Губы сошлись в галантном поединке, и через пару минут напряжённой влажной борьбы, я уступил напористому языку. А он, в дружбе с зубами, начал быстро стягивать с меня одежду, гнал кровь к нужным частям тела. Сценарий был явно традиционным, без неожиданных поворотов сюжета. И я не прочь был бы покусать мою подругу за ногу, а потом облизывать ей затылок, но, боюсь, я остался бы непонятым.

Света была отвратительно возбуждена и самоуверенно думала, что скоро доставит меня на небеса, хотя каждый движением своего поганого рта он всё глубже запихивала меня в ад. Будь я овощем, из меня бы давно высосали душу. Всю. До капли. А потом долго слизывали бы её с моих бедёр, и снимали пальчиками длинные белесые макаронины с её лица.

-Милая зайка, — я почти сблеванув от этой фразы, — я очень, очень сильно тебя люблю.

Света, с размазанной от страсти косметикой, лежит подо мной как распаренная репа. Её глаза, цвет которых я не решался определить, и заглядывать за которые попросту боялся, вращались, как лототрон. Она, эта немного полненькая дура, считала, что счастлива. Естественно, предыдущие её парни, обыкновенные гопники, никогда не делали с ней то, что скучая, случилось между нами. А тут, ночью в её общажной комнате я проделал такое, о чем ещё полгода можно будет рассказывать подружкам.

Она прошептала, пытаясь унять хрипы и последние волны отступающего оргазма:

— И я люблю тебя, котик. Безумно люблю!

Света с такой силой прижала моё хилое тельце к своей не в пример большей туше, что я почти захлебнулся в её массивных грудях. Они, то били меня по ушам, то норовили выколоть глаза. Вновь это "то-то"! Я не зная, как спастись от этой мягкой смерти, попытался вырваться из душного ада, но Света приняла мои ужимки за второй раунд сексуальных утех, и навалилась на меня с твердой уверенностью доставить мне ещё большее удовольствие. Я был погребён под ней, точно турист под неожиданно обвалившимся Эверестом. Запах женских притираний, удушливый дезодорант и соль с её кожи забили мне рот и нос.

А Света верещала, пытаясь вырвать мою душу через одно известное место:

— Котик, Славик! Это любовь с первого взгляда!

Я всеми силами пытался ускорить свой оргазм, лишь бы это чудовище не придумало новую сексуальную игру. После нынешней ночи у меня добавилось комплексов, и я укрепился в ненависти к женщинам.

* * *

Иногда мы собираемся где-нибудь на краю центра. Маги, эзотерики, ауристы, видящие суть мира школьники, осилившие пол тома Кастанеды. Поди еще и Монро читали. Они называют себя одиночками, зрящими, иными, даже индиго. И никогда — дерьмом, обиженными, браком, попсой. Я бы назвал их пылью, потому что ветер перемен разбросает их по офисам, загсам и субкультурам. Они попутчики, трясущиеся в модном шизотерическом экспрессе. Они не по состоянию души такие, а по состоянию тела: дефектные, искалеченные собственной ленью.

Я редко видел среди людей повернутых и сумасшедших, особей со здоровой конституцией тела. Уродство делает изгоем. Изгой обречён на одиночество. Единственный с кем он может поговорить, и кто его поймёт — он сам. Создавая себе собеседника в собственной голове, мы наделяем его своими идеальными характеристиками. Получается, говоря по-христиански: демон или ангел. Спасаясь от одиночества, мы намеренно раскалываем себя надвое. Или на магическое семь, и молим каждого, кому вручаем песчинку себя, чтобы он собрал нас воедино.

— Суть мира... в противостоянии света и тьмы...

И вот они стоят: худые и горбатые парни. В этой компании их никто не назовёт уродами, нет. Горбун здесь — птица, сложившая крылья, тощий анарексик — сексуальный аскет с манящей худобой, кривозубый — смеющийся над стереотипами паяц. Мы специально выворачиваем все нормы и правила, набившие оскомину, чтобы почувствовать себя хоть где-то своими.

— Свет... это всего лишь отсутствие тьмы...

Я пережил эти "философские" размышления лет в четырнадцать, мой уровень несоизмеримо выше примитивных рассуждений побитых одноклассниками школьников. Меня в этой среде считают главным сумасшедшим. Девушки шепчутся за моей спиной о природе безумных поступков моей сущности.

Чтобы поддерживать сложившийся образ я совершаю множество глупостей. Например, смастерив самодельную руну из сосновой деревяшки. На вопросы о том, что это, лишь таинственно улыбаюсь:

— Да так... одна вещица, аккумулятор удачи.

Я привел сюда Настю. Она легко, как ручей, влилась в компанию, да и некоторых уже знала. Она любит мою худобу, ипохондрию, сумасшествие. Теперь, не боясь меня, чтобы я не сделал, даже скажи ей комплимент, она немедленно воспримет это, как тайный и полный сакрального смысла знак. Даже если мне всего лишь понравился синий локон, рассекающий её глаз. Я тогда на крыше специально соврал, что люблю синий цвет и имею голубую ауру.

Я незаметно смотрю на неё, предугадывая её поведение. Она обижается на меня за то, что не знает, как я к ней отношусь. Сейчас она соединит кончики пальцев, пнёт вечно виноватую землю носком гадов, посмотрит куда-нибудь влево, а затем, криво улыбнувшись и сбиваясь, вроде бы безразлично скажет:

— Я недавно прочитала Оруэлла... 1984...

Я без ума от этой книги, поэтому немедленно говорю:

— Ненавижу эту бесцветную книжонку.

Она обескуражена, сбита, пережёвана. Заранее приготовленная фраза, которая предназначалась моему интересу, застряла в её горле. Ещё чуть-чуть и она задохнется. Я стучу словами ей по спине:

— Эта книга не стоит того, чтобы её читать. А вот фильм отличный.

Хотя всё с точностью наоборот. Чем больше я унижаю её, тем сильнее она хочет видеть во всем скрытый подтекст. Завяжи я сейчас шнурок, Настя будет разгадывать этот маневр вплоть до вечера. Мне нравится сбивать с толку. Её неуверенность выплескивает массу энергии, которая питает меня. Я пленил эту девушку, желающую мне помочь.

Ради развлечения я говорю ей:

— Я люблю тебя.

Всё пульсирующее пространство вокруг втянулось в замолчавшие фигуры. Они напуганы, они боятся произнесенной мною фразы. Боятся, что это окажется правдой, что я неожиданно стану счастливым человеком. Поэтому на меня вешаются девушки: я не боюсь этих трёх слов, этой дороги к счастью. Как жаль, что они не понимают, что для меня оно ничего не значит. Я вечно в пути на Истклан. Окружающие похожи на крепости с захлопнутыми ртами-воротами.

Чтобы не допустить какой-нибудь левой шутки-молнии, разряжающей воздух, произношу, подходя к ней:

— Я люблю тебя.

Она раздавлена, по ней проехал каток. Удивление посеяно, осталось вырезать коньком фигуриста на её сердце пару положенных на бок восьмёрок.

— Что? — переспрашивает она едва слышно.

Взгляд её смотрит куда-то вниз и влево. Взгляд потерявшегося человека. Она верит, что я не мог ей соврать дважды. Один — вполне, но не два. И теперь она хочет услышать третье, заключительное подтверждение. Хочет услышать то, о чём я не сказал ей тогда на крыше. Настя из той когорты девушек, что любят злодеев. Через страдание к любви и прочее бла-бла-бла. Оттого моё туше протыкает ёе насквозь.

— Ничего. Тебе послышалось.

Я вижу, словно как сдувшийся шарик опадает её аура. В её слезах глаза, в сжавшемся кулаке зажат хвост сомнения. Я хочу, чтобы она ударила меня как можно сильней. Молю и заклинаю все силы, чтобы она подпустила в душу гнева и превратила мою щёку в полосатую тигриную шкуру. Я бы никогда не говорил о природе полученных шрамов, и ещё несколько впечатлительных особ, обязательно поклявшихся спасти меня от невыносимого груза одиночества, отдали бы жизнь и трусики за раскрытие пустяковой тайны.

Настя совладала с собой. Выпалила, как из пулемета:

— И все ждут, что будет? Молчат! Бесхребетные вы, и жалкие! Низкие вы! Надменные! Вы и любите так, как будто ненавидите.

Девушка ушла, махнув длинными каштановыми волосами. Мы все, эта избранная каста уродов, где каждый мнит себя царем, молчим. Мы стали такими из-за унижений. И глупо ожидать, что из-за этого я не стану унижать других.

* * *

Интернет позволяет делать диалоги сказочными и красивыми. В жизни нам бы не хватило гения для таких изысканных фраз.

Настя пишет:

— Зачем ты препарировал мою грудь и вынул сердце? Поцеловал, надкусил как яблоко, слизнул каплю крови и, раненное, вернул его обратно?

Это она про то, что я оставил её загорать под звёздами на крыше в одиночестве, а сам ушёл. Это она о том, что я наврал ей о любви и на глазах всей этой команды магических недомерков, посмеялся над ней. Не ответив на её предложение. А после в одной социальной сети, где мы с Настенькой были друзьями, я случайно выложил целомудренную сцену постельных фотоужасов со Светланой.

— Это были старые фотографии. Она меня давно бросила. А про сердце... мне просто не понравился его вкус. Не хочешь, кстати, сегодня прийти ко мне?

Я чувствую, как она растеряна, поломана и, анализируя тысячу смыслов, пытается разгадать моё предложение. Она долга собиралась с ответом, теребя моё ожидание, то появляющейся, то пропадающей, синенькой надписью "печатает". А потом лаконичное, абсолютно-неуверенное:

— Зачем?

— Чтобы помочь мне...

Сетей и многоточия достаточно, и Настя скоро появляется на пороге. Смотрит пристыжено, согласна на изнасилование. На что угодно, лишь бы понять меня. Я усталый физик или шахматист, а она пытается въехать в мои формулы, используя художественную литературу.

Я усаживаю её на кровать, чтобы разжечь несмелые эротические мысли. Улыбаюсь, смотрю на неё. Допускаю каплю нежности моей увитой шрамами рукой. Она глубоко дышит, млея от того, что её волосы гладит изрезанная отчаянием рука. Может, думает она, он испугался тогда на крыше, но здесь, будучи один в своей квартире, пойдёт до конца?

Я ободряюще обнимаю её, и моё тёплое дыхание играет с её мочкой. Холодный сквозняк, втекающий в комнату через дыру в окне, не мешает нам.

Я даже немножко пососал ее ухо, вместе с крохотной сережкой, отчего Настя пискнула. Поражаюсь, но куда делась та её уверенность, с которой она подошла ко мне на улице? Все было просто: я уже закусил ею. Отстранившись, я вновь провел тыльной стороной ладони по её лицу.

А затем, выкинув нежность, мы смотрели самое скучное, самое бестолковое аниме, какое только можно найти. Я был готов пожертвовать интересом, чтобы на следующую неделю убить её время. Ведь она будет пытаться разгадать то, что я хотел этим сказать. Когда я принёс из кухни печеньки, чтобы совратить её на сторону зла, я увидел, что она с интересом листала мою зеленую тетрадь со стихами. Я пришел в бешенство и вырвал из её рук тонкий фолиант моих рассуждений о мире.

— Никогда, — говорю я зло, — никогда не бери эту тетрадь без моего разрешения.

В результате моего поступка обложка несильно помялась и точно также помялась моя душа. Тетрадь для меня была своеобразным портретом Дориана Грея, и я не выносил, когда кто-нибудь её читал.

— Хорошо, — обеспокоено произнесла Настя, — я запомню.

Даниил Хармс гениален: "Прежде всего, женщина любит, чтобы её не замечали. Это страшно разжигает женское любопытство". Любопытная женщина способна на всё. Сделай так, чтобы она почувствовала безразличие. Если она думает, что интересна и необычна, твоё невнимание её уязвит, возбудит любопытство. Сочини глупые стихи с множеством многоточий. Задумчиво оборони фразу про какой-нибудь второсортный фильм. Тогда женщина, посмотрев его, тоже найдет картину привлекательной, хотя на самом деле она гроша ломанного не стоит. Подари ей какую-нибудь безделушку, что первой попадётся под руку, и она до конца жизни будет думать о том, что же означал твой подарок.

Я получаю от этого нескончаемую энергию.

Неожиданно я наклоняюсь к ней так, что моё лицо оказывается в паре сантиметров от её испуганной кожи. Бледна, как пудра. Её глаза можно прочесть без запинки: открытая пигментная летопись. Там и желание, испуг, запнувшаяся о ноги мысль, вопрос о том, на какую часть меня положить свои руки и положить ли вообще, даже сведённые коленки и то можно прочитать в этих испуганных, но желающих моих действий глазах.

Я сглатываю слюну и словно не нарочно показываю ей кончик языка, следующий по моим рваным, запекшимся и обветренным губам — я всегда кусаю их, даже летом. Это вызывает много вопросов.

Её рот тоже приоткрывается. Она уверена в том, что с ней, здесь, наедине и без свидетелей, если не считать паука, выползшего размножить нас в своих многочисленных глазах, я не буду дурить, а откроюсь с шипением пивной банки. Стану настоящим, той натурой, которая заперта под амбарным замком мохнатой души. И она, хрупкая страдающая девушка, хочет быть тем ключиком, который отопрет заржавелый засов, даже если ей при этом придётся впервые побыть замочной скважиной, а мне головастым ключом с бороздкой. Настя не может понять, что если я стану самим собой, то буду обыкновенным парнем. Я хочу этого меньше всего.

Несколько мгновений я пребываю в неуверенности, что, конечно же, не укрылось от её прыткого взгляда. Она вот-вот скажет то, что окончательно выбьет инициативу из моих губ.

Почти касаясь губами её лица и лаская кожу теплым дыханием, проговариваю:

— Пора домой.

Настя не может скрыть разочарования:

— Что?

Я сама любезность, на губах которой укор, будто это она меня соблазняет:

— Пора домой, Настенька.

Она ещё не понимает. Сведённые коленки пытаются скрыть дрожь. Мокро ли там, за ними? Мне они напоминают цыплят, а я нависаю коршуном: готов наскочить и заклевать их. Но это не в моих планах.

— Как?

Я не дарю, а приказываю её ротику долгий, томный и влажный поцелуй, как могут целоваться только молодожёны на страстях. Я коснулся пальцами её подбородка, точно поднял чашу. Губы сложены в бутон розы, но садовник здесь я. Кажется, я выпил её, как изысканное вино и легко-легко, как держат красивый лист, отстранил от себя.

Мои слова после долгого поцелуя тихи, как заводь:

— Иди. Топ-топ. Ножками.

* * *

Как только я проснулся утром, то бросился к окну и тут же ослеп. Не позавтракав, я выбежал на улицу. В тот день я ходил среди людей и спрашивал у прохожих:

— Извините, а вы не подскажете, как пройти на небо?

Серые, тупые, умытые телевизором лица смотрели на меня, как на чуму.

— Что вы имеете в виду?

Чтобы ещё больше напугать сбитых с толка обывателей, я говорю от третьего лица:

— Он спросил, вы не знаете, как пройти на небо?

Бесполезно.

— Небо? Кинотеатр что ли... Это где?

Тогда я многозначительно указываю худым пальцем вверх. Собеседник непроизвольно прослеживал за указующим перстом и смотрел ввысь. Сперва он был ошарашен, принижен и раздавлен той бездонной красотой, что вдруг задавила на него сверху. Давит, потому что он не в состоянии оценить её масштаб, сопоставить с собой. Небо кажется ему перевернутым днищем гранёного стакана. Да и сам он, человечишка с авоськой в руке, не более чем капля метилового спирта.

— Так вы не подскажете мне...