Погорельцы

— И что, поделишься? — недоверчиво откликнулась она. А глупое сердце в груди ликовало: услышал, пришёл! Чего больше-то надо, дурочка?

— С кем, если не с тобой, — ответил пастырь серьёзно.

И — забрал у неё злополучный стакан, опрокинул прямо в жухлую траву.

Анаис стало так легко, как давно уже не было; она знала, что скажет Хайму, не знала только, простит ли он её. Хлеб пришлось разломить надвое — заедать сладкие, невозможно пьяные ягоды. Пастырь и принёс-то их всего одну горсть, а они не кончались и не кончались.

— Слушай... Тебе до столицы далеко? — спросила Анаис сонно, пригревшись под пальто, так похожим на сыпучий, жирный пепел.

— Шаг туда, шаг обратно, — дыхание раздвинуло волосы у неё на затылке.

— Моего брата зовут Танет Моро. Он на меня похож, только высоченный. Женился недавно. Написал тут про ребёнка... Мне б только узнать, родился или нет, здоров ли...

— Спи, — коснулись лба горячие губы. — Всё о других беспокоишься. Про себя подумай.

Анаис в полудрёме ткнула его кулаком в бок — и провалилась в забытьё, безмятежное, как в детстве, когда волшебство было взаправду. Под утро ей пригрезилось: "Девочка, назвали Мелош".

Сон оказался пророческим.

После объяснения Хайм перестал приходить. Сначала — совсем, потом начал изредка заглядывать, но только днём, когда Анаис была в госпитале.

— Зовёт меня: "Эй, мать, здорова?". Ну какая я ему мать? — ворчала Мелош, и погнутая игла ныряла в рыхлую чёрную ткань. — Жалко парня.

— А мне сестру жалко, — фыркал Дени. И — раз! — опускал взгляд, скрывая потаённые мысли, точь-в-точь, как отец, когда его мать бранила по мелочи.

Иногда Анаис казалось, что брат хотел что-то сказать, но не решался; иногда она была уверена, что он знал наверняка — про пастыря, про яблоко, про пьяные ягоды, про случайные встречи за околицей. Видел, как сестра голой рукой подхватывает с пола выстреливший уголёк — и кидает обратно в печку. И — очень редко — она думала, что сумеет рассказать правду.

А потом стало не до того.

Война оказалась похожа на океан. За отливом следовал прилив, и чем дальше откатывались волны железные, горючие, тем яростней захлёстывали потом спокойные земли. Первым знаком стали погорельцы — снова потянулись через город вереницы усталых, голодных, выжженных ужасом людей. Больше, чем во все прежние годы; мест в больнице не было, солдаты заняли все койки. Ночью край неба полыхал, но не зарницами.

— Идите на север, — бросил как-то пастырь; он сидел на пороге, подбрасывая яблоко на ладони, и на Анаис не смотрел. Закат горел ореолом вокруг его головы, но не ярче багряных бликов в зрачках. — Здесь совсем скверно будет. А туда ещё нескоро беда доберётся, на человечий век хватит.

— Да как же мы, — растерялась Анаис. — Бабка Мелош ходит плохо, она не дойдёт. Не бросать же её...

— Как знаешь, — сухо ответил пастырь, положил яблоко на тёплое, нагретое за день дерево — и шагнул с порога прямо в кипящее, дымное, пламенное. Анаис моргнула, и жуткое видение исчезло.

Страх остался.

Первую бомбу она почуяла ещё до её появления — всей кожей, шестым чувством, зудом в костях. Нечто расчертило небо, раскроило надвое, выпуская из-за звёздного полотнища неба огненную тьму...

Не сейчас. Пока ещё нет.

— Нет! — Анаис рывком села, скидывая одеяло. Брат на полу зашевелился, протирая глаза. — Нет, нет, нет, только не к нам, пожалуйста, нет!

Выскочила на улицу — сапоги в руках, рубашка Танета падает с плеча, под ногами — ломкая от мороза трава. В спину неслось хриплое спросонья: "Эй, ты куда?", и обернуться бы, объяснить, но дорога сама бросалась под ноги, несла, как волна — доску от разбившегося корабля.

— Нет! — выдохнула Анаис, вскидывая руки к небу, словно пытаясь заслонить узкими мозолистыми ладонями весь город. Дурацкие сапоги шлёпнулись о камень. — Не сегодня!

Закрыла луну трескучая машина, крылья — как ножи, в ореоле железистого дымного смрада. Металл, начинённый смертью, перевалился через край, полетел вниз...

Анаис не двинулась с места.

— Пожалуйста, не сегодня! — яростно крикнула она в сторону, зная, что тот, кто всегда рядом, обязательно услышит.

И правда, услышал.

Бомба вонзилась в брусчатку, оставив котлован; осколки брызнули в стороны, но и только — ни взрыва, ни огня. Вторая камнем упала на крышу больницы, пробивая перекрытия; третья — на ратушу. Затем машинный треск затих вдали, и чудовищная тень сокрылась меж других теней в ночи.

Пастырь обнял Анаис со спины, склонился, прижимаясь щекой к щеке.

— Уговор, маленькая моя госпожа, седая госпожа. В другой раз ты позовёшь меня со всеми моими стадами.

— Я не седая, — прошептала Анаис; губы онемели, обожжённые морозным воздухом; глаза были сухими; растрепавшаяся коса змеёй спускалась на грудь.

— Ты будешь, — произнёс пастырь горько и нежно, точно хотел бы откупиться от собственных слов, от знания — но не мог. — И тогда я приду за тобой. Только позови.

И — отстранился. Она почувствовала движение, обернулась, пытаясь удержать, но поймала только дым — невесомый, почти прозрачный, словно от тонкой щепки ароматного дерева. Запах запутался в волосах — шёлковый платок для призрака, бесполезный дар.

"Я не должна была просить... А могла ли промолчать?"

Анаис кое-как влезла в сапоги и вернулась домой ни жива ни мертва. Думала, что теперь не заснёт никогда, но провалилась в сон почти сразу.

И поначалу будто бы ничего не изменилось. Линия фронта пронзила город, как спица — зрелое яблоко, но никто не заметил. Взрывы, что звучали к северу, сместились вдруг южнее, а раненых в госпитале стало меньше. Исчезли мундиры, которые нет-нет, да и мелькали на улицах... Но всё так же работала пекарня Мартена, и говорливый южанин Хайм успевал бывать в десяти местах одновременно, одному сбывая бутылку вина, другому — старые сапоги, а третьему — яркие липкие леденцы.

А потом пришли чужие войска.

Вроде и различий со своими было немного: форма побледнее, потемнее, язык похож; и люди такие же — кто злой, кто усталый, кто весёлый без меры. Эти, как и свои, не спрашивали разрешения, подселяясь в хорошие дома, и одни гости еду требовали, а другие — делились. Тех раненых, кого свои не успели вывезти, чужие не трогали; простых людей никто не запугивал.

— Мы с мирными не воюем, нет, — сказал высокий белоглазый офицер, похлопывая по плечу старика-врача.

— Почти как наши, — вторила ему худая и краснощёкая медицинская сестра, поглядывая вниз, на каменный двор, где разместился громоздкий автомобиль, из которого выгружали тяжелораненого. — Слушай, а с чего началось-то? Кто кого обидел? Мы их — или они нас?

И только старуха Мелош одним словом смогла выразить то, что довлело над городом:

— Душно.

"И хрупко", — добавила про себя Анаис. Она и впрямь чувствовала, что воздуха не хватает — и одновременно боялась подспудно сделать неловкое движение, словно очутилась в наглухо запертой лавке с тысячью стеклянных статуэток. Повернёшься неаккуратно, заденешь рукавом — и брызнут осколки в стороны. И каждая такая фигурка — чья-то жизнь.

Страх, почти неощутимый поначалу, стал копиться по низинам и подвалам, как ядовитый болотный газ. И, прежде чем самые чуткие успели это понять, весь город оказался отравлен.

Утро выдалось не по-осеннему морозным; к полудню полетели по ветру крупные снежинки-пушинки, заволакивая обочины. Анаис, улучив минуту, выбралась в больничную кухню — погреть руки о чашку с похлёбкой, когда во внутреннем дворе, гулком, как колодец, разгорелась перебранка. Один голос, мужской, сбивчиво умолял, другой, старческий и нервный, требовал немедля убраться прочь.

Захрясшая рама поддалась не сразу — куда там слабым девичьим рукам. Да и потом через щель разглядеть можно было только небольшой кусок двора: облетевшую рябину, стену второго корпуса... и яркую-яркую цирковую повозку.

— Вы понимаете, она умирает!

— Вот и пусть умирает в другом месте! Здесь военный госпиталь, военный!

Залпом допив остывшую похлёбку, Анаис захлопнула окно и выскочила в коридор.

— Эй, Моро, а кружку помыть? — вяло окрикнула её медицинская сестра.

— Потом!

С главным врачом она столкнулась в коридоре, у выхода. Успела спросить коротко, что случилось, и получила в ответ брезгливое: "Бродяги какие-то... Коек нет, что их, к солдатам подкладывать?".

В груди точно пылающая головня заворочалась.

Глаза у врача, у хорошего, честного человека, были перепуганные.

Стиснув зубы, Анаис сбежала по крыльцу, завернула за угол — и едва успела догнать пёструю цирковую повозку до того, как та выехала на большую дорогу.

— Стойте! — закричала. — Я врач, я... аптекарь. Что случилось?

Повозка медленно остановилась. Через край перевесился худощавый мужчина средних лет с навощёнными щегольскими усиками. В петлице потёртого смокинга вместо цветка торчал монокль.

— Вы правда поможете?

— Не знаю, — честно призналась Анаис, запрыгивая на подножку. — Что случилось?

— Жена... В бреду, жар... — забормотал мужчина; он смотрел только на собственные руки, точно боялся поверить. — Сын умер, теперь она... Все наши в поле остались, я думал, что тут сумею...

Отбросив полог, Анаис пробралась в повозку. Внутри, у стенки, действительно лежала женщина, бледная, с запавшими щеками. Одеяло её повлажнело; кислый запах болезни щекотал горло. Ни пятен на коже, ни гнойников не было, но горло отекло.

— Давно она так?

— Третий день...

Хлопнуло окно в больнице — высоко, на третьем этаже. Анаис прикусила кончик языка.

"Почему врач их не пустил? Побоялся эпидемии? Не похоже".

— Мне надо сейчас вернуться на работу, — наконец сказала она. — А вы езжайте вниз по этой улице до хибары с проваленной крышей, оттуда налево. Упрётесь в сад, где яблони, там в глубине большой дом, с флюгером-змейкой. Там будет старая женщина, её зовут Мелош. Скажите, что это я вас прислала, она поможет... Скажите, что вы от Анаис. А я приду к вечеру. И не бойтесь, — улыбнулась. — У нас есть лекарства.

— Спасибо, — ответил мужчина так тихо и проникновенно, что сердце у неё ткнулось в рёбра. — Я Франк, Франк Макди.

— Потом познакомимся, — махнула рукой Анаис, спрыгивая с повозки. И остановилась на секунду, прежде чем бежать обратно в больницу: — Только никому не говорите, что я обещала вам лекарства.

Три дня пролетели как один — ни покоя, ни сна. С утра и до вечера — перевязки, промывание ран, обработка ожогов, холодные коридоры и руки, почти бесчувственные от едких средств и ледяной воды. С вечера до утра — бдение в изголовье, отцовские золотые весы для лекарств, тёплое питьё, выстуженные мокрые полотенца. Даже старые лекарства, сделанные по проверенным семейным рецептам, работали лучше тех, что были в госпитале, но не так уж много их осталось.

"Ты ушёл, — думала Анаис, — но то, что ты сотворил, до сих пор спасает жизни".

На четвёртый день госпожа Макди наконец пришла в себя и немного поела. Франк уснул прямо у её постели — не иначе, от облегчения. Бабка Мелош обещала присмотреть за ними обоими.

— Ничего, — проворчала она, запирая дверь. — Если уж в разум вошла и голодная, как волк — значит, на поправку идёт. Видали мы таких. Ну, раз беда миновала, теперь и мы отдохнём.

— Отпрошусь и вернусь сегодня пораньше, — улыбнулась Анаис, но обещания не сдержала.

Она лишилась чувств прямо на пороге больницы.

— У вас гости, верно, госпожа Моро? — пожевал губу главный врач. Он не поленился спуститься вниз, и теперь нависал над кушеткой воплощением укоризны. — Утомительные, наверное?

— Зато у меня совесть чистая, — вскинула подбородок Анаис. Точнее, попыталась — сознание вновь поплыло в самый неудобный момент.

Врач ругнулся под нос, подхватывая её и аккуратно укладывая вновь на кушетку; у него были хоть и старческие руки, но по-прежнему сильные.

— Вы сейчас поспите час, госпожа Моро, а потом вернётесь домой. И чтобы я вас потом два дня здесь не видел, ясно? — слегка повысил он голос, а потом добавил совсем тихо: — Я не только за себя отвечаю, глупая вы женщина. Легко быть милосердным, когда ты один как перст. И попробуй-ка, когда под твоей рукой пятьдесят человек ходят...

Анаис хотела сказать, что у неё тоже есть те, за кого она отвечает, но осеклась. Господин главный врач избегал смотреть в глаза, и веки у него подрагивали. Сложно не узнать страх, когда он рядом... но что, если это страх не за себя?

— Простите, — выдохнула она, откидываясь на кушетку и смыкая ресницы. — Но я не могу по-другому.

— Отдыхайте, госпожа Моро, — устало ответил старик врач. И, совсем тихо добавил, как если бы это послышалось: — Хорошо, что вы не можете.

Анаис хотела только немного подремать, но очнулась только поздним вечером, когда стемнело. Город был тих; не верилось ни в войну, ни в горе. И, как в другой жизни — семь ли, десять лет назад? — леденцово блестел на лужах тонкий ледок, земля от инея казалась седой. Небо опустилось ниже и побледнело, и даже в сумерках не казалось больше бездонным — не пропасть, а стеклянная крышка.

— Только фейерверков не хватает, — пробормотала Анис, погуще наматывая шаль на шею. Крупные пушистые снежинки летели словно из ниоткуда — вразнобой, по одиночке. Ветер, морозный и сладкий, пробирался под одежду, понукая идти быстрее. — И ярмарки. Как же я соскучилась...

Шаги за спиной она услышала, когда подходила к дому — оставалось только за поворот шмыгнуть и по улице пройти. И, как прежде — ещё не сброшенную бомбу, почувствовала нутром порох и дурную злость.

— Эй, ты! Ты, беленькая, поди сюда!

В первое мгновение Анаис больше всего испугалась не чужого пьяного солдата, а того, что она позовёт на помощь — и что откликнется не человек, а пожар. Грудную клетку изнутри обожгло, снежинки на плечах свернулись каплями.

— Эй, беленькая, отдай платок!

Грубые пальцы рванули шерстяное кружево — старое, ещё материно, памятное, тёплое, дорогое. Воздух застрял в горле. Как, когда чужак успел догнать? Почему ноги не двигались?

"Почему он заметил меня?"

Анаис считала себя сильной, но от тощего, озлобленного человека даже заслониться толком не смогла. И, кажется, в какой-то момент закричала — то ли когда воротник затрещал, то ли когда нога подвернулась. Молотила кулаками наугад, заехала в челюсть лбом — и схлопотала оплеуху. А потом чужак вдруг обмяк — и кулём повалился на землю.

— Ты в порядке?

Она вздрогнула, не сразу узнав голос брата, потом кивнула дёрганно и кое-как поднялась на ноги.

— Да, он только ворот порвал... — начала было и вдруг осеклась.

Дени был без куртки, в одной рубашке — видимо, выскочил на улицу второпях. А в правой руке он сжимал топорик для щепок, маленький, но тяжёлый. Кровь капала на землю, дымная, тёмная, оставляя лунки в серебристой изморози; всё явственней ощущался тяжёлый металлический запах. А на плечах у мёртвого чужака виднелись знаки отличия — незнакомые, но у простых солдат таких не водилось.

Вот тут-то Анаис испугалась по-настоящему.