Временами ветер был настолько нестерпим, что душил меня. Дышать можно было, лишь свернувшись клубочком, отвернувшись от ветра и закрывая себя. Я, задыхаясь, кашляла. Никогда бы и не предположила такое. Видимо, страшная сила ветра вызывала небывалое давление.
Но, все равно при всем этом, при почти невозможности бытия здесь, на сердце было очень легко. Вопреки урагану, вопреки моей страшной ситуации-ловушке и безвыходному положению, вопреки тому, что дело казалось безнадежным, мне было очень легко и спокойно. Я была обезоружена внутри потерей памяти, совершенно безоружна внешне и еще и беспомощно тщетна в своих яростных атаках сознания на ситуацию, но я смеялась. Точно кто изнутри с иронией и улыбкой наблюдал всю эту кутерьму изнутри, казавшуюся ему комичной и не требующей какого-то особого труда и усилий...
А ведь на самом деле я должна была собирать себя всю с дьявольским упорством, чтоб просто нормально думать и удержать распадавшиеся и убегавшие мысли, безуметь от одного усилия остаться нормальной и снова не скатиться в пропасть безумия! Просто на самом деле я это даже не замечала, настолько напряжение всех сил до безумия было привычно для себя. Я привыкла ломать свою слабость с презрительной улыбкой, ничем не выдавая внешне, с улыбкой посылая себя и своих солдат, уставших и окровавленных самый ад боя, будто все это нипочем, я бодрая, презрительная и свежая, берите пример с меня...
Эта полная напряженность всех сил, в сочетании с почти невозможностью выдержать все это; в сочетании с крайним напряжением, с просто чудовищностью необходимости ежесекундно преодолевать и ломать себя, вжимать до ничтожной крошечки в кулак всю свою волю, чтобы просто жить, чтобы побеждать, — была мне легка! И естественна. Все это, когда каждый шаг дается с чудовищным усилием, когда трудно просто дышать, — все это вызывало ощущение чего-то родного и хорошо знакомого. Точно вся жизнь такая была — яростная работа до конца, когда все уже упали, когда все вымотаны и остались далеко сзади, когда плевать уже на все — на здоровье, на боль, на жизнь, на все — и осталось лишь желание достичь... Борьба словно была моей стихией, повседневной жизнью, и повседневная жизнь — подвигом, а подвиг, подвиг — обычностью каждого дня. Я шалела от наслаждения и восторга, от боя и борьбы, от сражения с самой природой, с хаосом, с космосом, со стихиями, ласково шевеля плавниками... Словно я возвращалась в детство.
Младшая тоже куда-то вышла, оставив меня одну.
Она тоже вышла!!!
С треском разлетелось окно.
Я безумствовала и открыто наслаждалась этим безумством, этим бешеным ветром, подставляя бешено хлещущим струям свое лицо!
...Но все же, наверное, остаток здравого смысла заставлял меня возвращаться к сегодняшнему дню. Не к этой бушующей, одуряющей, пьянящей меня смуте, которая затягивала меня, как маленькую девочку первое свидание, обещающее дюжину самых сладких предвкушений, а возвращаться к тому, как удрать отсюда, пока мне самой не сделали ноги... Сломав для страховки шею.
Она удрала, — скажут обо мне.
Тщетно кружила мыслью около — ничего не приходило в голову.
Надо было решать крайне быстро. Только вот чем решать? Чем решать не было... Когда у тебя нет памяти, у тебя нет себя. Нет сознания. Я разрывалась на части... Одна, безумная, хотела просто наслаждаться, другая бешено пыталась давить мысль... Что делать, куда кидаться? Даже голова заболела от безуспешных усилий. В голову ничего не приходило, и от этого было дурно... Я пыталась упорно найти выход, упираясь в ощущение слабости ума и бессилия... Я закусила губы от своего бессилия... И все пыталась думать из последних сил... Я упорно сражалась и сражалась сама с собой, точно с тяжестью дурного сна при пробуждении...
Мне было хорошо, когда ураган ломал все, но надо было думать.
Я всегда ненавидела чувство бессилия и безумела от него, делая все возможное, чтоб победить... И сражалась теперь особо яростно со слабостью, заставляя себя качать сквозь сознание обстоятельства...
Я в монастыре, я в монастыре, я в монастыре... Меня хотят убить.
Но... Пока я напрягала свое сознание, я все так же тупо сидела, как глупая овца, не в силах подняться, и ждала, пока придут убийцы.
Сейчас они вернутся... И уже ничего не сделаешь...
Так протекли минуты, но я ничего не придумала... Да и голова, честно сказать, была какой-то тяжелой... Тяжелой для думания, легкой для безумства... Я рассмеялась в лицо ветру...
В конце концов...
Так уперто сидеть — это точно накличешь смерть... Иногда отход — это лучшее наступление, та же атака, если ты заманиваешь врага в ловушку... Вообще, отступление это мерзкое слово, я знаю только одно слово — атака! Всегда атака! Когда ты уходишь, чтобы зайти в тыл, это все равно атака. Если ты не сломан, если ты полон решимости сражаться, то для тебя все будет — атака! Я хладнокровно переключила мозг, страшно хладнокровно, будто все вокруг и не грозило мне смертью... Злые могут подумать, что я просто не выдержала этой глухой и тягостной стены безумия и безмыслия... В общем, плюнула и решила отключиться, позволив себе хоть немножко удовольствия.
Но на самом деле после периода интенсивной мозговой атаки, долгой концентрации сознания на предмете, иногда полезно и переключиться. Дать поработать подсознанию. И тогда ответ придет неожиданно и в момент, когда ты не ожидаешь. Так всегда бывает, если ты творец. Иногда нужно отпустить себя и дать волю чувству, чтоб чувство могло выявиться сквозь твой собственный ум. Когда ты вынашиваешь мышлением в подсознании мысль, ты первое время просто изучаешь, не получая результата, а именно засевая и напрягая сознание интенсивным, напряженным мышлением. В какой-то момент, если ты много творишь, если у тебя проблема, сознание само прикажет тебе переключиться...
Почему-то в этот момент пришло воспоминание. Но из самого раннего детства, словно выбитое откуда-то из памяти. Где я переживала сходное чувство. Я словно со стороны увидела израненного, обессиленного мужчину тэйвонту, который затравленно озирался назад, пробираясь по лесу. Он еле шел, цепляясь за деревья. Но стремился уйти как можно дальше. Как ни странно, я была маленькая, я была у него на груди — в специальной сеточке — тэйвонту, приставленные для воспитания и охраны знатных детей, в путешествиях носят их на груди как амулет, ибо тэйвонту это обычно воин от двух до двух с половиной метров в высоту и полтора метра в плечах. Ребенок висит в сбруе со свободными ручками и ножками, и видит все, что видит тэйвонту. Мало того — он участвует вместе с тэйвонту даже в боях, ибо громадному бойцу ребенок особо не мешает. Так, с полного постоянного наблюдения младенцев смерти и боев, начинается воспитание у тэйвонту. С младенчества приставляемые к какому-нибудь принцу как телохранители и воспитатели, тэйвонту выращивают его тоже как тэйвонту, разговаривают уже с маленьким, а он в сеточке, со свободными ручками и ножками висит и шевелит ими, наблюдая все окружающее. Тэйвонту — обязательно и мастер воспитатель, они умеют воспитывать из детей тэйвонту. Для громадного мастера тэйвонту ребенок не мешает даже в страшном бою — он действительно как амулет.
...Только на этот раз на груди у него была крошечная я. Не знаю, как и откуда я понимала, что за нами охотятся — только я не особенно волновалась, хоть и не умела ходить... Этот непрерывный бой сопровождал меня с самого рождения, и у меня самой, хоть мне было всего месяц, было несколько ран, бережно перевязанных.
— Черные тэйвонту... — хрипел он, словно обращаясь ко мне. — Дочка, черные тэйвонту.
Может показаться странным, но я вспомнила, что всегда помнила свое самое раннее детство — а вот более поздние годы проваливались. Я все еще помню чудовищную беспомощность первых месяцев детства. Вокруг шел бой, и я, откуда-то понимая, чем это угрожает, бешено хотела повзрослеть, впитывая в себя яростные схватки тэйвонту, в которых я была непосредственным участником, ибо была на груди то одного, то другого бойца. И мне часто попадало. Несколько раз я была ранена. Хотя бойца со мной обычно закрывали лучше, чем короля. Почему-то мне казалось, что больше всего непонятные они хотят убить именно меня. Но, странно, я тогда воспринимала этот непрерывный бой, отчего-то начавшийся с самого моего рождения, как само собой разумеющееся. Это был мир, в который я пришла, и я не подвергала его сомнению. Тут дерутся всегда, дни и ночи напролет, дерутся в безумии схваток и смертей, значит, и я должна драться. Только с бешеной остротой и болью я, маленькая, ощущала свою неспособность сражаться вместе со всеми рука к руке и чувствовала себя обузой.
Только тэйвонту, йоги и их воспитанники помнят свое младенчество. Но я тоже помню. Я помню унизительное ощущение бессилия и яростное безумное желание овладеть всем. Я даже постоянно подражала окружающим на груди. Но и когда я осознала свое телесное бессилие, из моей души не вырвалось ни одной жалобы, ни одного плача и ни одного стона. Странный ребенок, я не плакала никогда. Я сама сцепляла рот. Израненная, я сжимала маленькие губы до тонких линий. Но я помню, что эмоциональная жизнь моя была особенно интенсивна в младенчестве. Это был просто ураган любви и благодарности к взрослым. Любовь к матери захлестывала меня, когда она, суровая и усталая от боя, все же находила силы покормить меня, если удавалось хоть ненадолго оторваться. Я любила всю свою "семью", как ее понимала — два могучих бойца тэйвонту, беспрекословно подчинявшихся матери, и сама мать, такая хрупкая, суровая, презрительная и прекрасная для меня. Я яростно хотела быть такой как она. Хотела быть и когда она откидывала волосы, и когда хладнокровно убивала атакующих широкой полосой врагов, холодно встречая чудовищную лавину. Они встречали ее втроем. Всего трое. Четверо со мной. Мы все устали до смерти, кроме меня. Нас атаковали. Лица тэйвонту были черные. Но мать была бодра и ободряла их, улыбаясь. Я чувствовала, как ей тяжело, ибо чуяла ее мысли, но она улыбалась. И во мне разгоралось бешенное, неудержимое желание быть такой, как она. И я навсегда стала такой, как она, в память о ней. Я запечатлевала в памяти каждое ее движение, повторяя их в уме до невозможности, параллельно с восприятием боя и не отрываясь глазами от обстановки. Я наслаждалась могучим духом хрупкой матери. Я даже привыкла голодать подолгу, ибо знала, что в бою мне все равно не дадут материнской груди.
Кричать, к тому же, было бесполезно, ибо в самом начале мне просто заткнули рот большой рукой, и я только злилась, задыхаясь.
Почему-то это тогда обидело меня больше всего, что мне просто не сказали. Не знаю, откуда пришло это понимание, но я откуда-то знала, что любой шум, когда мы оторвались от врага, был бы смертельным — я просто чувствовала взрослых. Я отражала их мысли, как стекло, хоть еще не так думала сама. А в бою, когда вокруг стояла матерщина, я пыталась повторять слова и действия своего тэйвонту своими ручками на груди, пытаясь визжать боевой клич и непонятные короткие высказывания, вырывавшиеся у окружающих. И мне было не до плача — на него реагировали, просто затыкая мне рот.
Мне всегда было не до плача.
Как ни странно — я многое понимала. Но на уровне мгновенных озарений. Я не мыслила — я приковывала свое внимание, полное, абсолютное, к проблеме, полностью забывая все. И получала мгновенное озарение смысла. Так же открывались мне картины моего прошлого воплощения. Но сейчас я помню себя младенцем. Я часами заворожено приковывала свой ум к действиям людей, пытаясь предугадать действия противника до того, как они случатся, пытаясь разгадать, куда попадет стрела или удар меча, что сделает атаковавший меня враг. Как ответит мой тэйвонту, ведь я находилась в центре боя у него на груди. Я не анализировала. Я просто приковывала внимание к проблеме. И она рождалась сама вне моего понимания. Как обманчива простота детского ума, отличающегося страшной глубиной, которую взрослые ограничивают игрушками! Я напряженно слушала слова всех, пытаясь разгадать их мысли и значения слов и повторять их, чтоб меня поняли. Иногда я просто вспыхивала яростью, когда тэйвонту не выполнял мой приказ, который я хотела выразить. Хоть это было глупо для ребенка, но я себя чувствовала не ребенком, особенно в минуты озарений. Язык я учила среди такого мата, когда нас пытались взять почти в непрерывных схватках, что у многих бы позеленели уши, услышь они это. Ругань у меня до сих пор связана с яростью и меня тянет убивать...
Это был мой мир, и я просто с самого младенчества приноровлялась к нему и другого не знала. И искала в нем радости, была счастлива и развлекала сама себя на груди бойца, когда бой слишком затягивался. Я просто жила, не думая, и не зная, что можно иначе. Мой идеал, впечатанный импритингово в память, был боец, и мне просто надо было им стать, и аппарат моего "я" хладнокровно подстраивался. Как дети усваивают родной язык, так я учила бой вместо языка. Мой родной бой... Я помню и счастливые моменты — моменты передышки, усталая ласка матери и ее счастливые глаза, смотрящие на меня; первые попытки взять нож и бросить его; первый выстрел из крошечного арбалетика тэйвонту, с мощной пружиной и тремя вбитыми стрелами, убивавшими всадника; и первая победа над врагом, когда я, сняв с груди тэйвонту арбалетик, когда он не мог врезать мне по рукам, во время боя убила атаковавшего его врага и была ужасно счастлива. Особенно когда меня похвалили — похвалы тэйвонту, воспринимаемых мной вроде как родных братьев, я очень ценила. Мои первые победы врезались мне в память навсегда — на них создавалась моя вера в себя.
Я помню, как изменилось и осветилось улыбкой лицо моего бойца, когда я спасла его во время страшного боя от второго напавшего черного тэйвонту.
— Будет толк, из нее, я говорю, будет толк... — счастливо сказал он. — Вырастет настоящая Властительница!
Глава 4.
Я вернулась в настоящее.
Должна родиться мысль. Должна... Я уперлась. Я просто приковала свое внимание к проблеме, не пытаясь рассуждать, как когда-то в детстве. Ты закрутил психическую энергию, и она должна поработать... Мысль, творчество именно вынашивается... Без всякого ожидания, напряжением сознания. Не рассуждать, не конструировать, а направить внимание, чувство, сознание... Ты вращаешь мысль, наслаивая на нее, как на чувство, этот ком чувств... Усиливаешь осознавание проблемы, чувство, пока не осознаешь все в одной точке, не охватишь мыслью... Не знающие этот секрет хмуро сидят себе, заставляя себя что-то кропать, соединять и конструировать, думая, что это творчество...
А на самом деле усилие напряженного мышления должны получить небольшую отсрочку, чтобы стать мыслью, именно дать время подсознанию на вынашивание мысли... Результат рождается не сразу, а они этого не понимают, пытаясь сразу получить результат, соединяя логикой, и сконструировать что-то фальшивое... Если ты снова и снова возвращаешься к этой мысли, вынашивая эту мысль, спирально, то рано или поздно ты получишь озарение результата, подлинное живое творчество, рожденное духом, гармоничное с чувством задачей, которую ты хотел передать, а не произвольное, пустое для тебя... И ты будешь знать, что это настоящее творчество, и оно прекрасно... В идеале тебя просто озаряет. Творчество разбивается на стадии, где первая — "напряженное мышление". Вторая — "инкубация" или работа подсознания, то есть просто вынашивание мысли, которое и есть напряженное мышление или долгая концентрация на проблеме без требования результата. Третья — "озарение" или, на самом деле, единая мысль-чувство, охватывающая явление, мыслечувство, в котором мы охватываем явление. Озарение это мысль. И четвертая стадия творчества — "воплощение" или перевод мгновенного мыслечувства в словесные или нотные структуры или иная детализация-воплощение чувства. Это охватывающее чувство мгновенно, оно есть чувство, оно в чувстве охватывает и понимает сразу все, соединяет в точке чувства тысячи причин, и передать его в картине, книге, просто последовательными словами, чтоб понял другой или же ты сам, когда чувство уйдет — это последняя стадия. Озарение есть мысль, просто мысль есть чувство. Творчество есть вынашивание мысли. Просто результирующая мысль как чувство просто рождается напряжением Сознания. Напряженное мышление на самом деле не есть первая стадия — все творчество есть безумно напряженное мышление, вынашивание мысли. Просто рождение принципиально новой мысли оттянуто, как прыжком, это просто особенность мышления. Мысль порождает мысль. Но сама мысль есть Озарение, охват всего в точке, и смысл, и чувство. Она есть все, есть мгновение, когда охватывается все, тысячи признаков, причин, целей, намерений, как единой целое... Моцарт часто говорил, что он слышит всю симфонию в единое безвременное мгновение, охватывая ее всю мгновенно в чувстве... А симфония — это сотни тысяч нот и партии десятков, а то и сотен инструментов, причем последовательно звучащих. Такое слышание в точке симфоний, переживание всей жизни в одной точке перед смертью — все это одно из самых ярких выявлений природы мысли, которая синтезирует в чувстве тысячи причин и явлений, охватывая их одним мгновенным чувством.
