П С Ы Ж

— Перед старшими не очкуй, держись смело, — поучал Димон. — Соври, типа заблудился, набрёл случайно.

— Они в облике, — уточнил Радик. — Жуть, конечно, свихнуться можно. Ты крепись, виду не подавай. Представь, что это маски. Обряд же.

По шоссе с рёвом мчались машины, в основном из города; навстречу пылили автобусы с фурами. От потока отделился тонированный джип, тормознул у обочины. Грубый протектор вмял в землю пожелтевший листок боярышника. В окно высунулся лощёный, предпенсионного возраста мужчина в зеркальных очках и длинными, собранными в хвост волосами. Сверкнул улыбкой:

— Подбросить куда, ребят? У меня банька на даче.

— Ошибся, дедуль, — заржал Радик. — Нашёл ребят, мля. Крути педали, голубок!

Мужик снял очки, посмотрел недобро; взгляд у него был водянистый, рыбий, улыбка протухла.

— Вы чё, шкуры... — Дверь приоткрылась, на подножку опустился ботинок с массивной пряжкой.

Договорить он не успел: Димон в прыжке зафигачил по двери так, что мужик завопил благим матом. Игорю послышался хруст. Кость, что ли, перешиб?

Вильнув, джип резко тронулся с места.

— Снимаются тут, вдоль дороги, — пояснил Радик. — Шалавы, педики. Ну и вот.

Димон сплюнул, тяжело дыша:

— Пошли-ка, а то вернётся, мудила.

Тропинка петляла, бурьян кое-где рос выше груди, и вскоре шоссе напоминало о себе лишь невнятным гулом. У кромки леса обнялись на прощанье, пожали руки. Думай о приятном, напутствовал Димон. Светлом, радостном. Как тебе велик подарили, как на море отдыхать ездил, о девчонках там, бабкиных пирожках... Про болячки забудь, вклинился Радик. Не кипеши, не грузись, не ссы. Стеклянный глаз, вдруг сообразил Игорь. Почему у Циклопа стеклянный глаз?! Утрясётся, перемелется, чин-чинарём, твердил Радик.

— Что там?! — внезапно струхнув, заорал Игорь. — Какие пирожки? Чё вы гоните! Откуда у тебя шрам, Димон?!

— От верблюда. — Димон пожал плечами. — Зассал, салага?

Дальше всё провалилось, ухнуло в беспамятный омут. Растворилось в обморочном тумане.

Неправильные многоугольники, думал он, корчась в активаторе. Тело выворачивало наизнанку, рвало на части, плющило гигантским катком, сшивало тысячей раскалённых игл. В голове было пусто, звонко и больно. И еще невыносимо одиноко. Марионетка на невидимых нитях, он трясся в судорожном припадке, падая в никуда, в ничто, теряя рассудок, волю и память. А мозги не забыл? не забыл?! — лязгало безжалостным метрономом. Забыл — отзывалось эхо. Мозги забыл. Забыл мозги. Тупица, у тебя циркуля нет. Ядовитый смешок. Лязг, грохот; скрежет. Ничего, кроме многоугольников не осталось. Кривые, изогнутые, с зазубринами, они прорастали в нём чудовищными фракталами.

Кожа трескалась, вспухала буграми; из трещин сочилась бурая слизь. Бугры лопались, превращаясь в шипы, лезвия, крючья. Клыки и когти. Хищные жвалы. Волосы шевелились кублом змей, в крови кипел яд.

Тупица! Секира метронома высекла искры, скрежетнув по замшелому камню. Бездарь! Он едва увернулся, вскочил, бросаясь бежать; вокруг высились стены лабиринта. Чувства двоились, он не понимал, кто он и где. Сильный, опасный и быстрый хищник или слабая, беспомощная жертва, угодившая в ловчую сеть? Зверь или человек? Позади бесновался метроном.

Он блуждал в тёмных коридорах, на ощупь пробирался через завалы, полз в тесноте отнорков, словно в чьих-то пульсирующих кишках. Бежал, догоняя сам себя. Бежал от себя. Он спешил из бесконечной дали, из запределья, с изнанки вечности. Он охотился на человека, мальчишку; преследовал и настигал. Он удирал от кошмара, безумного, немыслимого ужаса, от которого леденело сердце. Упёршись в тупик, решил — так и так сдохну — и шагнул твари навстречу... Нагнав добычу, он вонзил клыки в податливую плоть и принялся... БАМ-М-М! — страшный удар сотряс метрику пространства. Свет залил мрак подземелья, но тьма не рассеялась, колыхалась серым студенистым облаком. Воздух остекленел, покрывшись сеточкой трещин; в мутной толще расплывались силуэты охотника и жертвы, сливаясь в бесформенное пятно.

Бестолочь! — расхохоталось напоследок эхо. Забыл мозги, бездарь. Лязг, грохот. Лабиринт осыпался костяшками домино, обломки — кривые, изогнутые, с зазубринами — впивались в тело... Он лежал в грязном месиве из крови и слизи, его рвало желчью, хитиновый панцирь треснул, кости, казалось, вынули и залили обжигающий студень, змеи в волосах сдавленно шипели. Двойственность прошла, он опять стал собой, целым — обессилевшим, но по-прежнему опасным зверем, мальчишкой, готовым на всё ради брата. Вернулась боль, пустота, одиночество и убийственно-острые изломы фракталов. Он погиб, он воскрес.

Звон в ушах сменился треском помех, время от времени за шумом и хрипом угадывался хорошо поставленный, лекторский голос. "Флуктуации вызывают разрастание островков неоднородности и усиливают возмущение, они способны раскачать систему, сыграв роль спускового крючка при высокой степени нестабильности". Говорили на русском, но разобрать смысл сказанного не получалось. "Феномен самоорганизации изначально присущ..." Голос оборвался, за шуршанием помех чудился сухой шелест — то ли песка, то ли чешуи.

Веки жгло, он открыл глаза, проморгался. Рядом сидела Галка, почему-то без юбки и без блузки. Голая. Он ее не хотел. Думал о девчонках — других, разных; взрослых. С большой грудью и опытом. Галка хмурилась, прижималась к нему. Гладила по запёкшейся бурой корке; плакала, обзывалась дураком и говорила, что всё будет хорошо. Обязательно. Ты потерпи, Игорёк. Потерпи, родненький. Успокаивала.

Одиночество и пустота отступали, на шаг, на полшага, давая короткую передышку. Становилось чуть легче.

Я не Игорёк, возражал он. Вечно ты, Галка, путаешь. Я Хесус. Чего пришла, чего лезешь? Мешаешь. Лифчик надень. И отталкивал девчонку корявой клешнёй.

Потерпи, Хесус, соглашалась Галка и выла от боли, когда шипы, лезвия и крючья протыкали ее ладони.

Потерпи, родненький.

Потерпи...

4. Старлей

Каблуки звонко били в асфальт.

Бац! Бац! Звук разлетался по притихшим улицам, нырял в переулки, возвращаясь гулким эхом, и через мгновение раздавался снова. Шума было, как от роты солдат на плацу.

— Эй, какого рожна! — вякнул кто-то из окна второго этажа. — Полпервого ночи!

— Заткнись, — велел Хесус. — Прибью.

Ему вняли и заткнулись.

Фонари заливали тротуар тусклым желтым светом, за углом мяукала кошка; в подворотне матерились вполголоса, звеня посудой: "Глаз — алмаз! Поровну разлил, чё за наезды?".

— Ночь... — Хесус остановился, задрал голову вверх, ловя колкие лучики звёзд. — Ну да, ночь.

И согнулся в приступе рвоты.

Его мутило. Хесус плохо соображал, где он и что с ним. Он шёл, просто шёл — давно, долго; сначала по лесу, потом по шоссе, затем по городу. Последнее, что он помнил — от выстрела из гранатомёта лопнули стёкла...

— Худо, братан? — На плечо легла чья-то ладонь.

Хесус выпрямился. Пронзил взглядом плюгавого мужичка в тельнике и рваных джинсах. За спиной плюгавого, участливо сопя, переминались с ноги на ногу, еще два алконавта. Стопки в мосластых руках смахивали на "розочки" от бутылок, искрились острыми гранями: третьим будешь? н-на!! сегодня без закуски! Хесус моргнул — картинка двоилась, расслаивалась. Стены камеры СИЗО в красных потёках, на полу — жуткое месиво; пятна, струйки, ручейки крови, клочья мяса и требухи, брызги на потолке. Переполох, крики, бег по коридорам, выломанные двери, вой сигнализации и вой сирен, автоматные очереди... Они виноваты, все до единого виноваты в том, что Андрей... Не спас, не уберёг. Умер. Убили... Хесус зарычал от бессильной ярости, рык превратился в рёв. Бей! рви! кусай! — плеснуло в затылок, накрыв жаркой волной. Когти царапнули асфальт, нет, пальцы; клацнули челюсти с тройным рядом игольчатых — нет! обычных — зубов. Что ты творишь, скотина?! Тупой ублюдок! Рык захлебнулся.

— Извини, братан. Обознались!.. — Мужичок с корешами шарахнулись от него, как от огня; топот ног стих прежде, чем тьма рухнула на загривок, и Хесуса опять вывернуло.

Вспышка гнева придала мыслям стройность, возвратила осознанность. Облик улиткой скрылся в раковине тела — то ли окрик подействовал, то ли вид драпающих врагов. Ладно не целиком вылез, так, рожки высунул, иначе... лоскуты, шматки, спагетти. Причина — напали, защищался. Чётко, конкретно; по делу. Мнимость нападения не колышет: грубят? — осади, угрожают? — разберись, показалось? — вам же хуже. Есть причина и точка. В логике твари не откажешь. С недавних пор Хесус начал разделять себя человека и тварь в облике. Прогресс, однако, то ли в шутку, то ли всерьёз заметил старлей Иванов, который с первого дня опекал, если можно так выразиться, нового члена банды. Куратор Ингвар и остальные старшие не возражали, а Хесус... его никто не спрашивал.

Хесус посмотрел на растёкшуюся у ног вонючую лужу, на забрызганные ботинки, на себя. Левую руку оттягивал портфель, запястье обнимал ремешок часов, из прорезного кармана пиджака выглядывал уголок платка. Брюки со стрелками, кремовая рубашка, галстук; пыльные лакированные ботинки. Он словно торопился на деловую встречу или возвращался с нее. Ну да, из СИЗО. Представился адвокатом, прошёл к задержанным... Тварь порвала их в клочья, он порвал. Дальше, что дальше?! Куски, обрывки, мешанина. Огонь? Да... он горит. Нет, не он, кукла с его лицом. Он смотрит — со стороны, как в кино. Нет, не смотрит. Знает, чувствует? "Самоорганизация диссипативных структур вблизи неравновесного фазового перехода позволяет создать новую структуру..." — вещает над ухом невидимый лектор. Голос пропадает, пламя охватывает труп целиком; гроб распался, и тело корчится в огне как живое. Это... крематорий?

К горлу подступила тошнота. Порывшись в портфеле, Хесус достал бутылку с водой, тщательно прополоскал рот, с усилием сделал пару глотков. Вода горчила; пить не хотелось, хотелось есть. Вскрыв упаковку влажных салфеток, протёр губы, затем обувь. В изнеможении присел на бордюр.

Он шёл из леса. Из леса, вашу мать! Почему? В памяти зиял провал, несколько часов выпали чёрт-те куда. Или не часов — дней? Омоновцы, гранатомёт, стеклянное крошево и — бац! бац! каблуки звонко бьют по асфальту. Смутно, как во сне, виделся городской крематорий, урны с прахом, гудящее в печи пламя. Урны? Что за бред?! Поверх наслаивалась откровенная дичь — бег в лабиринте, безвременье, секира метронома; лязг, скрежет, плачущая в активаторе Галка, аудитория с расположенными амфитеатром рядами парт. И третьим слоем — поляна, сосны, мерцание призрачной паутины. Картинка не складывалась. Он силился вспомнить, и тут же накатывала дурнота.

Подобное состояние было после перелицовки: ноги не держат, голова раскалывается, живого места нет. Болит всё, везде и сразу, единственная мечта — упасть и сдохнуть. Он не таясь курил на лавочке возле подъезда, курил, чтоб отвлечься и ни о чём не думать. Стряхнул пепел, затянулся, выдохнул — на автомате.

— Балуешься? — спросил кто-то. — Зря.

Хесус поднял глаза. Перед ним стоял старший лейтенант Иванов, сын тёти Маши, которая с другими тётками и бабками день-деньской протирала скамейку собственной задницей.

Старлей щурился, присматриваясь к Хесусу.

— На сборах был? Эк он тебя.

— Отвали, мусор.

— Нарываешься, сопляк, — констатировал Иванов. — В бутылку лезешь.

— В жопу иди. — Хесус щелчком отправил окурок в кусты акации, расслабленно прикрыл веки и тут же, рывком поднялся. Внутри что-то звенело, готовясь лопнуть, раскрыться стальными лепестками. — За сопляка отве... — Получив едва заметный тычок, рухнул на лавочку; живот скрутило от боли. Блевану, он тщетно пытался разогнуться и сесть ровно. Прямо на ментовские берцы.

Иванов рассмеялся:

— Хищный, да? Быстрый? Сначала делаешь, потом думаешь. Нет бы наоборот. Щенок! Волчарой себя возомнил? Я таких волчар голыми руками... Ты вообще в курсе, кто я? Или старшие не успели посвятить тебя в одну маленькую, но крайне неприятную семейную тайну?

— П-порву. — Хесус через силу выпрямился и неожиданно икнул, угроза вышла неубедительной. — Какую тайну?

Старлей наклонился, вздёрнул подбородок Хесуса, уставился глаза в глаза. Хватка у старлея была железной.

— Полюбопытствуй на досуге. Кто такой Дед, например. Отчего не ходит на сборы, почему соскочил на полпути и не отказался от собственного имени. Подойди — и с порога, без обиняков: так, мол, и так, извольте объясниться. Они бы не желали, да ответят, вынуждены — ты ведь теперь в семье, в банде.

— Ты Дед?! — изумился Хесус. — Саймон-изгой? Предатель рода? Гонишь!

Он краем уха слышал от пацанов эту историю, давнюю, запутанную, обросшую небылицами. Историю проклятого навеки отступника и учинённой на сборах бойни. Но не придавал значения, думал — байки.

— Изгой? Я? — Иванов нехорошо усмехнулся; сплюнув на асфальт, растёр плевок подошвой берца. — Кто же меня изгнал? Кого я предал? Балбес ты. Я самый молодой, самый первый, лучший. Э! что я тебе толкую? — махнул рукой. — Подрастёшь — поймешь. Когда дурь из башки выветрится.

Дверь подъезда хлопнула, мимо просеменила баба Шура, за ней, смешно подпрыгивая, бежали две болонки. Добрый день, поздоровался старлей. Добрый, прошамкала старуха, болонки тявкнули; в голосе бабки сквозило раздражение. Беда, хмыкнул старлей, скамейку заняли. Сволочи мы, да, Игорь? Хесус пошатываясь встал, ухватился за спинку скамьи.

— Я не Иго...

— Куда? Прочухайся сначала. — Иванов властно толкнул его на скамейку. Сел рядом. — Ничего, перетопчешься. Не убил же, в конце концов. Не изуродовал.

— Кто?

— Метроном.

— Чего?!

— Ты глухой? Метроном, лабиринт, активатор, фрактал — называй, как угодно.

Во дворе шумели и смеялись дети, школьники на площадке играли в "стоп-земля", у второго подъезда, перемывая косточки соседям, сплетничали пенсионерки; этажом выше врубили хард-рок и громко орали, подпевая от избытка чувств. Размеренная, будничная жизнь, какой больше не будет. Будет что-то другое — новое, неизвестное; пугающее. Что-то за гранью обыденного понимания, человеческого понимания. Хесус молчал.

— Неправильные многоугольники, — выдавил наконец. — Они... они...

— Росли, — подсказал старлей. — Корёжили. Рвали.

Хесус кивнул, губы его дрожали:

— Я охотился на себя...

— Перелицовка. — Старлей брезгливо стряхнул жука, ползшего по колену, наступил берцем. Раздался хруст. — Внедрение инородной сущности, интеграция с носителем. Поймал, сожрал.

Хесус поёжился.

— Слуховые галлюцинации были? — поинтересовался старлей.

— Что?

— Голоса слышал?

— Да... Говорили: тупица, мозги забыл. Издевались. Еще обрывки какой-то передачи — флуктуации, возмущение системы. Я не въехал.

— Всё?

— Нет. Галка еще... гладила меня, жалела.

— Галка?

— Одноклассница, мы встречаемся.

— Жалела... — со странной интонацией протянул Иванов. — Нас не жалеют.

— Я терпел, — сказал Хесус. — Не кричал, она кричала.

— Кричала? — Старлей будто пытался сложить пазл, в котором не хватало деталей. — С тобой, в активаторе?