Среди блестящей и процветающей цивилизации, с ее арабской литературой и гениальными добродетелями, моральный дух христианского населения неизбежно должен был ослабеть. Это происходило в конце концов везде, где утвердился ислам, и Испания не стала исключением:

Христиане любят читать стихи и романы арабов; они изучают сочинения арабских богословов и философов не для того, чтобы их опровергать, а чтобы научиться правильному и изящному арабскому языку. Где найти теперь хоть одного мирянина, читающего латинские комментарии к Священному Писанию? Кто изучает Евангелия, пророков или апостолов? Увы! Все талантливые молодые христиане с энтузиазмом читают и изучают арабские книги; они собирают огромные библиотеки за большие деньги; они презирают христианскую литературу как недостойную внимания. Они даже забыли свой язык. На каждого, кто может написать письмо другу на латыни, приходится тысяча тех, кто может изящно выражаться по-арабски и сочинять на этом языке стихи лучше, чем сами арабы (17).

Ситуация была знакома для исламского мира. У Запада должно было быть множество возможностей наблюдать разрушительный эффект мусульманских добродетелей, когда они соседствовали с христианскими добродетелями, и, вероятно, не было иного способа остановить этот процесс, кроме завоевания или обращения в христианство. Но в течение нескольких лет, между 850 и 860 годами, ощущение постепенного удушения вызвало реакцию среди горстки христиан и привело к протестам — не столько против ислама, сколько против самоуспокоенности их собратьев-христиан — и к мученичеству.

Эту реакцию возглавили священник Евлогий и мирянин Павел Альварус (18). Евлогий стал титулярным епископом Толедо и принял мученическую смерть в 859 году. Он написал отчет о движении, из которого мы черпаем большую часть нашей информации об этом. Павел Альварус написал полемический труд Indiculus Lutninosus, нападая на тех христиан — а их было большинство — которые призывали к умеренности. Он также написал Жизнеописание Евлогия, и идеи этих двух людей настолько схожи, что для наших целей их можно рассматривать как единое целое. Вкратце говоря, они оба вдохновлялись идеей о том, что господство ислама было подготовкой к окончательному появлению Антихриста, и они нашли в Библии необходимые им доказательства. Такие доказательства найти было несложно. Если бы они были скептически настроенными людьми, сама легкость, с которой поиски увенчались успехом, могла бы предупредить их о том, что они бесполезны. Но они не были скептиками, и у них была длинная череда преемников, которые не были скептиками. Когда Альварус прочитал следующие слова в Книге Даниила, он понял, что они означают, и увидел, как они освещают ситуацию его времени: (19)

Зверь четвертый — четвертое царство будет на земле, отличное от всех царств, которое будет пожирать всю землю, попирать и сокрушать ее.

В традиционной христианской мысли это была Римская империя, четвертая мировая держава после империй ассирийцев, персов и греков (20).

А десять рогов значат, что из этого царства восстанут десять царей.

Это были варвары-завоеватели, разрушившие Римскую империю.

И после них восстанет иной, отличный от прежних, и уничижит трех царей.

Это были последователи Магомета со своей огромной империей, одержавшей победу над греками, франками и готами.

И против Всевышнего будет произносить слова и угнетать святых Всевышнего; даже возмечтает отменить у них праздничные времена и закон.

Разве Магомет, мусульманский календарь и Коран не сделали именно это?

и они будут преданы в руку его на три с половиной срока.

Вот в чем была суть дела. Я позволил себе вольность с текстом (21), но это была вольность, допущенная нашим автором. Павел Альварус истолковал эту неясную фразу как означающую, что ислам будет процветать в течение трех с половиной периодов по семьдесят лет каждый; то есть всего 245 лет. Теперь, поскольку он писал в 854 году, а начало мусульманской эры пришлось на 622 год (или, как он, вероятно, считал, 618 год), то очевидно, что конец света был очень близок. По любопытному совпадению (поскольку все говорит в пользу гипотезы, в которую мы хотим верить) эмир Кордовы Абд ар-Рахман III умер в 852 году, и его преемником стал Магомет I, человек-проклятие нашего времени. Совпадение имени эмира с именем самого великого обманщика могло бы побудить и более осторожного ученого, чем Павел Альварус, заявить, что конец всему сущему близок.

Я не буду углубляться в Книги Иова и Апокалипсис, в сложные расчеты этих преследуемых людей. Их душевное смятение и неотложная обязанность, которую они чувствовали в том, чтобы пробудить среди своих собратьев осознание грозящей им опасности и своей миссии, придают достоинство системе, которую невозможно похвалить с интеллектуальной точки зрения. И это больше, чем можно сказать о многих из тех, кто пошел по их стопам. Им нетрудно было найти в исламе и его основателе признаки зловещего заговора против христианства. Им казалось, что они видят во всех деталях — а они знали очень немногие — то полное отрицание христианства, которое будет характерно для уловок Антихриста. В их распоряжении было краткое жизнеописание Магомета, продукт испанской изобретательности, созданный на основе византийской традиции, и они узнали из него, что он умер в 666 году испанской эры (22). Они не удивились, обнаружив, что это было число Зверя из Откровения, который является воплощением Антихриста. Они также не удивились, обнаружив, что жизнь Магомета была пародией на жизнь Христа.

Что бы еще ни говорили обо всем этом, это был первый строго последовательный и всеобъемлющий взгляд на ислам, связанный с современными обстоятельствами, который был разработан на Западе. Это был продукт невежества, но невежества исключительно сложного типа. Люди, развившие эту точку зрения, были людьми, писавшими о том, что они глубоко пережили, и они связывали свой опыт с единственным доступной им твердой основой — Библией. Они ничего не знали об исламе не потому, что были далеки от него, как каролингские ученые, а по той причине, что находились в его середине. Если они мало что видели и понимали из того, что происходило вокруг них, и если они ничего не знали об исламе как религии, то это потому, что они не желали ничего знать. Положение угнетенного и непопулярного меньшинства внутри меньшинства не подходило для научного исследования истинного положения угнетателя. Примечательно, что они предпочитали черпать сведения о Магомете из скудных латинских источников, которые Евлогий нашел в христианской Наварре, а не в первоисточнике — Коране или великих биографических сборниках их современников-мусульман. Они стремились вырваться из объятий ислама: маловероятно, что они обратились бы к исламу, чтобы понять, от чего они бежали.

Каролингская традиция

Хотя взгляды, подобные взглядам Евлогия и Павла Альваруса, время от времени появляются на Западе, удивительно — учитывая легкость, с которой эти взгляды можно было поддерживать, и доказательства, которые можно было привести в их пользу, — что они так и не получили всеобщего признания. Современники этих испанских писателей, каролингские ученые, не проявили склонности следовать их образу мыслей. Некоторые смутные сведения о жизни испанских мучеников проникли на Север, и знание их идей могло вдохновить дискуссии об Антихристе и конце света. Но при обсуждении этой темы северные ученые игнорировали роль сарацин (23).

Из этого правила есть одно исключение, которое можно упомянуть, поскольку оно иллюстрирует огромную разницу в настроениях между учеными Северной Европы и христианской Испании того времени. Точный современник Евлогия и Павла Альваруса, Пасхазий Радбертус, самый ученый человек своего времени на Севере, обсуждал знамения последних дней в своем обширном комментарии к Матфею. Здесь он упомянул сарацин не для того, чтобы доказать, что они были воплощением Антихриста, а для того, чтобы продемонстрировать мягкий и академический тезис о том, что существование ислама за пределами Церкви не доказывает, что последние дни обязательно еще очень далеки (24). Об этом великом и внушающий трепет предмете каролингские ученые придерживались лучших традиций средневековой мысли — они советовали соблюдать осторожность и трезвость. Такой совет было легко дать в северном монастыре, где сарацины были далеко, а другие бедствия — рядом. Но мы обнаружим, что всякий раз, когда ситуация становилась действительно угрожающей, и особенно когда угроза самоуспокоенности внутри сочеталась с угрозой опасности снаружи, апокалиптическая интерпретация ислама получала новую жизнь.

III

Отношения между христианским миром и исламом резко изменились во время Первого крестового похода. Это событие не способствовало росту знаний. Наоборот. Первые крестоносцы и те, кто сразу же последовал за ними в Палестину, чрезвычайно мало видели и понимали восточную сцену. Первые одержанные ими успехи не могли повлечь за собой какую-либо иную реакцию, кроме триумфа и презрения. Но они также впервые сделали религию и основателя ислама знакомыми понятиями на Западе. До этого я нашел лишь одно упоминание имени Магомета в средневековой литературе за пределами Испании и Южной Италии (25). Но примерно с 1120 года у каждого на Западе было какое-то представление о том, что собой представляет ислам и кем был Магомет. Картина была блестяще ясной, но это не было знанием, а ее подробности лишь случайно оказались правдивыми. Ее авторы наслаждались невежеством торжествующего воображения.

Представление о Пророке и природе ислама, сформировавшееся в Европе примерно в первые сорок лет XII века, родилось в обстановке триумфа. Оно сложилось в единое целое на севере Франции, возможно, под влиянием рассказов у камина вернувшихся воинов и клириков, находившихся далеко за линией фронта; в школах и монастырях ему придали форму, близкую западному мышлению. Результатом стал популярный образ поразительной стойкости, переживший подъем и падение многих более совершенных систем.

Чтобы понять живучесть вымыслов этого периода, мы должны отметить, что они сформировались в период великого творческого подъема в Западной Европе. Романы о Карле Великом, а вскоре и об Артуре; чудеса Богородицы; чудеса Рима и легенды о Вергилии; легендарная история Британии — все они являются продуктами примерно одного и того же периода и той же точки зрения, что и легенды о Магомете и фантастические описания мусульманских обычаев. Не может быть никаких сомнений в том, что в момент своего формирования эти легенды и фантазии воспринимались как более или менее правдивое описание того, что они пытались описать. Но как только они были созданы, они зажили собственной литературной жизнью. На уровне популярной поэзии образ Магомета и его сарацин мало менялся от поколения к поколению. Как и от любимых персонажей художественной литературы, от них ожидалось наличие определенных характеристик, и авторы добросовестно воспроизводили их на протяжении сотен лет. Трудно сказать, когда эти персонажи стали восприниматься как простые выдумки, которыми можно пугать непослушных детей; но это определенно не было их первоначальным статусом.

Подробный анализ произведений этого времени не помог бы нашему исследованию. Они принадлежат не столько истории западной мысли об исламе, сколько истории западного воображения. Но необходимо сказать несколько слов об источниках, на которые опирались писатели этого периода.

Что касается жизни Магомета, западные писатели располагали некоторыми фактами, заимствованными в конечном счете из сочинений византийских писателей (26). Эти факты касались его женитьбы на богатой вдове, его эпилептических припадков, его христианского происхождения и поощрения им всеобщей сексуальной распущенности как инструмента разрушения христианского мира. Но на этом скудном каркасе, к которому нельзя было привязать никакую хронологию, было возведено великое здание. Когда латинские писатели впервые задались вопросом, кем был Магомет и почему он добился успеха, им ответили, что он был магом, который разрушил Церковь в Африке и на Востоке с помощью магии и хитрости и закрепил свой успех, разрешив распущенность. Некоторые детали — например, роль белого быка, который терроризировал население и в конце концов принес новый Закон между своими рогами, или рассказ о подвешивании гробницы Магомета в воздухе с помощью магнитов — принадлежат фольклору; другие, такие как смерть Магомета и съедение его свиньями во время одного из его припадков — представляют собой ненавистническую разработку некоторых деталей византийской традиции. Некоторые детали могут иметь слабую связь с огромной массой легенд о Пророке, распространенных в исламе; другие являются чистым вымыслом (27). Дух этой литературы хорошо выражен наиболее образованными авторами, ответственными за нее. Краткое жизнеописание Магомета, составленное Гвибертом Ножанским, является одной из самых ранних биографий Пророка, созданных на Западе за пределами Испании. У Гвиберта было больше сомнений в отношении источников, чем у многих его современников в северной Франции, и он откровенно признавал, что не имел в своем распоряжении письменных источников для своего рассказа о Магомете (28). То, что он приводит, — это plebeia opinio. Правда это или ложь, он не может сказать; но вот что он может утверждать: можно спокойно злословить о том, чья злоба превосходит все зло, которое можно измыслить. В различных формах, будь то похвала или порицание, это правило вдохновляло авторов многих литературных произведений в первой половине XII века. Следование ему предоставило большую свободу воображению.

Та же самая свобода сформировала картину мусульманской веры, которая вошла во все эпические поэмы Запада того времени, начиная с Песни о Роланде (29). В этих произведениях сарацины всегда были идолопоклонниками. В Песне о Роланде они поклонялись трем богам: Тервагану, Магомету и Аполлону; но позже, в результате естественного процесса развития, их стало гораздо больше. В этой литературе насчитывалось более тридцати их богов: они образуют живописную группу, включающую Люцифера, Юпитера, Диану, Платона и Антихриста. Но всё это изобилие — лишь плод народных фантазий: очень скоро любой, кто хотел знать об исламе, понял, что это самая строго монотеистическая из религий. Поначалу, однако, вполне вероятно, что латиняне, не имевшие опыта общения с другими религиями, кроме своей собственной, могли лишь вообразить заблуждение, принявшее столь экстравагантную форму, в знакомых образах. Если христиане поклонялись Троице, то (они воображали) так же должны поклоняться и мусульмане, но это абсурдно; если христиане поклонялись Основателю своей религии, то (по их мнению) так же должны были бы поклоняться и мусульмане, но с развращенными обрядами, подходящими для развращенного человека и развращенного народа.

Люди неизбежно формируют представление о неизвестном им мире по образу и подобию мира, который они знают. Нигде это не проявляется так ясно, как в ранней латинской литературе об исламе. В этой главе мы рассмотрели интерпретации ислама, основанные на различных видах невежества. Это неприятно, и можно считать бесполезным зацикливаться на невежестве в любой форме. Но эти попытки истолковать ислам оказали глубокое влияние на будущее мышление. Они дали исламу место в трех великих традициях европейской мысли и чувств: библейской истории, апокалиптическом видении и народном воображении. Невозможно не испытывать сильного сочувствия к той трезвости, с которой Беда и каролингские ученые использовали свои скудные источники. А страдания испанцев придают их отчаянным усилиям определенное достоинство. О творческих реконструкциях начала XII века трудно сказать много хорошего. Бессмысленные ошибки успешной силы менее простительны, чем ошибки, вызванные страданием по незнанию. Но фантазии начала XII века, как мы увидим, были тесно связаны с началом нового и более критического духа исследования. И именно этот дух, определенно более близкий нашему современному образу мышления, чем тот, который мы исследовали до сих пор, я попытаюсь проиллюстрировать в следующей главе.