Божественное вмешательство

Прямо по курсу вижу облако пыли.

Когда в трех всадниках я разглядел одетых в шкуры здоровяков в рогатых шлемах, подумалось одно: "Галлы!" Безмятежное настроение как ветром сдуло. Неприятный холодок ударил в солнечное сплетение. Чего одинокий путник мог ожидать от встретившихся на дороге оккупантов?

Мой конь с удовольствием перешел на шаг, а я стараюсь "рулить" поближе к дубам, раскинувшимся справа от дороги. Галлы, увидев меня, "притормозили", усугубив тем и без того паническое настроение.

Они приблизились настолько, что я рассмотрел и круглые щиты на крупах коней, и мечи на поясах всадников, и копья, непонятно как притороченные к седлам. "Вот повезло же им! Седла, однако!" — вымученно улыбаясь, машу им рукой. Мол, привет, я тут так, просто мимо еду и никого беспокоить не собираюсь.

Когда один из них гнусаво заговорил, мое воображение подкинуло образ братка из буйных девяностых: "Здравствуй дорогой! Куда торопишься? Стоять! Бояться!" — а я очень испугался.

Ловлю себя на том, что наблюдаю все происходящее со стороны. Только осознал этот непостижимый факт, как вернулся в себя, чувствуя дикую встряску в теле. Снова вижу плавящуюся пленку, но уже как-то мимолетно.

Всадников вмиг что-то сбило с коней и приложило об укатанную до состояния камня дорогу. Рогатые котелки галлов слетели с их буйных головушек, и понял я, что не жильцы они теперь.

"Слава Марсу и Юпитеру!" — кричу фальцетом, сбрасывая напряжение момента. Может, показалась, но над дубами кто-то хохотнул.

Я, как человек цивилизованный, почти атеист с одной стороны, с другой — реальный попаданец, не первый раз наблюдающий эффект "Божественного вмешательства", на всякий случай от всей души кричу еще: "Слава богам!", — прислушиваюсь. Тихо вокруг. Галлы валяются на земле. Кони варваров спокойно стоят рядом. Хорошо!

Спешиваюсь. Делаю пару шагов и останавливаюсь. С недоумением смотрю на свои ноги. Включаю мозги и только так подхожу к трофеям. Потребовалось определенное усилие для контроля над заплетающимися ногами.

Веду лошадей в рощу. С горем пополам нашел молодой дубок среди исполинов и привязал животных уздечками к ветке. В голове одна только мысль — поскорее убрать с дороги трупы!

Затащил тела в рощу, метров на десять от дороги. А подлеска-то в роще нет! Бегаю как угорелый от дуба к дубу, прикидывая — можно ли усадить галлов под дерево так, чтобы с дороги их не было видно.

Метрах в двухстах натыкаюсь на овраг, заросший густым кустарником. Помня, с каким трудом, оттащил мертвяков с дороги, понимаю, что в Этрурию сегодня попасть не светит. С надеждой поглядываю на лошадей, замечаю притороченную к седлам поклажу галлов.

Сыр, хлеб, соленая рыба, фляги, тряпье, безделушки... Удача! В одном из баулов обнаружился кожаный ремень длиной около трех метров. С узлами, конечно, но на вид крепкий.

Мой верный конь быстро перетаскивает галлов к оврагу. Там, наконец, успокаиваюсь и приступаю к банальному мародерству.

На варварах неплохие плащи из грубой ткани, практически новые, чистые и без заплат. Оставляю себе красный и большую, позолоченную круглую фибулу с камнями, как на рукояти моего гладиуса. Снимаю с бедолаг пояса и сталкиваю тела в овраг.

Завернув добычу в оставшиеся плащи, прячу клад в естественном углублении между корней дуба-великана. Накрываю сверху галльскими щитами, старательно присыпаю листвой и сухими ветками. Возвращаюсь к лошадям.

Седла варваров не производят на меня впечатления. Деревянные, жесткие, они хорошо защищают спину лошади, распределяя вес всадника по большой площади, но вряд ли смогут уберечь мою задницу от бесконечных ушибов. От одной мысли, что уже побаливающим местом стану биться об эти деревяшки, передергивает. Расседлываю коней и тащу седла в овраг, к хозяевам.

Решаю перекусить. С мыслями о еде приходит отвращение ко всему, чем занимался последний час. Сдерживая позывы к рвоте, бегу к флягам галлов, оставленных у лошадей. Жадно пью кислое вино. Успокаиваюсь.

Соорудив из галльского ремня жалкое подобие стремян, набрасываю его поверх переметных сумок. Свернув плащ, аккуратно укладываю на попону, заправив край под ремни сумок. Все же мягче будет. Вывожу лошадей на дорогу и какое-то время тренируюсь, пытаясь забраться на коня, не выпуская уздечек коней галлов. Не получилось. Слава богам, отпущенные кони никуда не собирались скакать. Чувствуя определенное облегчение от возможности упереться ногами в "стремена" и относительное смягчение под болящим седалищем, спокойно собираю табунчик по правую руку. Попивая винцо, еду уже не спеша.

Часа через пол снова вижу оливковые рощи и виноградники. За поворотом, почти у дороги — небольшое имение: деревянный дом с черепичной крышей и несколько сараев вокруг. Подъехал, вокруг — ни души. "Is there anybody home?" — Кричу. Из дома появляется перепуганный молодой человек, одетый в грязную тунику. Лепечет:

— Я не понимаю, господин.

Конечно, не понимает. Это я так, прикололся. На чистом местном спрашиваю

— Как тебя зовут?

— Децимус, господин.

— Я Алексиус Спурина Луциус. Приветствую тебя, Децимус. Думаю, что сенатор Спуриний отблагодарит тебя, если ты найдешь время отогнать в его имение этих коней.

— Я с удовольствием сделаю это, — Децимус забрал лошадей и, тут же взгромоздившись на одного из галльских коней, собрался ехать.

— Постой. Это дело не срочное. Как далеко стоит Этрурия?

Децимус, скрыв улыбку, ответил:

— Если ты едешь от поместья Сенатора, то большую часть пути уже проехал. Поспешишь, к закату будешь у города.

Обрадовавшись, я отдал Децимусу галльские фляги и, пожелав удачи, попрощался.

* * *

Когда солнце садилось за горизонт, увидел белые стены Этрурии. Я еще не спустился с холма, и город, стоящий на следующем, но ниже, был виден как на ладони. Ровные квадраты кварталов, широкие улицы, колоннады храмов и акведуки — одним словом, цивилизация!

Подъехав к воротам, оценил высоту стен: где-то под потолок второго этажа панельной многоэтажки. Впечатлило. Как и ров, ощетинившийся кольями.

У ворот околачивался десяток легионеров. Я спросил, не проводит ли кто-нибудь меня к консулу. На лицах вояк прорисовалось уважение. В провожатые вызвался некий Квинтус.

За воротами начиналась широкая, мощеная камнем улица с аккуратными одноэтажными домиками из обожженного кирпича с крышами, крытыми черепицей. Мы направлялись к центру города. По пути проезжали и перекрестки. Узкие переулки, тем не менее, не производили впечатления убогости, кое-где жители разводили цветники. Заборов в Этрурии не было, почти за каждым домом зеленел парк. Форум, он же центр, оказался небольшой площадью, над которой высились невзрачные храмы, к моему удивлению по большей мере деревянные, но все крытые черепицей.

Самое величественное здание на площади было каменным: центральная цела возвышалась над боковыми, портик поддерживали два ряда колон. Балку на колонах украшали барельефы грифонов, пегасов, сцен из жизни богов и людей. По обеим сторонам широкой улицы слева от храма стояли величественные терракотовые скульптуры в эллинском стиле. В общем, я с удовольствием побродил бы по городу. Тут есть на что посмотреть, но провожатый уж очень часто стал посматривать на меня, недоумевая тому восторгу, что по всей вероятности отразился на лице от искреннего восхищения увиденным.

Улица со статуями уперлась в одноэтажное, но на высоком, из больших камней, фундаменте здание, охраняемое солдатами. Квинтус, взявшись за уздечку, остановил коня. Я спешился и забрал у него повод.

Мой провожатый крикнул караульному, что бы тот позвал центуриона (младшее офицерское звание). Не задавая вопросов, легионер поднялся по широким ступеням и скрылся в здании.

Вернулся он быстро и не один. Широкоплечий, но на коротких кривых ногах центурион недовольно пробасил:

— Какой демон притащил тебя на ночь глядя?

— Я, Алексиус Спуринна Луциус, доставил письмо от сенатора Спуринния к консулу Прастинию, — доложил, вытянувшись по стойке "смирно", мало ли, может, этот центурион и будет моим командиром.

— Я Антониус Тулий, — он, улыбаясь, прилично врезал мне по плечу ладонью. — Приятно видеть таких молодых людей, пойдем со мной. Квинтус, отведи коня на конюшни.

Квинтус кивнул, со щелчком приставив ногу к ноге, сноровисто снял со спины лошади сумки, с удивлением взглянул на помятый галльский плащ. Вручил мне вещи и ушел, уводя коня на поводу.

Немного смущаясь, я встряхнул плащ, аккуратно сложил и спрятал в сумку. Антониус, как мне показалось, взирал на эти манипуляции с имуществом одобрительно.

Центральная часть дома — несколько помещений с арочными входами, по-моему, называлась анфиладой. Мы прошли ее и вышли на террасу, освещаемую горящим в бронзовых фонарях маслом. У рукотворного водопада молодой юноша декламировал что-то героическое, два десятка мужей в туниках и тогах живописно разместились на террасе, устроившись кто в плетеных креслах, кто на деревянных ложах, приставленных к стене дома.

Антониус указал взглядом на свободные раскладные стулья с высокой спинкой, и мы тихонько присели на них. Монолог актера как раз вступил в финальную часть. Военачальник и отец отдал приказ о казни собственного сына, хоть и совершившего подвиг, но при этом нарушившего приказ: "Мораль — сказано, сделано (dictum factum)", — юноша поклонился публике и получил аплодисменты. Поаплодировал и я.

Центурион между тем подошел к человеку о возрасте которого нельзя было сказать наверняка — тому в равной степени могло оказаться и тридцать и сорок лет, — и что-то сказал ему.

Тот поднялся с ложа и направился ко мне. Я тоже встал. Рабы угощали гостей вином, на террасе стало немного шумно.

— Приветствую тебя, Алексиус. Как поживает старик Спуринний?

Мне показалось, что консул хотел обняться со мной. Он так радушно развел руки, будто приглашал упасть в его объятия, как это делают старые друзья. Я все же решил придерживаться уже доказавшей эффективность, линии поведения. Поэтому вытянувшись в струнку, доложил:

— Приветствую консула Эртурии! Сенатор Спуринний здоров и весел, чего и тебе желает. Я привез от него письмо.

Достав из сумки тубус, вручил письмо консулу. Жду. Тот скривился, словно лимон разжевал, резко сорвал печать и, приблизив развернутый свиток к огню, быстро прочитал послание.

— Ну, что же, Алексиус, наверное, тебе известно о том, что самниты перекочевали на территории сабинян и оба племени вполне мирно сосуществуют там? — Киваю, соглашаясь. — Быть войне. Вряд ли они объединились против других племен Италики. Мы готовимся к сражению и обучаем новобранцев. Завтра второй легион выходит на учения. В нем служат и гастаты (обученные легионеры) и новобранцы, но нет ни одного принципа (обученный и участвовавший в боевых операциях легионер) или триария (ветеран, обычно становившийся в третью линию). Весь день манипулы легиона будут сражаться друг с другом за окрестные холмы. Мы определим победителя и лучшего центуриона, что бы поощрить его должностью трибуна (старший офицер при командующем легионом). А ты получишь худшую манипулу в легионе. Поздравляю, центурион! — Прастиний, довольный своим решением, от души захохотал. — Антониус, проводи сына уважаемого сенатора к южным казармам.

Мало того, что о моем родстве с родом Спуринна консул упомянул с сарказмом, он тут же, не попрощавшись, встрял в разговор пьянствующих поблизости мужчин. Мне, в принципе, все равно. Славлю богов. Чувствую, кто-то дергает за сумку сзади. Оборачиваюсь — центурион Антониус Тит прячет улыбку и, пропуская меня вперед жестом руки, говорит:

-Пойдем.

Какое-то время мы шли молча. Вдруг Антониус спрашивает:

— Алексиус, не сочти мое любопытство оскорбительным, но уж очень хочу я понять, как такой молодой человек ради карьеры военного смог навеки отказаться от счастья обладать женщиной?

Пытаясь осмыслить услышанное, остановился. Но, даже разогнав свой процессор, не смог определить логических связей в его вопросе.

— И ты прости меня, Антониус, но я всю прошедшую ночь только и занимался тем, что обладал женщиной. Может, уточнишь свой вопрос?

В сумерках лица центуриона разглядеть не могу, но клянусь, я физически ощутил его растерянность и даже недоверие после моего ответа.

— Говорят, что Спуриния, дочь сенатора, не знала мужчин, потому что никто не сумел лишить ее девственности. А те, кто пробовали возлечь с ней, уже никогда не могли овладеть женщиной, поскольку мужская сила ушла от них в ее демонические глаза.

Наступил мой черед удивиться по — настоящему: "Вот чертов старик! Значит, узнав, что я типа влюблен в такую же ведьму, как и его дочь, решил устроить ее семейное счастье? Слава Богам!", — едва я мысленно восславил небожителей, как над головой зазвучал раскатистый смех.

Я посмотрел на Антониуса, тот стоял спокойно и никак не реагировал на звуки, сродни грому.

Который раз решив, что после того, как тут оказался, выучил язык и одним только страхом прибил трех галлов, не стоит ставить под сомнение Божественное покровительство. Да и избитая фраза "По воле богов" сейчас воспринимается как-то иначе, в ней появился смысл.

— Это все слухи. Поверь, моя жена, напротив, вызывает такую страсть, что уснуть с ней в одной постели почти невозможно.

Центурион только хмыкнул в ответ и почесал затылок. Наверное, он не поверил мне. Мы пошли дальше, и Антониус объяснил, что сейчас побеспокоим хозяйственную крысу Секстиуса, получим обмундирование и крышу над головой, а утром Квинтус как человек, знающий меня в лицо, приведет коня и расскажет, что делать.

Казармы, обычные деревянные бараки, стояли метрах в пятидесяти от стен, за частоколом, с часовыми и КПП (командно пропускной пункт) на воротах. То есть служба неслась по-взрослому. Хоть и в черте города, но настоящая воинская часть.

Секстиус, действительно, оказался похожим на крысу. Длинный заостренный нос мало походил на римский. Из-под тонкой верхней губы выступали зубы. Он даже имел когномен ( индивидуальное прозвище) — Остроносый (Nasica). И очень не любил, когда к нему официально обращались как к Секстиусу Насика.

Впрочем, не взирая на поздний визит, он вполне доброжелательно выдал калиги ( лат. călĭgae — "сапоги"). Сразу сказал, что, мол, поножей нет. Подержав в руках кольчугу и уловив недобрый взгляд Антониуса, расщедрился на панцирь и шлем центуриона с красным поперечным гребнем.

Кинув взгляд на гладиус, висевший на моем ремне, пошел к стойке с пила (множ. от пилум) и копьями, но его остановил Антониус, сказав, что у меня есть конь. Я было обрадовался такой "справедливости" в армии Этрурии, но надежда, что и щит таскать не придется, не сбылась. Огромный, около полутора метров высотой, с железными полосами по краям и умбоном (металлическая бляха-накладка полусферической или конической формы, размещённая посередине щита) щит (скутум) оказался ожидаемо тяжелым. Его вес приблизительно был равен весу доспеха. От перспективы таскать около двадцати килограммов на себе и в руках весь день, да еще как-то сражаться, стало грустно.