Человек, которого нет

Записки сумасшедшего: Здесь занято

Можно вернуть свою душу. Но мне — мне — себя возвращать некуда. А возвращать ее душу мне... Оно, конечно, "так положено" и "как порядочный", да.

Но я не хочу уходить, и не мне начинать это возвращение. А она не выражает желания вернуться.

Самоубийство? Да, это было бы — для меня, для меня — самоубийством.

Записки сумасшедшего: А больше не знают о нем ничего...

Много лет я ничего не знал о себе.

Только мужской род и оставался опознанным, а больше ничего про меня не было известно.

Не могу сказать, что меня это полностью устраивало, но и выбора у меня не было. Как я мог что-то узнать о себе? Я имел самое поверхностное представление о транссексуальности, знал, что она может проявиться и в зрелом возрасте, а потому решил, что это оно и есть — проявившаяся в зрелом возрасте транссексуальность. Вопрос о другой личности просто не поднимался. Я чувствовал разницу между нами, но в моей картине мира "прошлая жизнь" и "обмен душами", все такое — не имели места. Ну, максимум — шутка. Или мечтательные беседы ни о чем.

С тех пор прошло уже много лет, и я встречался и разговаривал со многими людьми, имеющими похожую историю, кому-то верил, кому-то не очень. Большинство из них (из тех, кого знаю я) говорят, что помнят о себе странные, "нездешние" вещи с детства. Я ничего такого не помнил, меня и не было тут в ее детстве, чтобы что-то помнить. И когда я здесь появился, я не помнил о себе вообще ничего.

И она ничего такого в себе не замечала.

Кроме того, что я не знал, сколько ложек сахара мне нужно класть в чай, я еще не любил некоторых блюд и фруктов, которые обожала она, я не интересовался книгами, которые она любила. Я пытался читать — но откладывал книгу на первых же страницах, мне было скучно.

Нет, с фруктами дело такое — могло разладиться что-то в организме, и он перестал принимать то, что раньше было годным. И книги могут разонравиться со временем. Но как-то все это случилось в одночасье, в те странные две недели, когда я не знал, как мне сидеть на старом табурете. И ведь как раз с тех пор я так сильно отличался от нее. И тоже — в одночасье.

В конце концов, та беда, что лишила ее желания жить, случилась с ней года за три до моего "явления". И накануне того дня, когда я проснулся и не знал, куда себя деть, ничего такого особенного не случилось. Все как обычно.

У меня по-прежнему не было никакого способа узнать о себе что-то конкретное, хотя бы имя. И поэтому я старательно делал вид, что меня это даже не интересует. Ну, как-то так: если какая-то неведомая сила забросила меня сюда, в чужое время, на чужое место — наверное, в этом есть какой-то смысл? Какая-то цель, может быть? Ей и видней, этой силе, что я должен знать для того, чтобы выполнить ее поручение. Забыл — значит, так нужно. Значит, по условию задачи нужно, чтобы я не знал ничего ни о самой задаче, ни о себе, а просто был бы собой и жил бы, как живу, и все. Было бы нужно знать — я бы знал.

Так я думал тогда, верил в это.

Я и сейчас, когда знаю (или думаю, что знаю) немножко больше, склоняюсь к тому, что все в этой истории устроено правильно и как надо. Хотя бывают дни, когда я сожалею о многом и многом времени, потраченном впустую. Наверное, если бы я тогда знал о себе то, что знаю сейчас, я прожил бы эти годы как-то по-другому. Более сильным. Более смелым. Более цельным.

А может быть — совсем наоборот.

Но я ничего о себе не знал, и сил у меня было очень мало. Кроме того, я был очень занят: у меня были серьезные обязательства перед родственниками. Да и способа что-то о себе узнать у меня не было. Какая-нибудь мистика меня бы точно не устроила. А наука могла мне предложить разве что диагноз.

И так прошло много лет, около десяти.

Выписки:

"Для того чтобы жить, человеку нужны воспоминания, как топливо. Все равно какие воспоминания. Дорогие или никчемные, суперважные или нелепые — все они просто топливо... Ненужные, случайные, бросовые, одноразовые — всё сгодится, лишь бы огонь не погас..."

Харуки Мураками

Неокончательный диагноз: От автора

Вот этот человек. Десять лет он живет и не знает, кто он; знает только, что он есть. Этого достаточно ему, чтобы продержаться. Но этого слишком мало, чтобы жить свою жизнь во всей полноте. Однако нужно как-то обходиться. К счастью, ничего не зная о себе, он подхватывает ее практики — она была поэтом, и он пишет стихи. Спустя небольшое время после своего появления здесь он пробует писать и прозу — находит это занятие увлекательным и в увлечении сочиняет роман, для начала, а потом и несколько рассказов. К тому времени в его доме появляются компьютер и интернет, он узнает о существовании литературных сайтов, начинает выкладывать там свои тексты и читать рассказы других авторов. И так однажды он знакомится с женщиной, записавшей его историю. Но они оба еще не знают об этом. Просто зачитываются текстами друг друга, отмечают в них сходства и различия, шутят, что говорят на разных диалектах одного языка, строчат комментарии, поддерживают друг друга в сетевых дискуссиях, на конкурсах соперничают и болеют друг за друга, показывают друг другу новые рассказы, прежде чем выложить на общее обозрение... Читают старое, написанное еще до их знакомства.

Так однажды он прочитал ее повесть — и не смог уснуть в ту ночь. Ничего конкретного. Он никогда не смог бы принять себя за того, кто был героем повести, или принять его за себя: слишком хорош. Но что-то зацепило и не отпускало. Позднее он скажет: как будто возмущение — что этот тип делает в моем пиджаке? И острая, необъяснимая тоска. Ну что ж, он решил, что позавидовал персонажу, да и постарался забыть об этом.

Он часто говорил, отвечая на вопрос, откуда берет свои истории, что их герои сами рассказывают ему, что было, как было, и он не может привнести никакой отсебятины, потому что история — есть, целая и живая, изменить в ней что-то, не разрушив целости и жизни, невозможно. Говорил, что его дело — как можно тщательнее вслушиваться, чтобы все разобрать и передать без потерь и искажений. Что вот такая его работа: не сочинять, а слушать и переводить на язык слов те истории, которые уже где-то есть.

Для него это была метафора. По крайней мере, в гораздо большей степени, чем для нее. По крайней мере, в случае той повести, ей действительно — так она говорила, — нашептали историю — в затылок, как стреляют насмерть, и не увернуться. Как будто взяли и рассказали, не спрашивая согласия, и потребовали записать. Потому она и могла с ними спорить, потому и могла подменить место и время действия, подставить другой финал — было страшно, а отказаться не давали: "и по шее у меня ходил странный сквозняк", рассказывала она потом. Она согласилась записать, но уж как может, не сверх сил. И того достаточно, чтобы считать ее отважной.

Вот как она сама расскажет об этом потом.

"Подсолнух"

Вообще-то у меня был до этого рассказ, в котором дело происходило в какой-то условной латиноамериканской стране, и там была девушка Катерина, и журналист Симон там был, но это была просто мистическая такая страшная детективная история как бы. Очень глупенькая. Очень девчачья. Никакой любви между девушкой и журналистом. Длинный шарф. Все.

Но вот прошло три года или около того, и вдруг.

Сначала был мертвец, упавший с моста.

Мост на самом деле есть, он в нескольких километрах на дороге из нашего города в соседний. Он не слишком высокий, так что с него, в общем, если падать... Но был мертвец, трава и железная дорога (все это там есть, если не в комплекте, то недалеко).

Нет, этот мертвец точно был не реальный. Ну, то есть, я однажды видела реального мертвеца по криминалу возле дома (еще ребенком). Но этот был другой. Очень странно было — мост на самом деле есть, автомобильный, мы под ним сколько раз проезжали... Но "видение" было, как будто там еще под ним, прямо под ним, а не метрах в 200, как на самом деле — железная дорога, и мертвый человек, упавший оттуда на рельсы. И эти рельсы — они от боковой колеи, трава... И я вижу, что из травы высовывается бледная рука. Но человек... может быть, застрелен? Или даже не здесь убит? Крови не очень много, не так, как если с высоты упасть и башка вдребезги...

И рядом со мной кто-то есть. Кто-то — это Моисей потом оказался.

Это "видение" очень стойкое, я до сих пор под тем мостом проезжаю с определенным чувством.

И вот так оно виделось, виделось — сквозь то, что есть здесь на самом деле. И вдруг все это здешнее отдалилось, и со мной заговорили эти люди. Я вдруг поняла, что это почему-то история про Катерину, и что Катерина убегает от какой-то беды.

И что она любит Симона.

И что Симон гей.

Э-э-э, сказал внутренний критик, а ну стопори. Какие еще геи, что ты о них знаешь?!

А ничего, сказала я.

Ну и молчи, сказал Третий голос, свистевший сквозняком, и пиши.

И я стала писать.

В этой истории сразу, очень быстро оформился страх военного переворота. Я сама краешком захватила только одни недоворот 1991 года в Москве. Но тут был совсем другой страх. Он шел из детства, из того, что мне десять лет, я лежу на военной игре в чистом поле и грызу полынь, ожидая "вспышки слева"... И, о нет, еще из более раннего детства...

Я не знаю, как именно получилось, что я этого боюсь. Может быть, важно, что мне в тот день с учетом поясной разницы исполнилось три года. Но я всегда боялась и боюсь до сих пор даже думать и вспоминать — Саньтяго. Вальпараисо. Это для меня крики, а не названия мирных прекрасных городов. Чили — это как вопль просто.

Поэтому я сама не заметила, как город превратился в Барселону (не знаю, почему?), но только не в нашу — с Гауди, домом-шишкой и прочими чудесами, а в Барсину, как она называлась при Гамилькаре еще...

И вот я, двадцатисемилетняя молодая мать, пишу о том, чего вообще не знаю, помещаю этих людей в обстоятельства, которых не знаю, и к тому же отчаянно и нарочно меняю результат на обратный (в тексте у меня мятежников все-таки повыгнали), но я ничего не могу сделать с тем, что погибает главный герой... И только не могу, не могу я убить его так, как мне шептали, и погибает он у меня там от шальной пули, но все же на посту, потому что он там в центре событий...

В этом рассказе были совершенно удивительные, нетипичные для меня тогдашней персонажи — например, знахарка и психолог Уна. Солдат Моисей. Матвей, человек со следами явной промывки мозгов... Сама Катерина, почему-то оказавшаяся чешкой... Симон...

Писать его было для меня, что ходить по льду, да еще и с выкрутасами. Но потребность была очень настоятельная. "Пиши", и все тут.

И я написала.

Так этот рассказ и лежал у меня в папочках, а через пару лет я устроилась на работу в здание с подсолнухом на стене. Точно как в том рассказе.

И я стала чего-то ждать внутренне. Непонятно чего.

Это было вполне производственное здание, подсолнух был совершенно сельскохозяйственный, но все же — абсолютно реальный бронзовый подсолнух. Его при мне привезли и на стену прикрепили (завод был с иголочки, новехонький).

Прошло еще несколько лет с момента появления подсолнуха, и я познакомилась с Лу.

Одна из первых мыслей, когда я узнала о нем немного больше, была: "А вот и геи...".

Да, а потом была еще Прага. И я, впервые в жизни туда попавшая, села в метро.

"Укинчуйте виступ а наступ", — сказал диктор, и у меня оборвалось сердце. — "Дзвери ся зачиняй".

Ну, или как-то так. Видите, я не знаю чешского. Совсем. И дело было не в том, что понять ее было просто, даже если бы он сказал "халимали абубу харабарас" — что еще могут сказать в метро при отправлении поезда? А в том, что я слышала эту фразу раньше. Часто.

Я живу в некрупном городе, и метро у нас нет. Нет его и в соседнем большом городе. Я жила шесть лет в Москве, но слышала-то именно это: фразу на чешском.

Я постаралась как-то забыть об этом.

И только несколько лет спустя погуглила — метро в Праге открыли в начале 70 годов. После 68. Отчасти как бы в виде компенсации.

Что они мне шептали про его смерть? Ох, что шептали. Что бы ни шептали, тут важнее было, что я им сказала — нет, я не могу. Ну не могу и все. Сил не хватит сказать, и слов тоже нету, что хотите делайте, не могу.

Как будто они меня перед дверью держали, откроют — и я все увижу, а я слезами умолила не открывать.

Выписки:

"...Отталкивает неестественное, а в нём не было ничего против природы. Вопреки очевидности, и здравому смыслу, и тому, как это касалось меня лично. Может быть, я никогда до этого не встречала мужчины с таким чувством собственного достоинства. Обычно ведь демонстируется совсем другое... А тут — обаяние, ясное, как летний воздух. Вечный дух июня".

Юлия Сиромолот, "Подсолнух и яблоки"

Записки сумасшедшего: Подсолнух

Однажды я прочитал книгу. К сожалению или к счастью, она мало известна. Как по мне, так это замечательная книга, трогающая до самого сердца и хорошо написанная. Но если бы она была широко известна и популярна, вроде "Гарри Поттера" или "Трех мушкетеров", и если бы мне пришло в голову считать себя героем такой известной книги, вы могли бы совершенно справедливо рассмеяться мне в лицо, или покрутить пальцем у виска, и я бы с вами согласился.

Бог миловал, я оказался героем почти совсем неизвестной книжки, и не книжки даже... Но записанной истории.

Я узнавал себя медленно и трудно, я отказывался верить — не сходству даже, сходства я никакого не видел, — но навязчивому чувству узнавания, тянущей пустоте в груди. Я пришел к своей знакомой, которая тоже читала этот текст, она филолог, литературный редактор, она разбирается в текстах, я спросил ее: "Скажи мне как редактор, найди десять отличий, ну или хотя бы найди три отличия между мной и человеком в этом тексте". Я просил ее найти отличия не потому что мне казалось, что я похож на героя. Я был уверен, что сходства нет. Но не мог отделаться от мысли, что он — это как будто я.

Однажды в юности ей, той, что была здесь раньше, пришлось услышать свою собственную историю, рассказанную ей подругой о третьей подруге, с ее слов. То есть эта третья рассказала второй ту историю, как будто это с ней самой случилось. И пока моя девочка слушала, ей становилось не по себе, потому что ход событий и даже детали были знакомыми, но звучало это со стороны, как чужое. И была растерянность, а потом возмущение: как так? Это же мое! Что-то такое же было и со мной, когда я читал. "Что этот тип делает в моем пиджаке?!"

И я пришел к Стиле и рассказал ей об этом. Мне нужно было, чтобы она назвала отличия, показала мне их. И я убедился бы, что они действительно есть, вполне определенные, решительные. И я бы тогда с облегчением выдохнул: не я. Это было слишком — быть героем того текста. Уж слишком. Я знал, что я — попроще. Но в душе все равно саднило беспокойство. Как будто я услышал свою историю, но... приукрашенной?