Критический эксперимент 2033

— Манлий, не все Клавдии таковы. Ты же сам видел, как я дрался в бою. Я за народ римский и за город наш всё отдам! — И, не удержавшись, Клавдий добавил слова, которые сразу смазали всё предыдущее:

— Не забудьте об этом, когда голосовать на комициях будете.

И путники вступили в город. А Эбуций наконец-то узнал своё имя, семейное положение и ближайшие угрозы. Вот что значили буквы QEF на межевом камне.

— 4. Бунт

Рим внутри выглядел совершенно непрезентабельно: большинство домов ещё хуже деревенских хижин. Улицы не мощёные, грязные, кривые, правда, дерьмо на них, в отличие от позднейшей цивилизованной Европы, не выливали. Но вонь его доносилась из выгребных ям во дворах. Из харчевен несло ароматом жратвы (запахом еды его как-то назвать не поворачивался язык) и слышался галдёж пьяных. Люди на улицах были какие-то смурные. Те, кто был в тогах с пурпурной полосой, жались к стенам, поскольку большинство в тогах без такой полосы смотрели на них зверями и ругались:

— Отец наш, разоритель, Марк Публикола! Много ты квиритов продал пунийцам? Тебе что, захваченных вольсков не хватило? Sus insatiabilis!

— Да не свинья он, а hog stupri.

— А ты, легат Септимий Клелий, так из-за спин наших в сражении и не вышел. Бережёшь свою кровь патрицианскую, пусть за тебя презренные плебеи дерутся! Faex asini!

И так далее...

Словом, в городе явно назрела очередная распря. Судя по всему, богатые патриции от жадности потеряли разум и стали порабощать своих сограждан, совершенно не думая о том, что вокруг враги, и каждый год бывает по войне, а то и по несколько. Впрочем, сколько древних государств именно на этом погорело!

Неизвестно, куда собирались затем идти соседи Квинта, но он пока что счёл за лучшее плестись за ними.

Форум был большой кое-как замощённой булыжником площадью, вокруг которой стояло несколько грубо построенных каменных (отнюдь не мраморных, из необделанных камней) и деревянных храмов. На возвышении (трибунале) никого не было. Форум был заполнен плебеями, патрициев не было видно (видимо, предпочитали не соваться, от греха подальше).

И вдруг с одной из улочек донеслись крики и ругань. Запыхавшийся старик в рваной одежде вбежал на площадь. А за ним гналось четыре мордоворота, явно холуи богача. Этих сразу же как следует оттузили, и они почли за лучшее удалиться с руганью, утирая кровь из разбитых носов и держась за подбитые глаза.

— Марк, что с тобой? — спросил один из плебеев, выглядевший зажиточным и уверенным в себе.

— Опилий, защити меня трибунской властью. Посмотрите на меня, вот что творят наши отцы-благодетели с римскими гражданами.

Старик сбросил грязные лохмотья. Тело его было в шрамах от ран, спина в полосах от бича, на ногах кровоподтёки от колодок, на руках следы от кандалов.

— Что сотворил с тобой Ларций?

— Вы же знаете, что я был ранен на сабинской войне.

— Да. Там ты был центурионом, — подтвердили плебеи.

— На следующую войну я не мог идти, вот меня и обложили налогом, а денег не было. Проклятый Тит Ларций "помог" мне. На следующий год в счёт процентов он забрал наше родовое поле. На второй год всё имущество и дом мой. А затем и меня самого! И держал меня в колодках, в темнице, и видите, что делал со мною!

Опилий взошёл на трибунал.

— Плебеи! Квириты! Вы видите, что делают с нами патриции и сенаторы. Прогнали мы царя. Так теперь у нас каждый год два царя и триста царей в Сенате. Дай им волю, они весь народ в рабов своих превратят. А на войну ходить требуют! Вот и сейчас вольски грозят нам отомстить за всё то, что мы с ними сотворили. Но разве пойдём мы получать раны, чтобы потом разные титы и аппии у героев войны, у храбрых воинов, забирали всё имущество, а потом и свободу? Пусть отцы сами себя и свои богатства защищают!

— Верно! Не пойдём на войну! Долой Сенат! Долой патрициев! — заволновались граждане.

Четыре патриция, на беду свою проходившие через Форум, были схвачены, ободраны и их начали пороть.

— Нечего нам оглядываться на патрицианский хищнический Сенат и на их якобы законную власть! Выберем своих сенаторов-плебеев, они назначат диктатора и будем править Римом! Аппий Клавдий, ты кто такой? Давай до свиданья! — раздался голос невысокого человека с бешено горящими глазами. Таких Евгений уже видел: те, кто оттеснены от кормушки, и сами изо всех сил стремятся пролезть к ней.

— Гай Сициний, тебя трибуном не избрали, вот теперь ты диктатором хочешь стать. И трибуны тебе слова не давали, — осадил его кто-то.

Всё-таки римские плебеи не какие-то московские "глисты" времён второго идиотского протеста. В людях разбираться умеют.

Опилий продолжил свои слова:

— Уйдём и создадим свой город!

Но тут раздался шум: с Палатина на Форум спускался человек среднего роста, постарше средних лет, с крепко сжатыми губами и каким-то каменным лицом. Перед ним двенадцать ликторов несли фасции с топорами. На нём была тога с широкой пурпурной каймой, а на голове венок.

— Аппий Клавдий пришёл! — заволновался народ. — И какая наглость: внутри померия фасции с топорами!

— Консул, прикажи ликторам вынуть топоры и склонить фасции перед державным народом, — твёрдо произнёс Опилий. — И выслушай, что народ хочет сказать тебе и всем отцам-патрициям.

Увидев, что на трибунале стоят три трибуна, и, следовательно, сходка имеет легальный статус плебисцита (плебейского собрания), Аппий безропотно, не выражая ничего на лице, подчинился законам. Народ отпустил выпоротых патрициев. Те, пара с бешеной руганью, а пара как побитые собаки, удалились с Форума.

Тем временем на Форум стекались всё новые и новые плебеи, многие вели с собой обращённых в кабалу должников, бежавших от хозяев или отбитых у них. Они тоже показывали свои раны и рубцы от побоев, а то и от раскалённого железа. Народ негодовал всё больше и больше. Но Аппий Клавдий был невозмутим, хотя на него сыпался град оскорблений.

— Опилий, я прошу тебя предоставить мне слово на вашей сходке. Есть важнейшие новости.

Опилий поразился корректности обращения спесивого патриция и консула, и смягчился:

— Консул, говори.

— Фециалы, выйдите к народу! — произнёс Аппий, обращаясь к регии.

Регия была самым большим зданием на Форуме, святилищем сразу нескольких культов.

Толпой народа Евгения поднесло к самому трибуналу, там он и задержался, ухватившись за столб. Ему очень хотелось вмешаться в события, но он помнил какой-то роман, кажется, времён ещё до Дурацкой Революции 1988-1993 годов. Там исправитель, засланный на феодальную планету под именем дона Руматого, некоторое время пытался не вмешиваться в события, исправляя критические мелочи и внимательно наблюдая. Но затем правители втянули его в придворные интриги, дон Репа, практически правитель государства, попытался привлечь его на свою сторону и, кажется, подсунул ему хорошую девушку в любовницы. А бешеный революционер Арата Горбатый устроил под видом опричников дона Репы атаку на дом Руматого. По привычке революционеров всех времён и народов, его боевики застрелили любовницу Руматого, и спровоцировали того на дикую месть, конечно же, тем, кого он считал виновными в убийстве, и кто тоже были гораздо ближе к чертям, чем к ангелам. Естественно, Руматый задание провалил, но по обыкновению избегать жёстких и правдивых концов, его не прибили во время бешеной атаки на дворец и не оставили, как и полагается, навсегда в мире, где он подвёл всех, а "гуманно" спасли свои. Видимо, засылали его амеры, а не русские, поэтому этот Руматый и вёл себя так тупо... Из обрывков разговоров, пока он ждал в Критическим центре, Евгений понял, что амеры своих пытались вытягивать после неудачи (правда, не всегда удавалось, и последствия для мира от этого были катастрофические). А "Эбуцию" нельзя было ошибаться. Спасать и его, и мир, откуда он заслан, никто не будет.

Вышли жрецы-фециалы и объявили:

— Только что наш коллега вернулся с границы. Вольски нам объявили войну и уже двинулись на наши земли.

Плебеи расхохотались.

— Так вам и надо, отцы-благодетели! Защищайте сами себя! А мы в войско не пойдём, чтобы нас потом вы в оковы заключали, плетьми били да железом жгли!

Гай Сициний, протиснувшись к Аппию, закричал:

— Прикажи ликторам сложить своего орла! Сними венок! Мы изберём своего консула, если вы хотите, чтобы мы вас защищали! И свой Сенат!

На лице Аппия Клавдия наконец-то отразилась эмоция: брезгливость и решимость. Он приказал ликторам схватить бунтовщика. Народ, вообще-то не очень почитавший Сициния, сплотился вокруг своего товарища и был видно, что вот-вот ринется на консула и растерзает его.

Но тут появился второй консул: Публий Сервилий Приск.

— В чём дело? Изложите, квириты, мне свои просьбы. Ведь время такое, когда нам нужно к согласию прийти.

Начались крики: "Нас порабощают"! "Нас порют и железом клеймят"! Но Опилий жестом утихомирил народ и сказал:

— Народ больше не желает идти на войну, потому что воинов наших за долги в рабство обращают, а военную добычу всю забирает Сенат, воинам ничего не достаётся. Сервилий, прислушайся к народу!

— Народ кое в чём прав, — произнёс Сервилий.

Лицо Аппия перекосила презрительная гримаса. Наконец-то он показал свои чувства в полной мере.

— Трус! — прогремел Аппий. — Уступаешь бунтовщикам!

— Не бунтовщикам, а плебеям, собравшимся на законную сходку под руководством трибунов. И не уступаю, а стремлюсь дела уладить к вящей славе Рима и народа его. Надо собрать Сенат, и он, я уверен, решит всё по справедливости. Не по причине страха перед народным волнением, а потому, что справедливость лежит в основе республики нашей.

Народ ещё поволновался, но затем нашёл себе дело. Почти никто из сенаторов не осмелился показываться в городе, и люди разбежались вытаскивать сенаторов из домов и собирать их на заседание. Через час все находившиеся в городе сенаторы были препровождены в дом Сената. Тот быстро проголосовал за то, чтобы доверить решение консулу Сервилию. Аппия, который настаивал на аресте и казни главарей бунтовщиков, поддержало только пять сенаторов.

Сервилий поднялся на трибунал и, не обращая внимания на Аппия, угрюмо сидевшего на курульном кресле, произнёс:

"Властью, доверенной мне Сенатом и народом, я решаю следующее. Ни один римский гражданин не может быть удержан в кабале и в оковах, если он желает сражаться за Рим и народ свой. Никто из семьи воина не может быть во время войны забран в кабалу за долги. Ничто из его имущества не может быть изъято заимодавцем. Во время пребывания воина в походе проценты на долги не берутся и не начисляются".

Настроение народа переменилось. Все закабалённые сразу стали записываться в войско. Те, у которых были долги, тоже. А за ними потянулись и остальные. Эбуций тоже записался, и его сделали первым деканом.

Аппий приметил спокойно ведущего себя и всё внимательно слушающего без всяких эмоций гражданина, навёл о нём справки у своих клиентов, и узнав, что это его должник, и, видимо, неоплатный, прислал к нему пару клиентов с приглашением быть его гостем до отхода войска.

Мгновение поколебавшись, Евгений принял приглашение: хотелось посмотреть дом одного из богатейших сенаторов изнутри, да и информацию надо было получать из первых рук. Из разговоров Евгений уже понял, сколько в писаной истории переврано: Рим не только победы одерживал, но и били его больно. Плебеи, оказывается, при царях бывали сенаторами, и некоторое время при республике избирались в консулы и плебеи. Но патриции постепенно наглели, и некий жрец изрёк повеление Юпитера, дабы больше в Сенате и среди магистратов плебеев не было. Особенно распоясались патриции после смерти последнего царя: до этого они всё-таки боялись, что плебеи призовут обратно изгнанника Тарквиния Гордого.

— 5. Домус Аппия Клавдия Сабина

Пока шли к дому Клавдия, хлынул ливень.

Дом патриция выглядел лучше почти всех других. Он был сложен из известняка, скреплённого глиной. Эбуция провели в атриум (поскольку латынь досталась ему по наследству от приёмника, он осознал второе значение этого слова: закопчённый дымный). В большой зале горел очаг, на котором готовился ужин. Дым выходил в отверстие в потолке (комплювий), которое было низшей точкой потолка, и дождевая вода стекала из комплювия в небольшой бассейн под дырой (имплювий). Провожатые омыли лицо и руки в имплювии, и Эбуцию пришлось сделать то же самое.

Напротив входа была комната-ниша, в которой сидела матрона и её несколько служанок и товарок из числа, видимо, жён и дочерей клиентов. Матрона и гражданки пряли и приказывали рабыням.

В атриуме, видимо, сегодня был ужин для клиентов. Гора свиного мяса, сколько угодно супа и просяной каши, хлеба, кислого вина. Всё самое простое, невкусное, но качественное.

— Небось сам патриций ест повкуснее, — заявил молодой клиент с повадками будущего паразита (в смысле Рима: лизоблюда, готового предать своего патрона).

— Помолчал бы, Руф! — оборвал его солидный лысый пожилой клиент, явно пользовавшийся уважением среди других. — Я бывал иногда на его семейных трапезах, ест он то же самое, только нам он отваливает не скупясь, а себя и своих домашних строго ограничивает. Ведь плебс любит обжираться за чужой счёт, и надо доставлять ему это удовольствие. А мы, отцы, должны соблюдать честь и чистоту имени своего.

— Ну да. Вспоминается эпизод с поваром! — расхохотался красноносый, похожий на сатира, дядька лет тридцати.

Все стали гомонить, и постепенно Эбуций сложил себе картину анекдотического случая, не нашедшего отражения в писаной римской истории.

Привезли греческие пираты продавать рабов. Один из них был толстый, с рыхлым телом, но требовали за него больше всего.

— А это что за толстяк? — спросил Аппий, пришедший прикупить пару слуг и служанок.

— Это ценный раб, Потэс

— Lurco (обжора), перевёл Аппию раб-грек. Сам Аппий знать греческий считал ниже своего достоинства.

— И чем же этот обжора ценен?

— Это прекрасный повар. Захватили в финикийской колонии. Умеет готовить такие изысканные блюда, что царям на стол подают.

— Ну у нас царей давно прогнали. Значит, он ублажает ваше пузо, а заодно и своё. Как квестор, я требую выставить такого редкого раба на аукцион.

Пришлось работорговцам выставить Потэса на продажу "с молотка". И Аппий громогласно выдал первый запрос:

— Этот раб вреден, он будет развращать хозяина, делать его таким же жирным и слабым. Но я сумею использовать его. Поэтому я предлагаю за него один медный грош.

Эта речь задала тон торговле, и Потэса продали за один сребреник — один сестерций, вдесятеро дешевле обычных рабов.

Эбуций чувствовал себя под пристальными взглядами доверенных клиентов патриция. Они изучали каждое его слово и каждый жест. Матрона тоже его разглядывала, не переставая прясть. Он умеренно поел, немного выпил. После примерно получасового разговора все стали подниматься. Эбуция вывели наружу и подвели к домусу с другой стороны, заведя в небольшое низенькое помещение — таберну, и показав ему дорогу на антресоли — пергулу, где лежала жёсткая постель.