Всё ещё всхлипывая, как малый ребёнок, поп сел на полу. Утёр ручищей слёзы, хмуро посмотрел на иконостас. Вздохнул укоризненно, снова провёл по лицу ладонью, вроде как будто не слёзы утирая, а что-то снимая с него — невидимое, но прочное.

А ведь не тронут меня поганые, подумал он просветлённо. И сам удивился, что только сейчас так ясно пришла ему в голову эта мысль — ведь знал-то он об этом с самого начала осады и ранее того!

Знал. Да думать не хотел о том...

... Орда — то кара господня. Противиться ей — грех и гордыня. Так и сказано было в грамотке, что ещё зимой привёз из Чернигова от епископа Порфирия испуганный молодой монашек. Глядя в сторону и дёргая кадыком, словно всё пил что-то, пил что-то гадостное, пил — и не мог проглотить, признался он козельским попам, что такие грамотки ему и ещё троим велено доставить во все церкви земли Черниговской. И велено от епископа священникам те слова читать молитвенно в церквах, в чин включив. А басурманской напасти не бояться — защитит Господь своих пастырей, и в том слово епископское крепко. И иных истинно верующих защитит.

А прочих покарает смертно рукою войска Иоаннова, ибо и есть неведомо-невнятный царь Батыга на деле — Пресвитер Иоанн, защита истинного христианства и опора его в изверившемся, облатынившемся и опоганившемся мире (1.).

1. Автор не преувеличивает. Уже в начале XIX века константинопольский патриарх Анфим III заявил: "Провидение избрало владычество Османов для замещения поколебавшейся в православии Византийской Империи как защиту против западной ереси." От этого высказывания несло бы откровенным безумием, если бы подобная традиция — предавать свою "паству" в руки дикарей, лишь бы сохранить "святость веры" — для православия не была именно что традицией. Плевать на то, что османы были убийцами, варварами, педерастами и педофилами, что они резали детей и женщин, как кур, что они кандалами повисли на руках и умах целых народов — зато наши замшелые догмы останутся при нас!!! Византийская церковь — как раньше "русская" в руки ордынцев — спокойно предала свой народ в руки османов и получила за это — тоже как "русская" от ордынцев! — кучу плюшек. Никто не может припомнить такого циничного и массового предательства со стороны католиков; именно поэтому их священники от врагов с Востока пощады не ждали и не дожидались... И про Пресвитера Иоанна правда. Православная церковь сперва старательно делала вид, будто ничего ни о каких ордынцах не знает — даже после Калки!!! — а потом вдруг начала твердить о том, что это движется карать безбожников святое войско библейского царя Иоанна, держава которого якобы находилась где-то на востоке Азии. Слова о "каре божьей" раздавались в церквях в буквальном смысле слова уже когда на их папертях ордынцы насиловали девушек и ловили на копья младенцев... А самое интересное, что уже в наши дни церковь продолжает ту же политику — противопоставляя "традиционную для русских дружбу с мусульманами" "нечестивым отношениям" с "безбожной Гейропкой"". При том, что у наших "традиционных друзей" — руки по плечи в пролитой в 90-е годы (да и сейчас вполне себе проливаемой тут и там!) русской крови.

Так читал поп Аристарх. И поп Аципофеодор. Читали в обоих церквах козельских с черниговской грамотки. Не боясь читали — власти земной не достигнуть власти небесной, да и не о том думал тогда юный князь, только-только потерявший отца. Читали. И язык не отсох, и гортань не выгнила...

"Ангельский на себе имея образ, а блудной нрав; святительский имея на себе сан, а обычаем похабен!" (1.) — ой не о тебе ли сказано, Калитка-Аристарх? Или, может, и вправду не о тебе, а об епис... (2.)

1. "Моление Даниила Заточника".

2. Епископ Чернигова Порфирий будет одним из немногих уцелевших в дотла разорённом ордынцами городе. И такое "чудесное спасение" служителей церкви во время адского, со всеми признаками геноцида, нашествия будет не исключением — правилом. Что порождает множество вопросов...

— Господи! — вырвалось у неистово закрестившегося попа. — Об чём думаю?! О том ли думать надо?!

Где они — козельчане?! Отчего сейчас, вот сей миг — не в церкви?! Не в Храме Божьем?! А оттого, что у каждого у них дома — свой храм, капище бесовское. На одной положке в красном углу рядом — иконы святые да идолы богомерзкие. И молятся сейчас в каждом доме старики и старухи, иконы те ликами к стене повернув, на рожи бесовские с надеждою глядя... так, может, и прав был епископ Порфирий?! Слово не берёт — страх смертный вразумит!

Но схватило за душу недавнее...

— Жаворлёнки, прилетите,

Студёну зиму унесите,

Тёплу весну принесите:

Зима нам надоела,

Весь хлеб у нас поела!

Мальчишки несутся по улице мимо церкви. Закликают жаворлёнков, зовут Весну-Красну. Высоко над соломенными головами — печёные из прибережённой в осаду муки птички-жаворлёнки на длинных шестах — головки с хохолками дыбом подняты, клювики раскрыты, крылышки врозь, на воздух опираются, кажется — вот-вот и сами мальчишки взлетят следом...

Несутся мальчишки — и в их голосах, старающихся перекричать, перекликать друг друга, тонет, как ком грязи в чистой журчащей воде, гул Орды за стенами...

— Ой ты, жаворлёнок, ты, ранняя пташка,

Ой, что так рано с Вырия вышел?

Не сам вышел, Дажьбог меня выслал

С правой рученьки, и ключик дал:

С правой рученьки — лето отмыкать,

С левой рученьки — зиму замыкать!

И прыгает кто-то из них — босиком по последнему чернеющему снегу, как положено! — к дому, и бросает, стараясь подскочить повыше и метнуть посильней, через конёк старательно наготовленные заранее, до поры сжимаемые в потном от напряжения кулаке сорок щепочек — чтоб все перелетели, чтоб весна пришла... (правая рука Калитки собою сама стиснулась, пальцы вспомнили те щепочки, что метал тьмищу лет назад малой Лутка — не Аристарх, да и не Калитка...). А к вечеру радостный гул пойдёт по улицам — счастливцы-засевальники будут в каждой семье. Иной раз — такой же мальчишка, красный от растерянности, от торжества, от гордости, покажет старшему в семье монетку на ладони, доставшуюся в печёном жаворлёнке... Первым он выйдет в поле, первым бросит во вспаханную землю первую горсть зерна...

Ан не быть этот год пахоте, не быть севу. Втуне пропадёт монетка, а то и приберёт её с порубленного ребячьего тела и кинет в бездонный, ненасытный кошель жадный узкоглазый бусурманин...

Порфирий, епископ славного Чернигова, того ли ты хотел?! Вправду — того?! Их — убить?! За что?! За жаворлёнков?! За радость — убить?! Ведь так оно и выходит — бесовский обычай, Дажьбога-то поминать, беса сущего... так и в огонь его... с детишками, и с мамками их, и с неумело улыбающимися труднями-отцами?! Да как же так, Господи?!

— Вразумииии.... Помогииии... — застонал Калитка. Душа рвалась надвое — и с ужасом понимал поп, что нет оправданий Порфирию и словам его, пусты они перед обычным весёлым криком, с которым мальчишки на углу за церковью играют в лапту, играют, радуясь весне, словно и не ведая, что осада идёт и что пришёл, может статься, последний день их коротких, глупых, радостных жизней. И ему, попу Калитке, нет оправдания... — За чтоооо?! — прохрипел поп — в рык перешёл стон. — Их — за чтооооо?! Или таково милосердие твоё, владыка?! Чьи слова изблевал ты с уст своих, когда говорил — пусть умрут неверы и недоверки, то Богу в радость, выжившие же — крепче в вере будут?! Ссссссатанааа!!! Сатана ты, владыко! Удушить бы тебя за детишек тех, за баб, за всех козельчан, что живы ныне, умрут завтра! — и воздел к куполу храма страшные, ставшие похожими на когтистые лапы чудовища, ручищи... но сник, постанывая: — Иль самому удавиться... мочи нету, нету...

...Поп Святоданиловской церкви Аципофеодор не выдержал пытки медленным страхом и неотвязными думами — бежал, бросив жену с детьми, бежал глухой ночью ещё в конце лютеня (1.) — так, что сперва и следа не нашли. Только околью завернувший в Козельск по пути в Великий Новгород тевтонский рыцарь Иоганн Клаус фонШтауффенберг (2.) сказал, что видел где-то на лесной дороге, уводившей к тому же Новгороду, опрокинутые сани и кровавые следы на снегу — будто разорвали волки двух коней и — человека в рясе, остатки которой тевтонец тоже нашёл. Видно то и был Аципофеодор — и Калитка особъ о нём и не пожалел тогда. Сказано же было: на месте сиди, чин правь, и всё будет добром да путём. Нет — бросился волкам в зубы...

1. Февраля.

2. Герой очень неплохой книги Г.Фёдорова "Игнач-крест".

Тогда он ещё так думал — про то, что сидеть надо да молитвы читать. Это потом сделалось такое тошным. И что ни дальше — то тошней. А после первого отбитого натиска совсем позабыл поп Калитка про черниговские молитвы.

Забыл и начал пить вовсе уж неумеренно...

...А ведь и правда не тронут меня поганые, с ужасом подумал Калитка. Накрепко зажмурил глаза — и представил себе пожжёный Козельск. И каркающих глумливо воронов на нагих трупах. И глядящие на него отовсюду белые, с холодным дождём в глазах, лица своих прихожан и земляков. И запах сырой гари. И — тишину, тишину одного общего гроба.

И себя. Единого живого среди мёртвой людской немоты, среди вязкого вороньего карканья.

Себя — живого в том гробу.

Волосы шевельнулись на голове у попа.

Нет, убьют, не пощадят, подумал он, тяжело дыша. Не о себе подумал — о том "мы", что и было Козельском. Его убьют. Его не пощадят. И кому это нужно — остаться живым маленьким кровавым ошмётком этого "мы", когда умрёт всё тело?! Как себя оторвать от улиц этих и рек, от полей за стеной и болотины у леса, ото всех грешных и живых ныне ещё людей, которых он знал? Да и зачем отрывать? Ради блядина сына, епископа черниговского, ради бреда его безумного, богомерзкого?!

И зачем жить на свете, коли ничего этого не станет? Ни лапты, ни жаворлёнков, ни баб у реки, ни мужиков в поле, ни зорьки над лугами заречными? И что это будет за свет? Что за свет такой — из тьмы кровавой, кромешной?

Ужас прошёл. Поп открыл глаза, моргнул, словно пробуждаясь после кошмарного сна. И... улыбнулся сквозь бороду.

— Ну и быть по сему, — сказал он в пустоту храма, легко поднимаясь на ноги...

...За боковой калиткой, среди пустых и полупустых сосудов с бражкой (за то и звали попа "Калиткой", что дары бражные ему тут безгрешно оставляли прихожане — и не в руки передавалось, и не из рук бралось, и не видел никто ничего...), стояла пальца-ослоп, вязовый дрын с толстым широким концом, накрест окованным стальными полосами.

Калитка поцеловал стальной крест и, закинув ослоп на плечо, тяжело зашагал по грязи в ночь — прочь от храма.

Оправдания нет. Так хоть искупление будет.

* * *

Пороки били весь день. И в ночи продолжали бить. И стены посада уже не крякали, словно могучий боец, пропустивший удар — по-бабьи да по-детски взвизгивали и пищали под камнями. Только детинец держался — да и редко долетали до него каменные глыбины в пол-человеческого роста.

Василько с дядькой Сухманом да парой дружинников весь день ходил по стенам — и в кремле и в посаде — и по улицам. Улыбался, говорил что-то то одному, то другому из встреченных на улице. Люди кланялись князю, улыбались тоже. Смотрели недолго вслед летящему за узкими острыми плечами багряному плащу — и возвращались к обыденным, простым делам, словно и не было размеренного буханья камней и тяжкого стона стен.

Дитё покормить. Забор поправить. Двор убрать. Скотине — какая ни на есть — вынести поесть что ни то. Сносить подточить топор, расклинить его попрочней, подстругать самому простенькие вилы. Одёжу проверить. Засов посмотреть. Паужинать за столом — как будто и нет ничего небывалого. Переброситься словом — ежели мужик — а то и потрещать по-сорочьи, ежели баба — о том и другом с соседями. Взмахнуть пальцами, подняв голову на кресты — и, проверяя дома подпол, прошептать: "Обереги, дедушко, суседушко... ухорони, если что..." — не о себе, о жене своей да детях младших. Старший вон — пращ свой проверяет. Сколько горшков соседских им переколотил, сколько дран был за это — а теперь, глядишь, и не промахнётся, ежели придётся...

...а видно придётся. Репу в подклети перебрать в сухом, холодном песке — не вянет ли, хватит ли до нового урожая? Должно хватить... а капусты квашеной мало, и купить не на что — не обциножеть бы...

И бухали камни.

И кричала стена.

И шёл, катился к закату, пасмурный, с низким небом, холодный не по времени день...

...Поп Калитка весь день просидел обок Новгородских ворот. Люди подходили, просили благословения. Исповедовались тут же — и отпускал поп грехи каждому. А остальное время — сидел, поглядывал в небо, тихий и трезвый. Медленно улыбался чему-то.

Ослоп стоял рядом, как не его.

— Думаешь, тут пробьют, отче? — спросил его молодой дружинник, заступивший на свой срок к воротам.

— А где ещё? — спросил Калитка. — Вон, все свои изделия диавольские сюда стянули, нигде больше и нету. Да и не пролезут они другой стороной в полной силе. А тут подсохло, гляди сам... Туууут будут, — и снова улыбнулся. Дружинник передёрнул плечами — в последний миг скрыл эту судорогу под простым пожиманием: мол, удивляюсь. Нельзя дружиннику страх показывать. Даже если нету мочи — не бояться.

Другой дружинник — длинноусый, безбородый, со шрамом через правую щёку — спросил серьёзно:

— Давно узнать хотел, отче — а вот бабы в раю есть? Или все в аду собрались, нечисти тамошней на страх? Я ведь чего спрашиваю — чтоб не прогадать, значит...

— А скоро узнаем, сыне, — спокойно ответил поп. — У вас там паужинать есть чем? Со вчерашнего вечера брюхо пустое...

...Витязь в серебряном и голубом, чьи глаза сияли зеленью, стоял у окна. И лишь чуть покосился, когда Василько подошёл и встал рядом, доставая тому витязю макушкой едва до локтя. Холодноватое спокойное сияние обняло Василько, и в том сиянии растаял страх, не оставлявший князя даже во сне.

— Ты мой меч? — спросил князь тихо, потому что понял: это и в самом деле так.

— Ты не будешь больше бояться, — ответил витязь звонким, но сильным голосом. И, повернув к мальчику-князю прекрасное лицо, улыбнулся. — Достойная рука будет держать меня в этом бою, а имя мне...

...Князь спал, широко разбросав руки — поверх одеяла. И улыбался во сне.

Сухман стиснул кулаки. Хрустнула ручка светца, заметался огонёк — и он поспешил разжать пальцы.

Скоро будет лето...

..."Смотри, дядька, как я умею!"

Василько переворачивается вниз головой, мелькают пятки — и только медленные круги на воде. И уже беспокоиться начинаешь, когда вдруг сбоку под корнями ветлы выныривает, отфыркиваясь и мотая облипшими волосами, мокрая, улыбающаяся во весь рот рожица.

"А там раки под берегом! Сидят, усами шевелят — во!"

Не раки, а заморские звери морские крабы получаются, как на такой размах поглядишь...

...Не искупаться ему больше в реке. И мокро на щеках у его сурового дядьки.