За стеной Кавказа

Он узнал этот голос и самолично поспешил к воротам, одновременно скликая дворню тем громовым гласом боевого кавалерийского офицера, который может в сражении перекрыть рев неприятельских орудий. И через мгновение он уже заключал в объятия невысокого, стройного, но широкоплечего офицера в запыленной шинели:

— Ах, душа моя, Жорж! Вот уж кого не ждал, не гадал... Что дома? Как Варенька? Надолго ль к нам?..

— Да я, Сандро, исключительно проездом, — спокойно отвечал Печорин. — Как я рад, дорогой Сандро! Впрочем, что же ты обнимаешь меня? Запачкаешься, я ведь верст с двести сегодня пропылил.

— Да, брат, пропылился ты и снаружи, и изнутри, — Реми критически оглядел Печорина. — Ну, пожалуй к столу. К ужину ты опоздал, до завтрака еще долго, но что-нибудь сообразим...

Не прошло и четверти часа, как оба старых приятеля уже сидели за столом, уставленным блюдами с холодной телятиной, ветчиною соленой и копченой, половиной жареной пулярки, мелкою соленою рыбой, именуемой в здешних местах хамсою, пирогами с кашею, прошлогодней капустой — словом, всеми теми яствами, что сыщутся в доме любого холостяка, даже самого записного бирюка и мизантропа.

К позднему пиршеству прилагалась пара полубутылок Имеретинского, игристое Цимлянское, привезенная с собой Печориным бутылка Редерера и неизменная русская водка — и в чистом виде, и в виде наливок.

Гость, изрядно наголодавшийся в дороге, воздал должное Таганрогскому гостеприимству. Хозяин, впрочем, не отставал от гостя, и вскоре стол совершенно очистился. Наступил черед сигар, ящик с которыми денщик Печорина принес господину своему и тут же удалился на кухню, очаровывать кухарку Александра Матвеевича — молодую девицу, дебелую, но не лишенную некоторой приятственности.

Закурив сигары, гость и хозяин в молчании сидели по разные стороны стола и, казалось, совсем не обращали внимания друг на друга.

— Ну что, Жорж, — нарушил, наконец, молчание Александр Матвеевич. — Что в Петербурге? Что служба? Сам что поделывал?

Печорин, задумавшись, вывел в воздухе сигарой некую замысловатую фигуру и чуть заметно пожал плечами:

— Что поделывал, дорогой Александр Матвеевич? Скучал...

Легкая улыбка скользнула по губам ротмистра, имевшего некоторое представление о 'скуке' своего товарища. Но уточнять он не стал, и, также помолчав, спросил снова:

— Помнишь наше житье-бытье в полку? Счастливое было время! Играли в карты, делали долги... Лошади, балы, шампанское, барышни... И никаких забот или тягот о будущем...

— Да, — согласно кивнул головой Григорий Александрович. — Светлое было время...

— А вот теперь я сижу в этом проклятом Таганроге, который, верно и на генеральной карте не означен, и вдруг вижу тебя, прямо из столицы — свежего, бодрого...

— Добавь: пропыленного и голодного... — засмеялся Печорин.

— Ты во всем видишь худую сторону... матерьялист! — Реми улыбнулся, но тут же посерьезнел, — Прости за дурной каламбур, но не пора ли переменить материю?

Его гость повернулся и заинтересовано посмотрел на Александра Матвеевича:

— Что ты подразумеваешь под этим?

— Чаю, ты прибыл не меня проведать, а по делам службы? Так нет ли...

— Есть, — Печорин наклонился к столу, изогнув спину так, словно в ней не было ни одной кости. — Есть, mon cher ami Реми.

И в подтверждение своих слов протянул Александру Матвеевичу небольшой конверт, запечатанный личной печатью граф Бенкендорфа. Тот разом сломал печать и, развернув, принялся за чтение. Поднял глаза на Печорина, цокнул языком, а затем придвинул к себе подсвечник и быстро сжег послание.

— Ну-с, я понял, — проговорил он после недолгой паузы. — Не все, но куда нам — малым да сирым, понимать высшие соображения начальствующих.

— Так ты поможешь? — спросил Печорин не меняя позы.

— Так куда же мне от твоих забот? Но будет не за один день.

— Я и не ждал, — Григорий Александрович принужденно зевнул. — А не подскажешь ли, Сандро: где мне остановиться?

— То есть это как? Разве ты не у меня встанешь?

— До завтра — охотно, но далее — ни-ни-ни... Служба, Сандро, служба...

Александр Матвеевич вздохнул, признавая правоту своего друга и сослуживца. Служба есть служба, и дело — превыше всего...

...Приземистый и низкий трактир возле порта носил громкое звание 'ресторации', хотя не мог похвалиться ни хорошей кухней, ни публикой 'из общества'. Немногие офицеры портовой стражи, два-три офицера с кораблей — вот и все общество посещавшее сию ресторацию. Остальные же были рыбаки, причем многие — ночные; матросы из порта, да и прочие — личности странные и неприятные. Звон стаканов, который раздавался далеко за полночь, шум, крики, женский визг и пьяный смех — все это дополняло картину ресторации 'General Gerault' . Однако же живший некогда в Таганроге генерал Жеро, геройски погибший, сражаясь противу Бонапартия в двенадцатом годе, не имел к этому заведению ни малейшего отношения...

В эту-то ресторацию около двух часов пополудни и взошел молодой человек в шитом ахарлуке и офицерской фуражке. Войдя в залу, он бесстрастно выслушал приставания лакея, заученно расхваливавшего местную кухню, рассеянно взглянул на окружавших его личностей и произнес негромким, но уверенным голосом:

— Мне, любезный, Пармена Феодосовича надобно.

— Кого-с? — состроил удивленную мину лакей. — Пантелеймона?

Но Печорин — а это был именно он — весьма крепко взял его за руку и повторил:

— Проводи меня к Пармену Феодосовичу.

По тому, как скривилось лицо лакея, можно было узнать, что Григорий Александрович, несмотря на невысокий рост и тонкий стан, имел порядочную силу. Превозмогши боль, лакей показал рукой и проговорил:

— Пожалуйте. По лестнице наверх-с... Во втором нумере...

Молодой человек прошел в указанном направлении и оказался в совершенно темном и узком, точно вход в чистилище, коридоре. Тьма была столь плотной, что Печорин принужден был взяться рукою за стену. Сделав два или три шага, он споткнулся о ступени, из чего заключил, что теперь он — перед лестницей. Неверной рукой он ощупал перила и принялся подниматься под душераздирающий скрып рассохшихся досок.

Лестница привела Григория Александровича на четвероугольную площадку, и он увидел несколько дверей вокруг себя, но, увы — ни на одной не было нумера. Положившись на удачу, Печорин взошел во вторую справа...

Григорий Александрович очутился в небольшой комнате, которую можно было бы назвать гостиной или кабинетом по выбору. Стол, покрытый клеенкой, два стула, кресло и старый диван — вот и все украшение, если не считать нескольких дурных картин и лубков, висевших на стенах. На столе лежали какие-то бумаги, две или три больших разрядных книги и стоял маленький прибор из чернильницы в виде головы Аники-воина и пресс-папье, украшенного головой Наполеона.

За столом в кресле сидел сухонький старичок благообразной наружности, в стареньком, но чистом салопе, в который он кутался, испытывая видимо холод, несмотря на теплоту майского дня. Если бы Печорин не знал, к кому направил его Александр Матвеевич Реми, то решил бы, что ошибся дверью, извинился и пошел бы в следующую. Однако ж старый товарищ предупредил Григория Александровича, что Пармен Феодосович — старейший и известнейший душегуб в здешних местах — имеет совсем не романическую наружность, и больше похож на церковного сторожа, чем на грозного атамана разбойников, повелителя воров и контрабандистов.

Печорин поздоровался, старичок поднял голову и стрельнул в него глазами, но тут же вновь склонился над бумагами. Оба некоторое время молчали, пока, наконец, Пармен Феодосович не указал Григорию Александровичу рукою на диван:

— Прошу садиться. С чем пожаловать изволили, сударь?

Печорин, подученный Реми, рассказал, что некий Коршун велел кланяться Филину, и что звезда взошла, да не для всех. Старичок благосклонно выслушал, помолчал, пожевал губами, а затем спросил:

— Давно ли от дяди? Что на катах: не больно ли сахарно?

Григорий Александрович удивился. Дядюшку своего он видел недавно — прощаясь перед отъездом, но знал наверняка, что почтенный сенатор Киреев, может, и знаком таганрогскому вору, да вот самого Пармена Феодосовича знать не может. Второго же вопроса он не понял вовсе, но смекнул, что это — воровская музыка — род шифра, которым разбойники и прочие лихие людишки говорят меж собой, чтобы не быть понятыми сторонними. Имевший представление о подобной музыке западных губерний империи, он ответствовал, что дядю видал недавно, да расстались нехорошо, а что до катов, так сахар — не водка, голову не забирает. Так же прибавил он, что Коршун обещал справить гумаги, а беседовать просто так ему недосуг, так как след есть и горячий.

Слушая это, Пармен Феодосович улыбался, а после поднял колокольчик и позвонил. Выскочивший, бог знает, откуда мальчик был послан за чаем, а старый душегуб все с той же улыбкой обратился к Печорину:

— Бумаги Вам обделать? Что ж, милостивый государь, труд небольшой. Будут, какие скажете... — он откинулся в кресле. — Позволю лишь поинтересоваться: здесь ли вольным воздухом подышать восхотели, али за границами?

— И здесь, и за границами, — коротко ответствовал Печорин. — Да только вот ещё что: путешествовать я намерен не в одиночестве, а в обществе. Спутником моим намереваюсь пригласить одного персиянина...

— Ну-ну, — кивнул головой Пармен Феодосович. — Вольный воздух, он, известно, полезен, а уж одному ли воля, али артельно — что здесь, что там, — разницы нет. Извольте указать, что за бумаги вам надобны.

Молодой человек перечислил все необходимое ему, старый разбойник кивал головой и сделал несколько быстрых пометок пером. Под конец снова улыбнулся, кашлянул и проговорил чуть сипловато:

— Эх, государь мой! То не бумаги — так, мелочь. Вот, помнится, делали раз бумаги... — голос его чуть дрогнул, должно от воспоминаний — не вашим чета... И то сказать: все довольны были. А уж человек-то, которому... и вовсе вздохнул свободно, сердечный. От черной меланхолии излечился, голубь, решительно...

Невольно взор старика устремился куда-то в сторону от Печорина. Тот, не удержавшись, взглянул туда же, но там, куда смотрел Пармен Феодосович, на стене висел лишь портрет, на удивление хорошо исполненный. Изображал сей портрет усопшего императора Александра Благословенного...

— Или вот, — продолжил внезапно старик. — Приходил к нам человек. Так тот вовсе желал бразильянцем италийского происхождения сделаться. Хотя русак природный. А ваши бумаги, государь мой, так — ерунда. Куда изволите приказать доставить?

Печорин назвал адрес, и с удивлением услыхал, что посылку ему доставят послезавтра. Он уже собрался уходить, когда Пармен Феодосович вдруг жестом попросил его остаться. Мальчик принес чай, удивительно хороший, сливочник и бутылочку замечательного рому. Старик самолично разлил чай и подвинул гостю чашку. Некоторое время они пили в молчании, но вот Пармен Феодосович отхлебнул еще и вдруг попросил:

— Государь мой. Услуга за услугу: не окажете ли вы мне помощи в едином деле?

Печорин изобразил немой вопрос, и старик продолжил:

— Когда могу судить по заказу вашему, путь свой на Кавказ держать изволите?

Молодой человек утвердительно кивнул, и хозяин продолжил:

— Когда будете в Тамани — прескверный городишко, скажу я вам! — не сыщете ли некоего Янко-татарина?

Григорий Александрович удивился столь странному для татарина имени, но промолчал. Пармен Феодосович остро глянул на него, опять пожевал губами:

— Рыбак тот Янко. Ночной рыбак. Привет бы ему передать...

— От вас?

— От меня... Исполните ли?

— Не велик труд за вашу услугу, — слабо улыбнулся Печорин. — Исполню.

Из писем Г.А. Печорина

Bon jouer, mon petite Barbara!

Je m'excuse , что не писал тебе так долго, однако же ты и сама знаешь, что дорога есть место, не вполне удобственное для переписки, а наши кавказские дороги — втрое! Кроме того, я пал жертвой настоящего кавказского гостеприимства, которое, надобно признаться, хоть и весьма приятно, но по назойливости своей сродни заключению в крепость. Однако же расскажу по порядку.

Два месяца назад, как ты можешь помнить из последнего моего письма, я отправился в путешествие по Кавказским горам, сопровождая по просьбе любезного полковника К. путешественников, следующих в Тебриз. Со мною шла казачья команда, и еще один офицер, Фрышкин (Oh mon dieu, quel nom! ), которого ты, возможно и помнишь, по Рождественскому балу, два года тому. Ты еще тогда смеялась, что он проломит пол — так высоко он прыгал, танцуя французскую кадриль, а его эполеты хлопали о плечи, словно крылья курицы, что никак не хочет поверить тому, что не умеет летать. Впрочем, не стану его злословить: бедняга сейчас лежит с простреленной ногой, а потому долго еще не сможет танцевать. И, несмотря на его фамилию, я готов подать тебе о нем самое лестное мнение: кроме того, что он хорош собой, что тебе и так известно, Фрышкин храбр, слегка застенчив, холоднокровен, недурно образован и весьма начитан. En plus de , он влюблен. Тогдашние прыжки его объяснимы лишь тем, что в зале присутствовал objet de sa passion , коий он страстно желал пленить. Но я отвлекся от предмета своего рассказа.

Вообрази себе, ma chère sœur , что проезжая через мрачное ущелье (далее текст испорчен настолько, что нет возможности разобрать название) мы решили заночевать, для чего поднялись на высокую плоскую скалу, где было довольно просторно, и нашлось место и для людей, и для коней. Если ты еще не забыла моего странного свойства — мгновенно засыпать там, где бы я ни лег, то не удивишься тому, что я заснул сразу же, как только казак расседлал моего коня.

Проснулся я тоже, по своему обыкновению, рано, и так как наш маленький бивуак еще находился в объятиях Морфея, порешил прежде всего заняться своим туалетом. Воды на скале кроме той, что была во флягах и бурдюках — кожаных мешках, в коих горцы сохраняют воду или вино в дальних переходах, не было, и я принужден был пойти к потоку, что весело скакал по камням внизу ущелья. Мне пришлось, в подражание потоку, прыгать вниз, уподобляясь chèvre de montagne .

Добравшись до воды, я принялся было умываться, как вдруг увидел на другом берегу ужасную картину. Вообрази себе: маленький мальчик прижался к стволу дерева, а перед ним приготовился к прыжку дикий барс. Зверь хлестал хвостом по бокам, дыбил шерсть. Я бросился к нему через поток, размахивая руками и громко крича, будто на собаку, и можешь представить, себе мое изумление, когда сей seigneur des montagnes — царь зверей Кавказа! — удрал от меня, словно испуганный щенок. Я даже не вспомнил о кинжале, что висел у меня на поясе...

Почти тут же появились родители перепуганного ребенка, которые внезапно решили, что я оказал им какую-то немыслимую услугу и тут же пригласили меня и всех остальных в свое селение. Там меня принимали, точно некоего князя здешних земель, осыпали разнообразными дарами, а местный ашик — так здесь именуют поэтов-сказителей, сочинил обо мне целую хвалебную поэму с восхвалительным прологом и прославительным эпилогом. Двое певцов — дангбежей тут же принялись заучивать ее, и затем начинали распевать ее изумительно противными голосами, стоило им только меня увидать.