Волнолом

Шагнув через порог, Генрих ощутил некоторую зависть. И тут же сконфузился, вспомнив, кому завидует. Но всё же следовало признать — старик Штрангль умел устраиваться с комфортом.

На полу, от одной стены до другой, раскинулся ковёр оттенка топлёного молока — такой ворсистый и мягкий, что казалось, будто это цельная шкура неведомого животного. Хотя пушных зверей такого размера в ойкумене вроде бы не водилось. Разве что где-нибудь в полумифических землях, на самых отдалённых задворках Зимней Империи, куда нормальным людям всё равно не добраться.

На стене слева — гобелен с водопадом и мшистыми зелёными скалами. Детали вплоть до мельчайших капель вытканы с поразительным тщанием — такое впечатление, что вот-вот брызги полетят в комнату. Наверняка в изображение вплетены светоносные нити, которые сами по себе не видны, но усиливают эффект. Напротив — массивный письменный стол из тёмного свилеватого дерева. Лампа с уютным абажуром, бронзовое пресс-папье с фигуркой морского змея; огромный раскрытый фолиант с иллюстрациями; чернильница, блокнот с золотым пером. Книжные шкафы — монументальные, до самого потолка. Разноцветные тиснёные корешки, радостные блики на дверцах. И даже зимнее небо за чистейшим окном выглядит опрятно и по-домашнему.

Генрих обошёл стол и опустился в кресло. Сразу же стало легче, пульсация в висках прекратилась, и мысли больше не прыгали, как безумные. Впрочем, и здесь, скорее всего, помогла бытовая светопись — например, успокаивающий узор на обивке. Незаменимая вещь для кабинетных трудяг — жаль только, цена вызывает оторопь. Чтобы позволить себе такое приобретение, надо быть бароном с родовым замком или фабрикантом с концессией от Железного дома. Ну или написать королевскую биографию, выдержанную в верном ключе.

Над чем, кстати, работал профессор в последний день? Генрих придвину к себе блокнот, полистал. Герр Штрангль был изрядный педант — каждая запись аккуратно снабжена датой, а кое-где проставлено даже время. Впрочем, записи эти несли крайне мало информации для постороннего человека. Умные мысли профессор фиксировал, очевидно, где-то в другой тетради, а здесь были просто напоминалки — условные значки и бесчисленные сокращения вроде: 'Чтв. герц. подтв.', 'ЕКВ тез-во ст.', а то и вовсе 'унтр. хр. — и?'

Самая свежая пометка была сделана вчера вечером: 'Фав-ка??? Пров.!'

'Фав-ка' означала, надо полагать, фаворитку, а 'пров.' — проверку. Причём последнее слово было подчёркнуто трижды. Этот фонтан эмоций в занудном блокноте выглядел, как минимум, неожиданно. Примерно так же прозвучал бы, наверно, боцманский загиб где-нибудь на дипломатическом рауте.

И что же так взволновало коллегу Штрангля?

Генрих попытался представить себе эту картину. Гостей у историка вчера не было — так заверила экономка. Может, кто-нибудь позвонил? Или хозяина дома просто вдруг осенила некая сногсшибательная догадка? Из области науки, естественно. Все остальные темы у него, если верить сплетням, эмоций не вызывали.

И вот он хватается за блокнот, чиркает два слова и, возбуждённо дыша, ковыляет к книжному шкафу. Достаёт раритетное справочное издание, листает трясущимися руками. Находит наконец нужный отрывок, а там...

Генрих покосился на фолиант, лежащий на расстоянии вытянутой руки от него. Это, конечно, чистый полёт фантазии. С другой стороны — почему бы и нет, за неимением более рациональных идей?

Фолиант был открыт на странице, посвящённой одному из королевских балов. Судя по дате, торжество состоялось всё те же двадцать пять лет назад (Генрих мельком подумал, что это число его сегодня просто преследует).

И чем же данный конкретный бал знаменит? Посмотрим. Ага, он — последний с участием Старого короля. Вскоре монарх-долгожитель сляжет и перестанет появляться на людях. Прикованный к постели, протянет ещё около полутора лет и отойдёт в лучший мир. Стеклянный век рассыплется на осколки, а линза на резиденции канцлера сменится стилизованным циркулем...

Но на фотографии король ещё бодр и прям. Идёт по залу в сопровождении принцессы Бригитты, и гости с почтением склоняют головы. Фотограф выбрал очень удачный ракурс. В кадре не только его величество с дочерью, но и — чуть позади — кронпринц Альбрехт с невестой. Дальше ещё какие-то кавалеры и дамы; почти все смотрят в объектив, растягивают губы в улыбке, зная, что их снимают. И лишь одна — красавица с тёмными волосами — не отрывает глаз от кронпринца.

Хотя, пожалуй, брюнетка выделялась на общем фоне не только своим равнодушием к фотосъёмке. То ли свет люстры удачно лёг на неё, то ли сама иллюстрация в этом месте выцвела не так сильно, но девушка выглядела немного иначе, чем остальные. Свежее и ярче, если последнее слово вообще применимо к черно-белому снимку. Будто она, запечатлённая на бумаге, все ещё сохраняла искру жизни среди поблекших теней.

Генрих вглядывался, пытаясь понять, в чём дело. И в какой-то момент почудилось, что изображение перед ним обретает краски, ожерелье на шее у незнакомки начинает мерцать, а сама она отводит взгляд от наследника трона и сквозь объектив, сквозь бумагу, сквозь все эти четверть века смотрит прямо на Генриха...

— Герр фон Рау?

— А? Что?

Он вздрогнул и оторвался от фолианта. У дверей стоял Кольберг и, похоже, ждал от него ответа.

— Простите, — сказал Генрих, — я не расслышал. Что-то случилось?

— Герр генерал ждёт нас внизу. Хочет провести короткое совещание.

— Да-да, идёмте.

Все ещё несколько ошарашенный, Генрих поднялся из-за стола и пошёл за Кольбергом к лестнице. Понятно, что ожившая фотография ему просто померещилась, но всё равно впечатление жутковатое. А эта брюнетка — кто она? Действительно фаворитка кронпринца? Точнее, тогдашнего кронпринца, а ныне — короля Альбрехта. Лицо её Генриху незнакомо. С другой стороны, он, Генрих, не настолько хорошо знает всю эту придворную камарилью. Надо бы проконсультироваться с кем-нибудь из знатоков той эпохи. Проблема в том, что главный знаток лежит сейчас со стеблем в глазнице...

Стараясь не смотреть на убитого, Генрих спустился вниз.

Экономка уже ушла из гостиной, а остальные расселись по диванам и креслам. Сцена немного отдавала абсурдом — словно завсегдатаи салонного общества перепутали время и явились в гости не вечером, а спозаранку, когда их никто не ждёт. При дневном свете, без ламп и огня в камине, в комнате неприютно и холодно. И все теперь сидят молча, чувствуя себя не в своей тарелке...

— Во-первых, хочу напомнить, — прервал паузу генерал. — Профессор имел отношение — хоть и косвенное — к монаршей семье. Это значит, что дело переходит в новую плоскость. К расследованию подключается Второй департамент. Позвольте представить — коллега Клемм. Он будет работать с нами.

Из кресла в углу приподнялся толстячок с округлым добродушным лицом, похожий на пекаря. Он мягко улыбнулся:

— Добрый день, коллеги. Очень приятно.

Генрих только вздохнул. Что ж, пожалуйте — весь гадючник в комплекте. Не только Третий департамент, контролирующий светопись, но теперь ещё и Второй, чья епархия — политический сыск. Впрочем, чего ещё ожидать? Сразу ведь было понятно — дело с душком. И в переносном, и в прямом смысле.

— Коротко — факты, — продолжал генерал. — Двое убиты одинаковым способом, но с неясным мотивом. Преступник на несколько ходов впереди. И всё же характер выброса наводит на некоторые мысли. Либхольц, прошу вас.

— Да, герр генерал. Чрезмерный объем энергии, затраченный на выброс, позволяет предположить, что убийство не было главной целью. Жертвы — лишь инструменты.

— Поясните, будьте любезны, — коллега Клемм был отменно вежлив.

— Представьте, например, лупу. Поток света проходит через неё, фокусируется и направляется куда-то ещё.

— Куда именно? — сразу же спросил Клемм.

Либхольц только развёл руками. Снова заговорил генерал:

— Да, эта гипотеза, к сожалению, приводит к новым вопросам. Почему в качестве 'лупы' выбраны именно эти люди? Чем они предпочтительнее других? И самое главное — где конечная цель? Пока что вне этих стен ничего экстраординарного не замечено. Никаких разрушений и катаклизмов. Во дворце тоже всё спокойно — я только что говорил с начальником стражи. И эта неизвестность меня беспокоит больше всего.

— Возможно, новые детали появятся через четыре-пять дней, когда ослабнет засветка, — заметил Либхольц.

— Наш профессиональный жаргон, — пояснил генерал для Клемма. — Засветка. Слишком яркий энергетический всплеск, не позволяющий увидеть подробности и взять след. Это как, знаете, у фотографов, когда портится плёнка.

— Спасибо, герр генерал, мне знаком этот термин. Но, боюсь, мы не можем ждать четыре-пять дней. От нас требуют немедленных результатов.

— Сделаем все возможное. Герр Клемм, вы нас очень обяжете, если возьмёте на себя работу с родственниками, соседями и друзьями убитых. Нужно понять, могли ли жертвы пересекаться. И здесь пригодятся, скорее, навыки ваших сыщиков, чем наших экспертов.

— Безусловно, герр генерал.

— Мы, в свою очередь, продолжим изучать места преступлений. Да, засветка всё портит, и прямых следов, ведущих к убийце, мы не найдём. Но, может, хоть косвенные? Попробуем. И ещё. Контакты профессора с другими учёными. Их тоже надо проверить. Но академическая среда, как вы знаете, имеет свои особенности. Люди науки нас, в лучшем случае, недолюбливают. А сплошь и рядом — попросту презирают. К счастью, у нас в команде есть герр фон Рау — выпускник университета и бывший преподаватель. С ним, я думаю, пойдут на контакт.

Генрих мысленно чертыхнулся. Клемм, посмотрев на него с интересом, сказал:

— Да, неплохая мысль. Что ж, на этом я, пожалуй, откланяюсь. Мне нужно дать инструкции моим людям. Герр генерал, вы знаете, как со мной связаться.

Он вышел, генерал тоже встал:

— Перерыв окончен. Вы слышали коллегу из 'двойки'? Нельзя терять ни минуты. Перетряхните здесь всё, хоть по кирпичику разберите, но отыщите какие-нибудь зацепки. Кольберг, на вас — координация с ищейками Клемма. О новостях докладывайте немедленно. Я буду в конторе. Фон Рау, проводите меня.

Толпа зевак на улице поредела, ажиотаж поутих. Две горничные наперебой строили глазки вахмистру, тот подкручивал ус. Над домами носилась воронья стая. Дым из труб поднимался дисциплинированно, не отклоняясь в стороны, и смешивался с полуденной мглой.

— Ну наконец-то, — генерал вздохнул полной грудью. — Этот запах в доме действовал мне на нервы. Удушливый, приторный — даже голова разболелась.

— Да? — удивился Генрих. — Удушливый?

— Конечно. И все остальные жаловались.

— Странно. По-моему, запах-то как раз ничего. Лёгкий, медовый — точно как на той светограмме. Я сразу его узнал, как только вошёл.

— Вот как? — генерал посмотрел на него внимательно. — Впрочем, ладно, это всё субъективно. Тонкости восприятия.

Они подошли к локомобилю.

— Сейчас мы куда? — поинтересовался Генрих.

— К университету. Садитесь.

— К университету?

— Конечно. Зачем откладывать? Я завезу вас — крюк небольшой. Побеседуйте там с людьми. Может, кто-нибудь в последние дни общался с профессором. В общем, сориентируетесь на месте. Не зря же я вас учил.

— Честно говоря, сомневаюсь, что услышу там что-то важное.

— А вы не сомневайтесь. Работайте. Вечером сообщите о результатах. И, кстати, пока не забыл. Держите.

— Что это?

— Ключ от служебной квартиры. Она крошечная, но обжитая и довольно удобная. Сейчас пустует, можете пользоваться. Вот адрес. Или вы намерены тратить два часа ежедневно на дорогу в предместья?

Генрих представил, как он приходит в эту неведомую каморку, садится в чужое кресло за чужой стол, ест из чужой тарелки, а потом укладывается в чужую постель, и ему стало не по себе.

— Спасибо, Теодор, обойдусь. И ехать мне не два часа, а меньше. Сорок три минуты в один конец.

— Как знаете. Но ключ всё равно возьмите. На всякий случай.

Нахмурившись, Генрих сунул ключ во внутренний карман пиджака. Локомобиль между тем петлял по незнакомым улочкам. Мелькали заборы и промёрзшие палисадники.

Генрих сосредоточился и стал вспоминать увиденное в доме профессора. Прежде всего, конечно, чертополох. Да, это явно незапланированный, побочный эффект. Тут Либхольц прав — вряд ли убийца сознательно тратил время на разведение флоры. Вопрос в другом — если уж что-то выросло от переизбытка энергии, то почему именно эти колючки со сладким запахом? Не мох какой-нибудь, не плесень, не пресловутая мандрагора?

Убийца, направляя поток, думал наверняка о чём-то масштабном и крайне важном для себя лично. И это 'что-то' ассоциировалось у него с шипастыми сиреневыми цветами. Отголоском и стали заросли в коридоре.

Что же это за цель такая, если ради неё убивают?

И как её символом стал цветок, пахнущий для Генриха детством?