Повседневная жизнь Лиувилля аль-Джаззара

— Ах, Лиувилль, отчего вы всегда делаете вдвое больше того, о чем вас просишь! — с мягким упреком проговорил епископ.

— Я получил несказанное удовольствие от сознания того, что делаю это для вас, — сказал Лиувилль.

— Да, нужно восстановить древний ритуал. Это прекрасно. Я приду туда босой и в рубище и исполню весь обряд сам, своими руками.

Лиувиллю показалось, что в голосе епископа Турнье прозвучала нотка сомнения.

— Нет никакой необходимости являться туда в настоящем рубище, ваше преосвященство, — заметил он. — Зачем истязать себя? Вы претерпеваете ради своей паствы достаточно душевных страданий, стоит ли прибавлять к ним телесные? Возьмите штуку тонкого голландского полотна и закажите из него одеяние для всех участников обряда: тонкое полотно гораздо приятнее, когда прилегает к телу, чем подлинное рубище. Я укажу вам почтенную мастерскую возле дворца Сен-Поль, где достигли высот подлинной изысканности в изготовлении рубищ, вретищ и власяниц.

Привычка епископа снабжать Лиувилля поручением всякий раз, когда он его видел, и тут не дала сбоя. К концу беседы Лиувилль вынужден был пообещать, что возьмет переговоры с мастерской на себя. Впрочем, в действительности он отправил туда Греви.

— Пятнадцать рубищ самого скромного вида, а-ля святой Бернар, из тонкого утрехтского полотна, цвет белый шатойе, тут задаток вперед, — проговорил он скороговоркой и засобирался по более серьезному делу — на встречу с перекупщиками картин из Тулузы. Прежде чем спуститься по лестнице, он привычно и бездумно задержался на мгновенье на верхней ступени, чтобы погладить шар, украшавший деревянный столбик в начале перил. Именно за этот столбик полвека назад удачно ухватилась его мать, Изабель Лиувилль, почувствовав внезапные схватки. Между верхней и средней площадками этой лестницы и родился какое-то время спустя Лиувилль аль-Джаззар, и благодарность его за это не выветривалась. Он провел рукой по шару и, исполнив этот маленький незаметный ритуал, натянул перчатки и сбежал по ступенькам.

...Отношения между Лиувиллем и Греви складывались постепенно. В самом начале их знакомства Лиувиллю пришлось как-то дважды повторять одну свою просьбу, которую Греви все забывал выполнить. Нужно было разобрать рукописи переводов из аль-Хорезми, пронумеровать страницы, внести мелкие исправления и отправить в переплет, до чего у Греви никак не доходили руки. В одно прекрасное утро за завтраком Лиувилль сказал: "Я послал вам письмо, Греви, и теперь жду ответа". Через три дня Греви, живший с Лиувиллем под одной крышей, получил от него по почте письмо, в котором Лиувилль еще раз излагал свою просьбу в письменном виде. С тех пор всякое поручение Лиувилля выполнялось Греви безотлагательно и безупречно.

...Несмотря на то, что он порядком утомился, помогая епископу Турнье, окончательно избравшему его точкой опоры, достраивать и восстанавливать детали древнего обряда, вечером Лиувилль наточил бритву и принялся вырезать из плотной черной бумаги фигурки со множеством сложных деталей. Эта пена мелких прорезей, несомненно, была бы хорошей работой для молчаливого непостижимого китайца, всю жизнь мастерящего шар в шаре. Лиувилль порезался, отдернул руку и резко отпрянул от стола, чтобы не закапать кровью свою работу.

— Да, я занимаюсь тем же, чем ярмарочный продавец силуэтов за пять су, — кивнул он, перехватив изумленный взгляд Греви, — но, в отличие от него, для меня эта деятельность подготовительная. Я намерен изготовить механический театр теней... ин ша'лла2. По сложности — как настоящий, по принципу — сочетающий шарманку с тремя другими идеями механики, ин ша'лла, — пояснил он.

С намотанным на голову полотенцем после мытья у Лиувилля аль-Джаззара был очень восточный вид.

* * *

— После всего, что вы сделали для меня в последние дни..., — начал епископ Турнье. Будь епископ более догадливым человеком, он добавил бы: "я не смею больше отнимать у вас время". — Я надеюсь, — с большим нажимом продолжал епископ, — что вы примете деятельное участие в обряде, — тут он замешкался, так как сказанное им сильно не вязалось со сформировавшимся в его же сознании образом Лиувилля. — Э-э... м-м... или хотя бы будете его свидетелем.

— Дело в том, — откровенно сказал Лиувилль аль-Джаззар, — что меня, к сожалению, совершенно погубила косуля.

— Какая косуля?

— Пятнистая. Я имел неосторожность два дня назад рассказать при Его Величестве, как во время далекой прогулки из травы передо мной выскочила косуля, и затем почти сразу же взлетел жирный перепел. Не знаю, кто меня тянул за язык. Король сразу загорелся, и теперь я должен сопровождать его на охоту в эти места. Таким образом, завтра для меня — это... Я могу сказать это только вам, ваше преосвященство, ибо вы единственный не осудите меня, — понизил голос Лиувилль, — это потерянный день.

...Королевская охота передвигалась то быстро, то медленно, она появлялась внезапно в разных местах и так же внезапно исчезала. Король Луи был страстным охотником, тонко понимающим все нюансы стрельбы на засидках, подсидках, подкрадках и засечках, отчего он не всегда мог удержаться от дельного рассуждения о теории охоты во время охоты. Лиувилль аль-Джаззар великолепно держался в седле, и, хотя взгляд его во время охоты бывал обращен то на облака, то в случайном направлении, поскольку он был совершенно равнодушен к охоте, он твердо помнил о том, что густой туман обладает свойством внезапно приближать и усиливать голоса.

— Ваше величество, я поражен вашей осведомленностью в области облавной охоты по чернотропу, но боюсь, что вся дичь с неменьшим интересом, чем я, следит за ходом нашей беседы, удаляясь по возможности от ее эпицентра, — деликатно сказал наконец Лиувилль, неприметно поправляя плюмаж, сползший королевскому коню на глаза, и в этот миг вся кавалькада охотников вынырнула из тумана на опушке леса, в виду громадного валуна. Из полупроницаемой дымки в двухстах шагах перед ними появился епископ Турнье с сопровождающими его священниками и лучшими людьми из числа его паствы, поминутно порывающимися поддержать епископа под руки, и на то была причина: епископ шел босиком, очень тщательно выбирая место, куда ступить. Так они и вышли из карет — все в простых полотняных одеждах, с распущенными волосами и босиком. На шее у епископа была гирлянда роз — символ Пресвятой Девы. Он медленно приблизился к камню и опустился на корточки. Медленно из-за собственной неумелости, равно как и из-за чрезмерной услужливости каноника Бижу, он разжег святой огонь в память о том костре, возле которого пастухам явилась Богородица, и с ужасом отпрянул, когда язык пламени взметнулся чуть выше его колена. Затем с помощью своих духовных чад он срезал ивовую ветвь, дамы с молитвой связали вместе ее концы и увили этот обруч полевыми цветами. Епископ возложил на камень венец, затем зачерпнул холодной воды, скопившейся в углублениях валуна и бестрепетно омыл ею лицо. Вслед за ним кинулись промывать водой глаза все, кто был с ним.

По ту сторону камня тем временем происходило то же самое. С первым лучом рассвета из леса как по команде показалась процессия новых скептиков, пришедшая освятить Храм Высшего Разума. В хитонах, с распущенными волосами и босые, — Талье еще и с розовой гирляндой на шее в память о мистической розе, — они торжественно столпились у валуна и стали разжигать огонь, призванный символизировать светильник разума во тьме веков. Лица их были прекрасны: высокий дух словно разом покинул все живое, чтобы одухотворить их черты. Божественным шагом Талье приблизился к иве, склонив чело, испросил у нее благословения, и не дождавшись ответа, сделал знак своим спутникам срезать ветвь. Затем ветвь была связана в обруч, увита цветами и возложена на камень в знак скорби и добродетели. Потом поклонники Высшего Разума стали по очереди опускаться на колени и совершать омовение росой, имея в виду высшее очищение, причем каждый стремился очиститься лучше других. Затем обе процессии пошли друг другу навстречу, и обходя камень с разных сторон, епископ и Талье, оба в белых хламидах, босые и с розовыми гирляндами на шее, столкнулись носом к носу. Участники обоих обрядов молча уставились друг на друга. Вся картина целиком удачно описывалась математическим термином зеркальное отражение.

— Вы прокрались за нами следом, чтобы поглумиться над нашим обрядом? — холодно спросил епископ.

— Я ни над чем не глумлюсь, — в свою очередь напал на него Талье, — я вообще не понимаю, что вы здесь делаете! Вы спятили, милостивый государь!

— Явиться сюда в таком виде!.. Для вас действительно нет ничего святого! — воскликнул епископ.

— Вы готовы опошлить все что угодно! — сверкая глазами, заявил Талье.

— Что это они делают? — обеспокоенно спросил король, указывая раструбом зажатой в руке перчатки на выплывшее из тумана странное зрелище.

— Не обращайте внимания, сир. Они возвращаются к истокам, — мягко сказал Лиувилль.

— Но... почему они совершенно одинаково выглядят?

— Потому что они заказывают костюмы в одной и той же мастерской, Ваше величество. Поедемте отсюда.

— А-а... а что, это заразно?.. — опасливо спросил король, оглядываясь через плечо и подгоняя коня.

* * *

...С утра Лиувилль аль-Джаззар собрался куда-то. Он надел коричневый с серебром кафтан, коснулся было трости, стоявшей в углу, затем отказался от этой мысли, перебрал флаконы возле зеркала, оставил их в покое, поправил ворот и вышел. Он обогнул угол собственного дома, прошел десяток шагов вниз по улице и завернул в коричную лавку, которую держал Хаим-Аншел.

Хаим-Аншел подумывал, как бы ему выдать замуж четырех дочерей, и он начал подумывать об этом не вчера. Старшая дочь, Рохл-Эльке, была настоящей красавицей, ефэфия, и Хаим-Аншел уже отказал в ее руке такому количеству женихов, что его язык устал говорить "нет". Он чувствовал, что здесь может быть сделана незаурядная партия, и не спешил. В последнее время дела в лавке пошли лучше, торговля процветала, и они перебрались с улицы Лезуа на улицу Рояль.

Лиувилль аль-Джаззар вошел в коричную лавку. Хаим-Аншел поднял на него глаза и поспешно вышел ему навстречу из-за кассы.

— Габриэль Лиувилль де Луси, граф де Ланселье. Мы соседи, мне принадлежит тот дом, — плавный жест руки Лиувилля пояснил, что нужно выйти, свернуть налево и еще раз завернуть за угол.

— О, я много раз думал: кому принадлежит тот прекрасный дом? — поддержал разговор Хаим-Аншел, вытирая руки о передник.

— У меня несколько домов в Париже, но дело не в этом, — сказал Лиувилль. — Я пришел к вам поговорить о важном деле, мсье Шнайдер.

— Сию минуту, — воскликнул Хаим-Аншел. Он протер кружку, нырнул под прилавок и подал Лиувиллю аль-Джаззару пенящийся напиток, который был очень хорош в жару и названия которого обычно не знал, да и не мог знать никакой парижский аристократ: из дальних стран прибыл этот рецепт. Прежде чем поднести кружку к губам, Лиувилль привычным движением всыпал в напиток перец и корицу из стоявших на прилавке глиняных чашек: он пил напиток именно так, как его пьют в жарком Иерусалиме, в Медине и Дамаске. Хаим-Аншел восхищенно зацокал языком.

— Таам тов, хороший вкус, — сказал он в знак одобрения и приготовился слушать.

Лиувилль несколькими стремительными штрихами обрисовал свое материальное положение. Каждая из французских фамилий, входящих в его полное имя, содержала указание на наличие поместья — цветущего и приносящего постоянный доход, а вовсе не лежащего в руинах, пережив свои лучшие времена при короле Филиппе I, как то по большей части бывает у парижской знати. Затем — виноградники, мельницы, рыбные пруды.

Хаим-Аншел потрогал свой нос.

— Я четырнадцать лет как вдовец. У меня не было детей в этом браке, к несчастью, — сказал Лиувилль, — или к счастью, ибо все, что я имею, перейдет теперь к моему наследнику, если он у меня появится.

— Я не вижу, чем я, бедный торговец, могу помочь такому состоятельному и уважаемому человеку? — осторожно проговорил Хаим-Аншел, поворачиваясь к Лиувиллю правым ухом, которое лучше слышало.

— У вас есть небывалое сокровище, и в вашей власти уступить его мне или отказать. Это ваша дочь. Дом моих предков стоит на этой улице с 1577 года, и только теперь я понял, для чего он был здесь построен, почему за все годы никто из Лиувиллей не продал его и не переехал в другое место: чтобы вы открыли рядом лавку, и я и ваша дочь смогли увидеть друг друга. Глядя на себя, я вижу множество недостатков, мсье Шнайдер. Я ясно сознаю, что недостоин руки вашей дочери и все же осмеливаюсь просить ее.

— Моей дочери? Азохн вэй, как это можно?

— Подумайте, она будет близко к вам, она сможет навещать вас в любое время, когда захочет!

Хаим-Аншел суетливо поглаживал бороду: он был в не совсем ловком положении. Он готов был согласиться, — думая об этой партии, он мысленно целовал кончики пальцев, — и он не медлил бы ни минуты, — но совершенно не понимал, о которой из его дочерей идет речь. В конце концов решил, что о красавице Рохл-Эльке, хотя не исключал, что графу де Ланселье могла попасться на глаза и Эсфирь, часто помогавшая в лавке. Наконец, поскольку Лиувилль по-прежнему не давал никакого намека, он почесал у себя под бородой и решился спросить напрямую:

— Так вы о Рохл-Эльке?

— Что?.. — удивился Лиувилль. — Боже мой, нет. Я о Ребекке!

...Ребекка обожала Габриэля. Точнее, сначала она его не знала и немножко побаивалась.

Когда они только переехали в этот дом и открыли коричную лавку, и Ребекка заняла свою комнатку на чердаке, и в первое же утро высунулась из окна и стала потягиваться, ее заметил господин из дома напротив. До его окон было рукой подать — расстояние как раз протянуть бельевую веревку, — только окно Ребекки было чуть повыше. Это был смуглый, не такой уж молодой человек с живыми глазами и такой складочкой у губ, как будто он иногда хочет что-то сказать, но удерживается и молчит. Он ходил по кабинету или мастерской с каким-то инструментом в руках, но увидев Ребекку, заплетавшую волосы в две косы, подошел к окну, облокотился о подоконник и улыбнулся. Это у Ребекки был чердак с наклонным потолком под самой крышей, а у него было еще второе окно позади, на восточную сторону, и стена, занятая книгами до потолка, и загадочное устройство рядом — с качающимся маятником, но притом со шкалой с делениями, как у барометра. "Неприлично торчать из окна в одной сорочке и рассматривать чужие вещи", — подумала было Ребекка без уверенности. Но когда человек в окне напротив улыбнулся, сразу стало ясно, что он позволит разглядывать прибор сколько угодно за право спокойно рассматривать мандолину с бантом и фарфоровую, в одежде из цветных лоскутков куклу Коломбину в комнате позади Ребекки.

Как-то утром Ребекка, умывшись и наплескав воды себе за шиворот, чтобы вернее проснуться, вернулась в свою комнату и увидела, что кусок беленого потолка между двумя изъеденными жучком деревянными балками занимает немножко пляшущая цветная картинка.