лице, побелев, что твоя луна на заре. Наорал на кабатчика, пеняя за скверный прием, и пригласил дорогого гостя в собственный дом. Следом наорал на односельчан, выговаривая за неуместное любопытство и отсутствие достойного обхождения с хорошим господином. В общем, шумел, ругался и вообще вел себя так, будто не одинокий прохожий заглянул на огонек, а, по меньшей мере, капитан наемной банды рыл этак в полсотни, а то и больше.

Путник так и не представился, довольствуясь обращением "господин хороший". Переночевав в доме старосты, он вежливо попросил перетащить в чулан сундуки и долго там чем-то гремел. Затем ушел в лес, что обступал Челяковицы со всех сторон. Сгинул на весь день, не спрашивая дороги, шагая по узким тропкам уверенно и решительно, словно будучи местным уроженцем.

На осторожные расспросы селян о непонятном госте староста отвечал исключительно бранью. О чем же прочел в грамоте с печатями, так никому и не сказал. Даже жене, как ни пытали и наущали ее любопытные товарки.

Путник вернулся, мрачный, как будто нащупал в паху чумные бубоны. На второй день, он также ушел в лес, а под плащом брякало что-то металлическое. Возвратился "господин хороший" еще более мрачный и нелюдимый. Утром третьего дня он вновь отлучился, еще затемно.

Но более не вернулся.

Староста ждал неделю, заперев чулан и пригрозив, что самолично предаст лютой смерти того из домочадцев, кто хоть пальцем тронет поклажу сгинувшего гостя. Когда пошла вторая неделя со дня пропажи, то на пару с сельским попиком, вторым и последним грамотным человеком в деревеньке, они долго сочиняли некую писульку. Какую залили воском и отправили с бойким и шустрым мальчишкой до ближайшего городка, что располагался мало не в двух днях пути.

Минула вторая неделя, пошла третья... На двадцать третий день после прихода "господина хорошего" Челяковицы вновь увидели гостей незваных и нежданных. Числом поболее, чем один. И куда более неприятных.

* * *

Если три недели назад в Челяковицы явилась одна паскудная морда, то теперь таких пожаловал цельный десяток. Четверо выделялись особо. Один был высок и худ, словно скелет. Он казался очень старым — сухая пергаментная кожа со стариковскими пятнами, тонкие пальцы с крупными узлами суставов, редкие седые волосы. Но в движениях сквозила какая-то совсем не старческая сила и точность. Будто юнец неведомой волшбой натянул личину почтенного старца. Но главное — глаза "старика"... Зеленые глаза у мужчин вообще до крайности редки, а когда они к тому же чисты и ясны, словно у юнца, то и последнему дурачку понятно, что тут не обошлось без дьявольской ворожбы.

Худой и странный старик определенно был главарем компании. За ним неотступно следовал рыжий верзила, похожий на цверга, растянутого вширь до размеров тролля-недомерка. Рыжий постоянно крутил головой на короткой шее, будто к чему-то прислушиваясь, метя на все стороны света огненной бородищей. А на его плече сидел здоровенный ворон, топорща жесткие угольно-черные перья, словно василиск чешую.

Третий участник компании будто сошел с гравюр Дюрера, которых в этом богом забытом месте никто никогда не видел. Настоящий наемник-ландскнехт. Можно сказать дистиллированный, словно только что из перегонной колбы алхимика, создавшего идеальный образец "ландскнехтус вульгарис". Молодой, длинноусый, нахальный рожею, в живописных одеждах, средь которых в равных пропорциях чередовалось страшное рванье и дорогая материя с золотым шитьем. В глазах алчный блеск, а оружия хватит на целую роту, разве что не очень большую. Наемник отзывался на "Гунтера" или "Швальбе", и, чуть что, грозно бросал ладонь на рукоять длинного кавалерийского палаша.