Эоган О’Cалливан

— И тебе не совестно, Эоган? Ты на любом поэтическом состязании бьёшь любого одной левой, ты можешь ночью в пьяном виде на коленке накропать такое, что у сотни поэтов живот схватит от зависти, а где твоя любовь к Ирландии? — тряс его Доннха. — Где вообще, не за едой будь сказано, твои гражданские чувства? Где у тебя Ирландия, о которой, между прочим, есть что сказать, которая внушает трепет тому же О'Рахилли, которая всем порядочным поэтам является в ашлингах2 в виде величественной девы с торжественной поступью и вселяет, кстати говоря, во все сердца...

— Уберите от меня это божество на пьедестале, — простонал Эоган. — Любовь — это когда хочется ущипнуть за бок, подуть в ухо, взъерошить волосы.

— Ты видел когда-нибудь, чтобы кто-нибудь щипал за бок Ирландию? — фыркнул Доннха.

— Да, чёрт возьми, — сказал Эоган. — Я, в моём последнем ашлинге. И Бог даст, этот ещё не последний. "В подражание О'Рахилли". В постели своей вчера вечером лёжа, я деву узрел красоты неземной...

Доннха оживился.

— И, полный надежд, я поёрзал на ложе, чтоб деву пристроить ловчей подо мной...

— Э, э, — спохватился Доннха. — Ты полегче, тут женщины как-никак!

Гражданская лирика Эогана имела успех в основном в чисто мужской компании.

И как Доннха ни возмущался такой прозаичностью подхода, Эоган всегда умел задобрить его. В период своего достопамятного рытья канав в Голуэе, когда они с Доннхой не просыхали, Эоган однажды пришёл к нему с утра в сарай с опухшей рожей, меланхолично предъявил свою лопату, у которой треснула рукоять, потому что накануне по ней проехала телега, и сказал, обведя интерьер сарая не совсем ясным взглядом:

О Фитцджеральд, о друг драгоценный из рода Джеральда

И воинственных эллинов, жадных до битвы с врагом,

Оцени мудрым взором лопаты моей вид печальный,

И со вкусом, присущим тебе, ты её оснасти черенком.

Если ты одаришь меня этим полезным орудьем,

То, поскольку учёности много, а выпивки нет,

На плечо водрузив инструмент, двинусь в Голуэй в путь я,

Где мне за день предложат шесть пенсов и скромный обед.

По исходе же дня, когда ноют и ноги, и руки,

Когда мастер извне допекает, а жажда — внутри,

Я привычно начну свой рассказ про Сизифовы муки

И припомню Елену и песни Троянской войны,

Я припомню Кассандру, Медею, Цирцею и Хлою,

Подмешаю Самсона с Далилой туда без хлопот,

Не сморгнув, помещу я в рассказ Александра-героя

И надеюсь, что Цезарь мне тоже на помощь придёт.

Меж собой второпях познакомлю я Цезаря с Финном,

А Ахилла нашлю на фоморов, — ему не впервой,

Под конец же, на мастера глядя светло и невинно,

Я коварно ему залеплю панегирик любой.

На закате же дня я возьму свою плату без споров

И пристрою её под рубашкой на грязном шнурке,

И в прекрасном настрое отправлюсь обратно я в город

И, нигде не истратив шесть пенсов, приду я к тебе.

Ибо ты, как и я, мучим жаждой сильнейшей и стойкой,

Так что в паб у дороги зайдём мы с тобою вдвоём,

Щедро крикну я: Эля! — и вот уж напитки на стойке,

И ни в жизнь ни полпенни я не отложу на потом.

Это доконало Доннху, в особенности упоминание эллинов в его родословной, так что он даже встал, вытряхивая из волос солому, и, проклиная всё на свете, приделал к злополучной лопате рукоять вместо того, чтобы послать Эогана куда подальше.

* * *

Однажды вечером Рыжий Эоган, вымокший до нитки, вернулся с поля на ферму, где батрачил в то время. Ввалившись в дверь и особо не глядя по сторонам, он прошёл прямиком к огню, и стал вывешивать там свои мокрые чулки. А случилось так, что в тот вечер хозяин Эогана пригласил к себе священника, который отслужил уже службу и как раз принимал исповедь у домочадцев, отпуская всем грехи в домашних условиях, как это обычно делается у ирландцев. И вышло так, что чулки свои Эоган вывесил прямо под носом у святого отца, и его же он спокойно подвинул локтем, прокладывая себе путь к очагу. "А ну-ка кыш, кыш отсюда! — задохнулся святой отец. — Куда лезешь, убогий? Пойди-ка присядь там пока на торфе, горе луковое!" Эоган неохотно перешёл на сложенную в углу груду торфа на растопку, устроился на ней не спеша и невзначай заметил:

Меня не слишком тяготит убогий внешний вид,

А без причин надменный тон, как всякому, претит.

И если Сыном Божьим я, как Церковью, любим,

Я предпочту пересидеть на торфе встречу с ним.

Неверен взгляд, что денег склад приблизит вас к Христу:

Что в этой жизни ни скопи, всё это будет зря;

Был Лазарь точно так же мил Небесному Царю,

Как Александр, что покорил все земли и моря.

Все выслушали это в редкостном молчании, и, когда Эоган умолк, обескураженный священник спросил: "Как тебя зовут, сын мой?" "Вообще-то моё имя Эоган О'Салливан, — отвечал тот, — но иные из этих простых парней, не отягощённых образованием, зовут меня Рыжим Эоганом". "Ах ты, бедолага! — сказал священник, приметив наконец, что с Рыжего Эогана течёт ручьями вода и что он будто бы даже посинел. — Ну, Бог с тобой, иди к огню, погрейся".

* * *

У Эогана было доброе сердце, и если кому нужно было помочь, он никогда не заставлял просить себя дважды.

Кудрявая Сорха жила по соседству с той фермой, куда Рыжий Эоган нанялся подёнщиком. Однажды Эоган между делом обнаружил, подняв голову от притупившейся косы, что у Сорхи, видно, несчастье, раз она сидела на крыше и не хотела слезать оттуда, и всхлипывала, и шмыгала носом. Она и лестницу на крышу убрала, чтобы никто её там не побеспокоил, а всё же Эоган подпрыгнул, и подтянулся на руках, и в одну минуту оказался на крыше безо всякой лестницы. С гребня крыши открывались далёкие виды.

— Святая Тереза, что же делать! — убивалась Сорха.

— А что такое? — спросил Эоган, усаживаясь рядом на коньке крыши, поправляя ей сбившийся передник и расстёгивая пару крючков, чтобы ей было легче дышать.

— Отец ни за что не отдаст меня за Ларри Белоручку. Вбил себе в голову, что ему нужен зять, каких и на свете-то не бывает! А Ларри — совсем простой парень, куда ему сравняться с такими требованиями!

— Сорха, сердце моё, доверься мне, — чего твой папаша хочет? — добивался Эоган, вытирая ей слезу подолом своей рубахи.

— Спятил старик, — всхлипнула Сорха. — Хочет, чтобы его зять, уж не знаю только, где такой отыщется, говорил по-английски!

— Фью-ю-ю! — присвистнул Эоган. — Вот это незадача! А Ларри — парень простой, говоришь?

— Простой, но честный, — завывала Сорха, прислонясь к Эогану. — Отродясь у нас в семье никто не говорил на саксонском этом английском, прости Господи, и век бы без него прожили, — так нет, отцу как вожжа под хвост попала! "Сам, — твердит, — не знаю, так пусть хоть мои внуки говорят, как люди, а не на гнусном ирландском, которого в приличных домах и не слыхивали!"

— Я понял, — сказал Эоган. — Я навещу завтра старого Шемаса. Что мне перепадёт, если я устрою так, что папаша примет Ларри с распростёртыми объятьями?

— Поцелуй, — сказала Сорха, смекнув, что намерения Эогана простираются именно в эту сторону. — Хороший, добросовестный поцелуй минут на пять, — пояснила она, всмотревшись в выражение лица Эогана, больше всего напоминавшее кислую мину.

— A chuisle mo chroí3, — быстро сказал Эоган, — ночь в твоей спальне, и ни пенсом меньше, или всякий сочтёт меня в этом деле бескорыстным болваном и вообще идиотом, это разнесут по всему Керри, Корку и графству Клэр, и кончится тем, что я прославлюсь как недоумок в самом Дублине.

— Что ты имеешь в виду под ночью в моей спальне? — осерчала было Сорха.

— Не то, что ты думаешь, a chailín ó4, — отвечал Эоган.

— Нелегко нынче найти надёжного человека в зятья, — закинул сети Эоган. Старый Шемас с жаром подхватил эту мысль, Эоган же, откинувшись на спинку стула и прикрыв глаза, помалкивал до той поры, покуда не прозвучало ясно и отчётливо слово "Béarla", которым ирландцы называют английский язык. Тогда он приоткрыл один глаз.

— Есть у меня на примете один паренёк, — лениво отозвался он. — Такого английского, как у него, ты отродясь не слыхивал. Я ручаюсь, что такого английского нету и в самом Лондоне. Да что в Лондоне! Провались я на этом месте, самому королю Георгу не снился такой английский!

Медленно и осторожно, со множеством обходных манёвров, как всегда и ведётся в Керри серьёзный разговор, Шемас дал понять, что он бы не прочь познакомиться с этим восьмым чудом света.

— Хорошо, — сказал Эоган. — За тобой угощение, за мной — присутствие на нём Ларри О'Донована.

— Что-то я будто где-то слышал это имя, — подозрительно повёл носом старый Шемас.

— Да нет, — заверил его Рыжий Эоган. — Он только вчера из Оксфорда. И учёная степень, которая приклеилась там к нему, если только её записать, выйдет длиной отсюда до Абердина.

После этого старый Шемас раскошелился на угощение, но с условием, что Эоган уж как-нибудь при нём переведёт разговор на английский и даст возможность Шемасу самолично услышать, насколько бегло Ларри владеет этим поистине удивительным языком.

Угощение вышло на славу. В разгар пьянки в дверях показался Ларри, который остановился у порога и выбил шляпу о колено с целью стряхнуть с неё дождевые капли.

— Well, friend, — обратился к нему Эоган через весь стол, — What are the weather conditions outside?5

— From my astronomical investigations, — отвечал Ларри, — I prognosticate that the weather outlook is not hopeful6.

— Беглый английский, а? — подмигнул Эоган хозяину.

— Боже, что за прекрасный язык английский! — умилённо вторили все.

Сразу после свадьбы Эоган распрощался и спешно тронулся в путь. Выйдя за порог, он, однако, обошёл вокруг дома и влез в окно к Сорхе, где имевшаяся в стене щель позволила ему не только слышать, но и видеть сцену, равной которой не было в мире. После этого он ушёл из этих мест ещё быстрее, чем собирался.

По прошествии двух месяцев Эогану встретился на ярмарке старый Шемас, который тут же оттеснил его к изгороди и крепко взял за горло.

— Go réidh, a mhic ó!7 — безмятежно сказал Эоган, перехватывая его руку. — Сбавь обороты. Что случилось?

— Ты, — прошипел старый Шемас, — сказал мне, что этот бездельник говорит по-английски?!

— Спокойно, — сказал Эоган. — Я сказал тебе, что такого английского, как у него, в Лондоне слыхом не слыхивали, и что сам король Георг понятия не имеет о таком английском. Так от этого я и сейчас не отрекусь, хоть на куски меня режь.

* * *

У одного фермера, Патрика Мак Гиллахи, умерла жена. Он подождал с годик и взял себе другую. Ну, и другая умерла. Задумал Падди в третий раз жениться, а священник венчать не хочет: велит принести бумагу от последнего по счёту тестя со свидетельством, что тот не в претензии. А тесть бумаги не дал, потому что мнения о Падди был куда как нехорошего. И вот идёт Падди от тестя в прескверном настроении и видит, что навстречу ему едет Рыжий Эоган на белом коне. Фермер нанял его отвести коня на ярмарку продать, а как конь в тот день не продался, то Эоган ехал на нём обратно неспешным шагом. Слово за слово, Падди рассказал, какая незадача с ним приключилась.

— А тесть свидетельства не дал? — переспрашивает Эоган.

— Не дал — не то слово! Чуть кочергу об меня не сломал.

— Так я могу написать тебе свидетельство-то, — говорит Эоган, — только с тебя полфунта за работу.

Мак Гиллахи денег жалко, он говорит:

— Ну ты хватил — полфунта! Откуда? У самого нету.

— Ладно, хоть унцию табаку дай, — говорит Эоган, а про себя знает ведь, что деньжата у Падди водятся.

— И табаку нет.

"Вон оно что! — думает себе Эоган. — Хорошо же".

— Ладно, — говорит он вслух. — Так и быть, составлю я тебе этот документ так, по дружбе.

Мигом бумагу и чернильницу достал, на коленке чирк-чирк, — написал свидетельство, скатал в трубочку аккуратно так и отдаёт. Тот, конечно, благодарит, Эоган в ответ — "ничего, ничего, всегда пожалуйста", — на коня обратно запрыгнул и ускакал. Не далее как в тот же вечер Падди приходит к священнику и сообщает ему, что раздобыл самое что ни на есть надёжное свидетельство, так что теперь их можно, мол, венчать без промедления. Святой отец выходит к нему на порог, разворачивает бумагу, щурится — и читает:

Мак Гиллахи Патрик — податель сего,

Взгляните и в шею гоните его.

Двух жён он побоями в гроб уложил

И третьей ручищу свою предложил.

Жену содержать он не может никак, —

С трудом наскребает себе на табак.

Священник схватился за палку, да и вытолкал его из дома вон.

* * *

Лорд Бёркли много лет верой и правдой служил британской короне и был глубоко убеждён, что к юбилею ему причитается ода, воспевающая его подвиги на поле брани. Он велел своему дворецкому расспросить в округе, кто из здешних писак знает своё ремесло более или менее сносно, а главное — может произвести оду на чистом британском английском, а не на этом ужасном непонятном языке, на котором изъясняются местные поэты-невежды. Так в Эльмсхолле появился очаровательный Эоган О'Салливан, с его выжидающим взглядом, дерзкой улыбкой, подлатанными манжетами, — безусловно, кружевными, однако не от природы, а от длительности употребления, — и выбивающейся из причёски рыжей прядью.

Леди Бёркли правильно отреагировала на тёмный взгляд Эогана, быстро сообразив, что ей отлично может пригодиться его помощь при перемотке шерсти, равно как и при выборе сюжета для гобелена. И несмотря на то, что вкус у Эогана оказался практически безупречный, с гобеленом провозились почти до утра.

...Через три дня Эоган, слегка пошатываясь, предстал перед лордом Бёркли, и, покусывая пересохшие губы, зачитал с листка десяток строф, ради которых такая незначительная особа, как он, была допущена в Эльмсхолл. Попутно он наскоро поправлял замявшийся воротник рубахи и старался поменьше демонстрировать расцарапанную щёку.

Лорд Бёркли мигом раздулся, как индюк.

— Э-э-э... Я бы сказал, что панегирик удался. Но всё же вы задИржитесь у нас на пару дней, милейший. На мой взгляд, тут не хватает деталей..., — и лорд Бёркли доходчиво объяснил, какие именно из его доблестей и воинских подвигов Эоган, по его мнению, осветил слишком бегло. Он проговорил с битый час, самодовольно глядя сверху вниз на склонённую рыжую голову Эогана, покорно замершего перед таким корифеем словесности, каким был лорд Бёркли. Впрочем, мыслями Эоган был далеко.

— Э-э... так как насчёт всего этого, любезный? По силам вам это вставить? — холодно вопросил наконец лорд Бёркли с высоты своих каблуков.

— Если то, что нужно, удачно вставить куда следует, то может получиться очень даже интересно, сэр, — уверенно сказал Эоган, живо представляя себе, что и куда именно он вставит сегодня же вечером.

Доработка оды осуществлялась той же ночью на залитом вином столе в ближайшем пабе под громкий хохот компании, так как Эоган вписывал одно, а вслух добавлял между делом совсем другое и чуть не уморил собутыльников вконец реляциями о подвигах лорда Бёркли на полях сражений. Собственные же подвиги Эогана, носившие более камерный характер, нашли своё место в устном предании, а оно долговечней, чем любые оды.