Хдк. Глава 13.

— Панна Клементина? Тьфу, да я не скажу...

— Она... вы не понимаете... она...

— Эва! — этот голос заставил девицу очнуться и подскочить. — Эва, что случилось?

Панна Клементина стояла в дверях, скрестив руки на груди, и выглядела донельзя раздраженною. Горничная тотчас спохватилась, вскочила, засуетилась, щетку выронив...

— Нам голова закружилась, — доверительно произнесла Тиана, глядя на панну Клементину снизу вверх. — Вот сидели-сидели, а она как закружится. Это, небось, к дождю. Вот у нас в городе — примета верная, ежели начинает голова кружится, то погода всенепременно переменится...

— Я жду вас внизу, панночка Тиана.

Клементина развернулась и, подобрав юбки, зашагала прочь.

— Так что там...

Бесполезно, упущен момент, и горничная нацепила прежнее безучастное выражение лица. Она споро собрала волосы в хвост, перевязав его желтою лентой, подала зонт и перчатки, шепнув:

— Вас ждут.

И вправду ждут... все красавицы и панночка Мазена, которая выглядела весьма бледной, но по-прежнему прекрасной.

Живой.

— У вас в городе принято опаздывать? — ехидно поинтересовалась Богуслава.

— Только по уважительной причине...

Мазена держалась в стороне...

...откуда взялась?

...и Аврелий Яковлевич не предупредил об этаком повороте... не знал?

Похоже на то.

— Дорогие панночки, сегодня мы отправляемся на пикник, где...

Панночки ревниво поглядывали друг на друга.

— ...общение в тесном кругу с членами королевской фамилии...

Ничего против пикников и королевской фамилии Себастьян не имел, но лишь надеялся, что у Аврелия Яковлевича день пойдет более плодотворно...

Аврелий Яковлевич заподозрил неладное по пригоревшим блинцам, каковые подали ко всему с задержкой. И лакей, и без того после приноспамятной статейки косившийся недобро, ныне выглядел бледным, напуганным.

— Что с тобою? — спросил Аврелий Яковлевич, позевывая.

Все ж таки преклонный возраст сказывался. Не на третьей сотне лет по ночным погостам шастать... для того молодняк имеется, у которого удаль в одном месте свербит, желание выслужиться... и в другом каком случае Аврелий Яковлевич нашел бы кого в Гданьск отправить, да неможно...

— Ничего, — прошелестел Лукьяшка, лицом зеленея. И глаз его левый нервически задергался.

— Врешь, — Аврелий Яковлевич смерил холопа внимательным взглядом, отмечая, что и губы у него трясутся, и руки... и сам он, того и гляди, Богам душу отдаст. — Иди уже...

...и блинец подпаленный, с темными пятнышками сажи, чего отродясь с кухаркою местной гостиницы не случалось, взял, свернул трубочкой да в рот сунул.

Тут-то его и подловили.

— С чем блинцы? — нагло поинтересовался "крысятник", бочком протискиваясь в дверь. А ведь место, как утверждали, о трех коронах, сиречь достойное, способное покой постояльцев обеспечить.

— С человечиной, — спокойно ответствовал Аврелий Яковлевич, поддевая серебряной вилочкой гусиную печенку.

Знатная была.

Гусей тут в чулках держали, откармливая фундуком и черносливом, оттого и разрасталась печенка, обретала чудесную мягкость.

— Значит, — "крысятник" проводил кусок взглядом, — вы не отрицаете?

— Не отрицаю... — и рукой махнул, скручивая пальцы определенным образом. Проклятье слетело легко, прилипло к крысятнику, опутав незримыми нитями, а тот и не заметил.

— И кого вы предпочитаете? Мужчин? Женщин?

— Крысятников, — Аврелий Яковлевич крутанул меж пальцев серебряный столовый нож, безвредный по сути своей, но гость, пусть и несколько запоздало, намеку внял. Он выскочил за дверь, громко ею хлопнул, и до Аврелия Яковлевича донесся дробный перестук шагов... вот невоспитанный ныне народец пошел. Учи его, учи, а все бестолку.

...а печеночка ныне хороша. Еще бы сливянки, да неможно перед ритуалом...

Прочтя очередную пасквильную статейку, Аврелий Яковлевич, конечно, припомнит беседу, хмыкнет и даст себе зарок в следующий раз проклинать сразу и надолго, а то ишь, прицепились к честному ведьмаку со своими фантазиями.

Впрочем, событие это на фоне иных покажется ему мелким, пустяшным, и оттого внимание ему Аврелий Яковлевич уделит самое малое. Сложив газетенку и докурив утреннюю папиросу, он стряхнет пепел в блюдце мейсенского фарфора с вензелями, крякнет, потянется до хруста в суставах и займется настоящим делом.

В нумере для новобрачных, который Аврелию Яковлевичу пришлось снять, поелику иные люксы были заняты гостями Гданьска, он задернет кримпленовые шторы умильного розового колеру и смахнет с подоконника пыль. Пожалуй, знай владелец коронной гостиницы наперед, чем будет заниматься столичный постоялец, рискнул бы соврать, что и этот нумер занят.

И все иные.

Аврелий Яковлевич снимет рубашку из тонкого аглицкого полотна, сбросит запонки в вазочку, присядет, широко разведя руки.

— Эх, возраст, возраст, — скажет он, потирая поясницу. На спине его, отмеченной бронзово-красным загаром, проступят старые белые шрамы, оставшиеся с давних времен, когда он, сущеглупый Аврелий, пытался подлым образом покинуть фрегат "Быстрый", но был пойман боцманом... имелся на той спине и шрам, оставленный первой бурей и рухнувшей бизань-мачтой... и кривая отметина от волкодлачьих когтей... и многие иные следы, по которым знающий человек сумел бы прочесть многое о долгой жизнь ведьмака. Впрочем, перед знающими людьми Аврелий Яковлевич предпочитал не раздеваться.

Скатав ковер, тоже розового колера, украшенный голубями и сердечками, он сунул его под кровать с балдахином. Из-под нее же достал черный самого зловещего вида кофр. Уголки его тускло поблескивали медью, а ручка была обмотана кожаным шнуром. Из кофра появились баночки с красками и маслами, кисточки, которые Аврелий Яковлевич приобретал в лучшей дамской лавке, плошки и малая бронзовая жаровенка. Ее штатный ведьмак установил в центре комнаты и провел рукою над бурыми кусками угля. В чаше полупрозрачным цветком анемона распустилось пламя.

— Вот так-то оно лучше...

Дальше Аврелий Яковлевич работал молча.

Опустившись на колени, он расписывал наборный паркет, не щадя ни старый дуб, ни светлую яблоневую доску, на которую краска ложилась очень даже хорошо. Руки его работали быстро, сами собою. Голова же оставалась легкой.

Но нет-нет, да мелькали мысли недобрые, предчувствия, к которым Аврелий Яковлевич прислушивался с тех самых пор, когда достославный фрегат "Быстрый" ушел под воду за четверть часа, хоть бы и предрекали, что и с пробоиной под ватерлинью он на воде сутки продержится...

...и снился опять же верным признаком грядущих неприятностей.

Завершив рисунок, Аврелий Яковлевич аккуратно вытер кисточки.

Комната не то, чтобы преобразилась, осталась на месте и кровать, и балдахин с золочеными кистями, и зеркала, впрочем, занавешенные простынями. Исчезли вазы со свежими букетами розанов, которые цвели во Гданьске пышно, кучеряво. Выставлен был за дверь круглый туалетный столик, а заодно и иной, свято хранящий фарфоровую ночную вазу... пол пестрел красно-черной росписью, полыхала жаровня, и пухлые крылатые младенчики с потолка взирали на сие непотребство с немалым удивлением.

Аврелий Яковлевич только хмыкнул и закурил, исполняя собственный давний ритуал. Когда же окурок отправился в то самое блюдце, что так и стояло на подоконнике, он взялся за самое важное — кости.

Их Аврелий Яковлевич еще на рассвете переложил в картонную коробку из-под фирменных Гданьских колбасок, запахом которых кости и пропитались. Сейчас же он брал в руки каждую, аккуратно очищал кисточкой от сухой земли и былинок, и укладывал на пол.

— Сейчас, моя славная, поговорим... заждалась, небось, замучилась... а потом я тебя в храм снесу, пущай благословят... — он беседовал с костями тихим голосом, в котором прорезались нежные мурлычущие ноты. И следовало сказать, что к покойникам в большинстве своем Аврелий Яковлевич относился с немалым уважением. — Платье тебе купим белое, с лентами... чтоб как у невесты... ты ж невестушка и есть... вот отпоют жрецы, и отправишься к матушке-Иржене, а она тебе новое тело спрядет, краше прежнего... и судьбу новую положит, счастливую...

Последним место на полу занял череп, и остатки волос Аврелий Яковлевич бережно расчесал собственным гребнем.

— Вот так, моя хорошая... знать бы имя твое, оно бы легче...

Ведьмак встал и, подняв бубен, хороший бубен, сделанный из шкуры белого оленя, расписанный собственной Аврелия Яковлевича кровью и ею же заклятый, ударил.

Гулкий звук.

Глухой.

Пронесся он по гостинице, распугав воронье на крыше, и вздрогнула кухарка, аккурат раздумывавшая о том, как бы половчей вынести кус корейки... и горничная выронила свежевыстиранное белье, но подняла, поняв, что прегрешение это осталось незамеченным. Коридорный выпал из сна, спеша сбежать от кошмара... заволновались псы панны Вельской, давней постоялицы, зашлись судорожным лаем...

Аврелий Яковлевич бубен гладил, касаясь то подушечками пальцев, нежно, трепетно даже, то костяшками белыми, покрытыми кракелюром старых трещин. И бубен гудел, пел, выплетая дорогу меж двумя мирами. Кривились резные младенчики, разевали рты, не имея сил закричать от ужаса. Дрожали портьеры, а символы на полу наливались силой, разъедая дерево.

Полыхнуло пламя.

И открылась дорога меж мирами.

— Где я? — тень остановилась на пороге.

— В мире живых, деточка, — Аврелий Яковлевич смахнул испарину.

— Я не живая.

— Нет.

— Тогда зачем?

Она была молода, лет пятнадцати с виду, а может и того меньше и красива той особой хрупкой красотой, которая возможна лишь в юности.

— Спросить тебя хочу.

— Спрашивай, — согласилась дева, двигаясь по кругу, тонкие пальцы ее касались незримой стены, заставляя ту прогибаться. И мелькнула недобрая мыслишка, что призрак силен.

— Как твое имя?

— Ты звал меня, не зная имени? — девушка остановилась и, отбросила темные пряди с лица. — Неосмотрительно с твоей стороны, ведьмак... не боишься?

— Не боюсь, — ответил Аврелий Яковлевич, вглядываясь в призрачное лицо. Было в чертах его тонких нечто знакомое. Было... будто бы видел он это лицо... не это, но весьма похожее.

Где и когда?

— Сил удержать тебя мне хватит.

Призрак надавила ладошками на стену и, когда та не поддалась, пожала узкими плечиками.

— Пожалуй, что хватит... но тогда зачем тебе имя? Ты и без имени допросишь.

И взгляд из-под ресниц... и темные, то ли зеленые, то ли серые глаза... опасно глядеть в глаза призракам. Аврелий Яковлевич с трудом заставил себя отвернуться.

— Сильный, — в голосе панночки послышалось раздражение. — Так зачем тебе мое имя?

— Чтоб знать, за кого Иржене свечи ставить.

— Даже так... совестливые ныне ведьмаки пошли. Что ж, мне таиться нечего... Януся Радомил. Так меня звали, пан ведьмак.

Радомил?

Уж не из тех ли Радомилов, которые...

...из тех, оттого и показалась Януся знакомой. Тот же аккуратный овал лица, высокий лоб и брови вразлет, и главное, глаза-омуты.

Древняя кровь.

— Никак испугался? — усмехнулась Януся, пальчиком проводя по стене, и та, прозрачная, задрожала.

— Нет.

Аврелий Яковлевич легонько ударил в бубен, и призрак поморщился, бросив:

— Прекрати. Хотела бы причинить тебе вред, не стала бы имя называть. Ты, помнится, беседовать желал... о чем же?

— О Цветочном павильоне.

— Дурное место, — спокойно ответила призрак. — Но я отвечу. Не по принуждению, а за услугу.

— Чего ты желаешь?

Договор с призраком — дело дрянное, но на сей раз чутье Аврелия Яковлевича молчало, знать, не мыслила покойная панночка Радомил подлости. А с другой стороны очевидно, что силком из нее много не вытянешь. Древняя кровь — она и в мире ином сказывается.

— Не бойся, не мести, хотя я и имею на нее право, — Януся встала напротив ведьмака и откинула длинные темные волосы за спину. Кожа на щеках ее вдруг потемнела, пошла пятнами. Изначально бледно-лиловые, с розовой каймой, пятна темнели, расползались причудливым узором. И кожа рвалась, сквозь разрывы росло черное волчье мясо.

Аврелий Яковлевич смотрел.

Ему всякого доводилось видеть, но и поныне человеческая жестокость вызывала недоумение.

— Скажи, я хороша? — Януся провела разъеденными ладонями по мертвому лицу. — Красива? Достаточно красива, чтобы умереть?

— Ты хороша, — Аврелий Яковлевич положил руку на прозрачную стену. — И действительно имеешь право на месть... "хельмова сушь"? Я верно понял?

— Верно.

— Сколько?

— Месяц, — она потрогала губы, которые от прикосновения рассыпались пеплом. — Она пила меня месяц... древняя кровь... сильная кровь...

Януся провела сложенными ладонями по лицу, возвращая прежнее обличье.

— Я не хочу мести, ведьмак. Я хочу справедливости. Найди ее.

— Найду, — Аврелий Яковлевич раскроил ладонь, и темная густая кровь полилась на пол. Она впитывалась в паркет, и символы на полу набухали краснотой. — Именем своим, телом и душой бессмертной клянусь, что найду колдовку, виновную в смерти Януси Радомил. А теперь рассказывай.

Он отряхнул руку, и порез затянулся.

— Ничего, если я закурю?

— Ничего, — Януся, сев на пол, скрестила ноги, и белое туманное одеяние ее рассыпалось. Она лепила из этого тумана наряды, меняя один на другой столь быстро, что Аврелий Яковлевич не успевал их примечать. — Кури. Мой жених курил трубку. Меня просватали за него еще в младенчестве... сколько тебе лет?

— Триста двадцать...

— Много... не устал жить?

— Ничуть.

— А мне было четырнадцать, когда меня не стало. Обидно. А еще я его любила.

— Жениха?

— Да.

Аврелий Яковлевич тоже сел, и кисет с табаком пристроил на колене, папироску крутил сам, умело, не просыпав ни крошки.

— Он был чудо до чего хорош... из рода Сапеских... Анджей его звали, Анджей Сапески...

На темных волосах Януси появился белый веночек.

— Тебе повезло, ведьмак, что ты нашел меня. Другие бы молчали. Другие боятся ее, в ее-то власти пребывая, а я...

— Древняя кровь...

— Именно...

...белые цветы, невестины, кружевным покрывалом ложились на плечи Януси.

— Он был красивым, — Януся закрыла глаза. — Он приезжал в отцовское поместье и привозил мне сладости. Он был старше на десять лет, но я вовсе не считала своего Анджея старым... тем летом нас должны были обвенчать. Я только и думала, что о своей свадьбе. Мне сшили платье... нравится?

Она поднялась на цыпочки, и босые призрачные пальчики Януси поднялись над полом. Она же крутанулась, раскрыв руки, и туман, облетая с ладоней, становился платьем.

Красивым.

Пусть давно уже вышедшим из моды. И юбки-фижмы, украшенные гирляндами парчовых розочек, с трудом поместились в ловушке. Тускло мерцал жемчуг, вспыхивали алмазы росой на лепестках из ткани, вились серебряные дорожки шитья.

Жесткий кружевной воротник обнимал тонкую шейку Януси.

И расходились от локтей пышные манжеты.

— Очень красивое платье...

— Я мечтала о том дне, когда надену его...