Три запрета Мейвин

Был канун Бельтайна, а значит, от него до холодного Самайна не слушать никому долгих саг летними вечерами. Усевшись у очага, слепой филид читал 'Повесть о Байле Доброй Славы', и доныне бывшее лишь красивыми строками тревожно откликалось в сердце. Никогда прежде не внимала я с таким усердием истории о лукавстве вечно юного Энгуса, жестоким обманом сгубившего Байле, сына Буана, и Айлинн, дочь Лугайда, чтобы воссоединились они в смерти. Воистину непостижимы смертным замыслы богов!

Женщины с поклонами поднесли слепцу угощенье, укрепить силы и смочить уста, ведь всякому известно, что по умащённому вином и мёдом горлу слова катятся глаже. Пока старец отдыхал, за дело взялись музыканты. Звуки волынок, свирелей и рожков, грянувших враз, наполнили обширный зал, точно он был не больше мышиной норы.

Неприметней полуденной тени выскользнула я за двери, и никто не остановил меня, потому как все были на пиршестве, лишь двоих мужчин из отряда оставил стеречь наш покой знатный гость в своей воинской мудрости.

Звёзды светили низко, точно готовые сорваться с небесных ветвей переспелые плоды. Я увидела, как на кровлю нашего дома опустилось множество ворон, громким граянием передразнивая доносящиеся изнутри звуки веселья. Зрелище дурного предзнаменованья приковало мой взор. Кому из тех, кто пирует нынче за нашим столом, судила вскоре пасть в сраженье неистовая Морриган? Иль обнаружился у ней недостаток в воинах, отдающих жизни во славу её? По чьи души разослала она крылатых вестниц?

Я полагала, что одна на дворе, до тех пор, пока не ощутила прикосновение к руке, мимолётное, но обжёгшее, точно клеймо.

Ночь выдалась ясной, и свет от разведённых дозорными костров достигал нас, и я узнала нашего гостя. Слух у меня был чуткий, по шороху травы и камыша я угадывала зверя или птицу, била, не целясь, и редко уходила с пустыми руками. Но если гость наш из тех фениев, что умеют бежать быстрей оленей и псов, да так, чтоб не хрустнула ветка под ногой, нет ничего удивительного в том, что я не слышала его приближения.

Всё мужество, отпущенное мне богами, употребила я на то, чтоб не отпрянуть в смущенье и испуге, но сохранить достоинство и не допустить в голос дрожи, что выдала б потаённое во мне.

— Зачем ты здесь, незнакомец? Отчего бродишь в глухую полночь? иль замыслил чёрной подлостью отплатить за доверие? Разве дурно привечают тебя мои родичи? или горек наш хлеб, или остыл наш очаг? Зачем крадёшься, точно вор, зачем преследуешь меня, точно злая судьба?

Он и сам был точно в бреду, горячи были его руки, туманен взор, сбивчива речь.

— Зачем? И сам не знаю! А раз для тебя я судьба злая, то и ты мне не на радость дана!

Его слова жгли огнём, но, видно, гордыня обуяла меня, и замкнула уста мои холодной улыбкой. Лестны глупому девичьему сердцу подобные признанья!

— Когда впервые увидел тебя, всё позабыл, и имя своё, и родину, и предназначенье... Кто ты? Я красавиц таких не встречал никогда и нигде. Уж не из дивного ли ты народа? Не в светлом ли сидхене дом твой и родня? Ведь не может смертная женщина владеть подобной красотой, что лишает разума и воли, без оружия и пут берёт в плен.

— И отец мой, и мать из рода людей, и не солгу, сказав, что знает их здесь каждый. Я такая же смертная, как и ты, и не срывала летних плодов в зелёных садах сидхов.

— Если всё сказанное тобой правда, никому не будет беды от того, что ты откроешь своё имя.

— При рождении дано мне имя Мейвин, ибо отец и мать в родительской гордыне уравняли дочь с королевой Коннахта, славной красотой и сведущей в тайных знаниях.

— Мейвин, чаровница Мейвин... имя твоё — дикий мёд на губах, — прошептал он в тоске.

— И в этом ты обманулся, незнакомец. Я не колдунья, умею лишь толковать знаки да врачевать раны.

— Раз так, излечи и мою болезнь!

— Разве ты болен? — усмехнулась напоказ, пряча дрожащие руки.

— Болезнь моя одна из двух, против которых врач бессилен: так сказал Фахтна Айлилю.

— Чем же помогу тебе? В излечении этих двух недугов я не искушена!

— Бельтайн явился мне своевременным средством! Обещай лишь, что придёшь ко мне завтра на закате и останешься до рассвета.

По тёмному двору плясали мы странный танец: он приближался, я отдалялась. Вороны, безмолвные свидетели, наблюдали за нами диковатыми глазами ночного народца.

Я и не заметила, когда он оказался рядом, не успела увернуться, очутившись в тенетах горячих рук.

Но с отчаянной смелостью посмотрела в голодные глаза.

— Этого я не могу обещать. Я приду, но сумеешь ли ты удержать меня!

И вырвалась на волю. Верней уж — он позволил вырваться, уважив мою свободу. Не в последний ли раз?

Не похоже, чтоб он был из тех, кого всерьёз остановит слово 'Нет'.

Он из тех, кто привык добиваться желаемого, сметая все преграды на своём пути.

Нынче он желал меня.

Отчего, понимая это, я не испытала ни отрицания, ни страха, ни гнева, ощутив лишь дрожь волнения, точно распростёршись в вязком времени охоты, раздвигая наконечником стрелы едва трепещущие травы? Так ли уж сладко ощущать себя по ту сторону, не охотницей, но жертвой?

Не сладко, но... Неизведанное манит. Опасное влечёт.

Крадучись обогнув дом, я проникла внутрь через неприметный лаз и осмотрелась. Вино и мёд клонили головы пирующих не хуже сонных зелий сидхов. Наши гости, как и было обещано, не доставили хлопот, большинство уж улеглись на застеленные лавки. Вожака их не было средь них, видно, не захотел возвращаться в душный дом. Пускай.

Отец и мать, верно, уже спали. Зато братья, вопреки обыкновению ложиться рано, ещё оставались промеж пришлых, негромко переговариваясь о чём-то неслышном, лишь младший сидел поодаль, подперев руками тяжёлую голову.

Помнится, уже тогда оцарапало при взгляде на братьев дурное, тревожное, да за своими заботами становишься слепа и глуха к другим — так уж человек устроен, справедливо ли, нет, — о том не мне судить.

Потерянная, смущённая, ищущая ответы на невысказанные вопросы, куда я могла пойти, как не в дом на пригорке?

Орнат не спала. Казалось, занятие это было вовсе ей не свойственно.

Заунывно выпевало веретено в опущенной руке.

— Что, за советом пришла, невеста? — спросила Орнат, не поднимая седой головы.

Меня смутило её обращение. Орнат не была на пире, не видела безымянного гостя и взоров, что он бросал на меня... Верно, прабабке приспела охота подшутить надо мной, до девятнадцатой весны не нашедшей себе мужа, — так я рассудила, утишив смятение.

— Молчишь? Ко мне не приходят молчать. Говори, что принесла на языке. Или уноси прочь. Гранья большая охотница выслушать вздор.

Неприветный прием оттолкнул к порогу. Впервые прабабка отказала мне в совете. Лишь тогда, растерянная неласковым обхождением, увязывая в узел рассыпанные мысли, поняла, насколько привыкла рассчитывать на помощь всеведущей Орнат, и как беспомощна оказалась, лишившись её, точно брошенный матерью ребёнок.

Неспешно таяла кудель. Наскучив молчанием, Орнат подняла глаза, и я увидела, что она вовсе не сердита. Впервые мне случилось застать её опечаленной.

— Так чего ты хочешь от меня, Мейвин? Ведь не мне назавтра идти до рассвета собирать май, чтоб назваться невестой красивого чужака... иль запереться в доме, слушать попрёки Граньи да голос собственных сомнений.

У меня пресеклось дыханье.

— Откуда ты знаешь об этом?..

— Мейвин, Мейвин, я знаю многое из того, о чём предпочла бы не ведать... Что тебе в том чужаке? Он хорош для Граньи... но хорош ли для тебя?

— Кажется, я полюбила...

Орнат обидно усмехнулась моей нерешительности. В досаде я закусила губы.

— Так кажется иль полюбила?

— Кажется... полюбила! — запальчиво выкрикнула, стремясь что-то доказать — больше себе, чем ей...

— Ну-ну... — промолвила Орнат. — Мейвин, он пришёл и уйдёт, а боль останется. В его жизни уже есть одна большая страсть, и это не ты. В битве между вами она всегда одержит победу.

— Эта женщина...

— Разве я говорила о женщине? Ты пришла сюда выслушать совет, но не слышишь меня, Мейвин. Я не скажу тебе того, что ты желаешь услышать. Хотя бы потому, что ты и сама этого не знаешь.

И в этом она была права.

— Но отчего ты не хочешь помочь мне?!

— Этот выбор ты должна сделать сама, никто не станет решать за тебя... и не спрашивай больше, почему так.

— Но как же он?.. — прошептала еле слышно, так, что можно было лишь угадать по губам.

— Кто — он?

— Ты понимаешь, о ком я...

— Ничего-то ты не знаешь, — устало покачала головой Орнат. — Ведь на майские костры нет его власти. Не бойся его гнева или мести. Он из тех, кто сам вершит свою судьбу... но не в этот раз.

— Так кого из них мне выбрать?..

— Я предпочла б, чтоб ты никогда не знала обоих! — горько воскликнула Орнат. — А теперь уходи!

Хоть весна выдалась тёплой, в доме Орнат я продрогла, точно из мая попала в ночи Самайна. Странно, но стоило шагнуть за порог, холод отступил.

Я закрывала глаза и понимала, что совсем не помню лица того, кому почти обещалась принадлежать. Черты расплывались, точно я смотрела из-под воды. Взор слепил блеск доспехов и оружия, корона золотых волос...

Но стоило отпустить мысли на волю, как мне являлся иной образ. И точно наяву: снежная буря во взгляде из-под чёрных ресниц. Тихий голос и усталая улыбка.

'Ты — моё спасение и моё предназначение...'

'Потерять ту, которую любил...'

'Ты носишь её имя и не уступишь ей в красоте'.

Я так хотела, чтоб он навестил мой дом ночью накануне Бельтайна...

И прождала до рассвета, без сна, по мгновеньям растрачивая надежду...

Он не пришёл.

Как знать, чем обернулась бы моя судьба, приди он в ту ночь?

Да что толку гадать о несбывшемся?..

Не меня одну сдерживали запреты. И он, осенний вольный ветер, также сделал тогда свой выбор...

Обо всём том мне ещё предстояло узнать... много позже...

А пока...

Пока в домах гасили огни, относили загодя собранные дрова на вершину самого высокого холма в округе и там раскладывали костёр Бела. С восходом солнца пришли друиды, чтоб возжечь чистое пламя нового лета, чтоб просить процветания и благоденствия. Пусть не будет земле нашей ни засухи, ни града, ни ливня, пусть полнятся дома детьми, хлева приплодом, леса и поля изобильны будут плодами, зерном и дичью...

Чуть позже вокруг костра трижды проведут по одной скотине от каждого стада, чтоб отвадить падёж и мор. Трижды пройдут вкруг очистительного пламени все люди, не запятнавшие себя позором и преступлением, и затеплят огонь в очагах, взяв по искре. Тогда же и принесут добровольные жертвы, и друиды будут следить за исполнением ритуала.

Впервые я не спешила бежать из дому. Отец и братья давно уж поднялись на холм — положение обязывало. После старцев друидов им — первый почёт. Матушка торопила, сердилась, покрикивать стала. Ясно отчего — боялась, что упущу мужа долгожданного. А соседские дочки, хоть не столь собой удались, хитрей да хватче. Тут им и Бельтайн приспел кстати. Как не испытать счастья? Глядишь, вдруг да и окажешься, нежданно, княгиней? А нет, так подругой удачливого вожака, и как иначе, с такими-то славными преданными воинами. Так думала матушка, и не нужно было обладать особыми уменьями, чтоб услышать ее мысли.

Наскучив дожидать дочь, так некстати неловкую и нерасторопную, она сама высказала сокровенное.

— Мейвин, ты одна у нас дочь, и кому, как не тебе, желать бы нам добра? Разве мы тебя в чем неволили? Разве отдали б тебя за старика, урода, подлеца, выгадывая нам, не тебе, благо? Верно то, что прежде мы не видели тебе достойного, а чем с никудышным мужем, лучше быть одной, — так мы судили с твоим отцом. А ведь подруги твои все уж качают колыбели, и ты не из народа холмов, чтоб ожидать для себя неувядающей молодости и красоты! Но если гость наш не мил, какой же тебе нужен? И сама ведь не знаешь!

Я знала. Но ничего не ответила.

Вот славный выбор — меж тем, кого не люблю, и тем, кто не любит меня!

Матушка, женщина с деловой сметкой, всегда наставляла, что первое лучше. Мол, любовью своей не будешь сыта и согрета, подле холодного и неласкового — горе. А если муж достойный и к жене заботливый, явится со временем благодарность, уважение и дружеское участие — чем плохая замена пустоцветной той любви? Ровное горение домашнего очага разумная предпочтёт дикому пожару.

Легко ж ей было судить, любящей и любимой!

Мне легко не было, и на праздник шла с таким чувством, будто мне гореть на жертвенном огне. Но выбор свой я сделала. И, видя счастливое лицо матушки, старалась скрыть истинные чувства, чтоб не огорчать её.

Мы с матушкой пришли едва ли не последними. Чужаки уж были там, несколько наособицу, и всё ж со всеми. Справедливо признать, парни наши казались против них всё равно что серые речные птицы рядом с хищными поднебесными летунами, что задевают солнце краем крыла.

Видно было, что девушки наши рассудили так же. Голос, древний, как земля, нашёптывал каждой: "Такой защитит и подарит сильных сыновей, с таким будешь спать на мехах, есть с золота и не узнаешь горя".

Но и мужчин не поразила внезапная слепота. Сжимались кулаки, и слышались проклятья, и, чуя веявший в лицо страх, я думала — не дошло бы до ножей.

Благо, те, чья кровь текла медленней, а рассудок острей, вразумляли расходившихся, горячих:

— Охолони, они уйдут, мы останемся.

Назавтра не у одной запястья украсятся сине-багровыми браслетами — неповадно чтоб было заглядываться на пригожих чужаков.

И всё же тот, кого сулили мне в мужья, выделялся и меж статных воинов. Глядя на него, я понимала матушку, — горел он, точно огонь в ночи. Матушке случилось родиться не в дни холодного Самайна, чтоб уметь видеть моего друга... А меж земных мужчин жених мой, верно, не знал себе равных.

Матушка нарочно подвела меня к нему — пускай видят! Он с улыбкой произнёс обычные слова благодарности хозяйке за радушный приём, но я чувствовала — дождаться не мог, когда нас оставят вдвоём.

Матушку не пришлось торопить, она с женской чуткостью угадала его желание и тотчас ушла руководить приготовлением традиционного угощения.

— Как долго тебя не было! — мягко упрекнул он, взяв мои ладони и касаясь их губами.

— Все наряды перебрала, не знала, что и надеть, — ответила с горькой усмешкой.

Любовь ослепляет, и он ничего не заметил.

Целый день мы провели вместе, и, как бы долго ни тянулось время, вечер подступал, просачивался по капле, неуловимо изменяя цвет неба, вымывая краски, и дальний край стал тускло-серым, затем чёрным. Музыка сделалась громче и резче, лица музыкантов раскраснелись и лоснились от пота, и играли они всё более разлажено; то, в чём прежде угадывались знакомые мелодии, стало похоже на тревожные болезненные вскрики, на плач птицы, созывающей птенцов у разорённого гнезда.

Пожалуй, я перебрала хмельного питья: звуки причудливо растягивались и изменялись, огни размывались, и тени танцующих кривились под невероятными углами, их беспорядочные дерганые движения утомляли глаза, и я всё чаще опускала ресницы, но тогда казалось, что земля норовит оставить без опоры.