— Хотя, может, на самом деле, мы все снимся кому-то другому, — продолжает философствовать Болванщик, — Я, кстати, видел, как до тебя в соседнее купе зашел Черный Король, свалился на койку и захрапел. Жаль, здесь нет большого камня, который надо пнуть для проверки.

Вскакиваю из-за стола.

— У меня же есть про камни, которые пинают, про зеркало и про Чарльза.

Подойдя к одному из шкафов, достаю лист из большой пачки.

— Почитайте.

Передаю лист Болванщику. Тот расправляет его, и, не переставая вытаскивать-топить часы, читает.

Мистер Чарльз Доджсон все чаще просыпался, все чаще его посещала тревога за Алису. Нет, не за уже выросшую девочку, ставшую женщиной, женой, матерью. Чарльза волновала судьба очаровательного существа, смотревшего с фотографии в рамке. Мистер Доджсон открывал шкаф, где хранилось множество снимков, искал нужный, разворачивал, проводил пальцами по стеклу, успокаивался, снова заворачивал в бумагу, снова укладывал фотографию на то же место, и снова волновался. С каждым разом Алиса на фото становилась живее.

Мистер Доджсон — убежденный христианин, математик, логик, и логика безошибочно подсказывала: неизбежное неизбежно, предначертанное должно сбыться, ход времени невозможно повернуть. Но мистер Доджсон — человек, и как любой человек он в тайне надеялся: все возможно изменить, Бога можно обмануть, сломать стрелки, стремящиеся в точку назначения. Поэтому Чарльз поставил фотографию на рабочий стол, чтобы как можно больше времени следить за Алисой, чтобы поймать в нужный момент.

Студенты стали замечать: всегда пунктуальный мистер Доджсон завел привычку опаздывать; лектор, читавший ровным механическим голосом, начал сбиваться. По окончании работы Чарльз со всех ног бежал домой, чтобы убедиться: с Алисой все в порядке, хотя она в очередной раз становилась живее: бегали озорные глазки, шевелились пальчики, дергались ручки.

Мистер Доджсон фотографировал маленьких девочек, символизировавших моральную частоту и физическое совершенство. Мистер Доджсон стремился зафиксировать краткий миг неземной красоты, который скоро пожрет безжалостное время, превратив прекрасных детей-ангелов в ужасных взрослых монстров, в обилии заполнивших мир.

Особенно мистер Доджсон любил фотографию, где Алиса с венком из ромашек, в блузке с рукавами-волнами, расшитыми синими узорами, сидящая идеально прямо, с чистым невинным взглядом.

Ангел.

Райская красота.

Самое прекрасное, что есть на Земле.

Мистер Доджсон мог часами смотреть на эту фотографию и давить подступающие слезы. Ему казалось: именно такая Алиса махала платком, когда он скрывался за поворотом. Этот снимок напоминал о той глупенькой, наивной, замечательной девочке, которой Чарльз начал рассказывать сказку на лодочной прогулке.

Именно такую Алису он больше всего боялся потерять.

В этот раз мистер Доджсон пришел позже обычного: университетские дела потребовали задержаться. Возвращаться пришлось бегом. Чарльз зажег свечу от лучины: в кабинете все оказалось перевернуто: шкафы раскрыты, постель смята, бережно упакованные вещи раскиданы по полу и — самое главное — стекло на фотокарточке Алисы разбито, а девочка пропала. Мистер Доджсон бросился к стене: тайник — открыт, содержимое — пропало. Чарльз поставил блюдце со свечкой на стол, скинул мокрый от пота пиджак и, тяжело дыша, бросился в подвал.

По ступенькам раскиданы листы. Так и есть — Алиса нашла текст тринадцатой главы Зазеркалья. Этого мистер Доджсон больше всего боялся и в то же время знал: этого не избежать.

Трость предательски соскочила с края ступеньки, подкосившиеся ноги не удержали, и Чарльз кубарем полетел вниз. С отбитыми боками, ноющей спиной мистер Доджсон распластался на полу. Зрение Чарльза неожиданно изменилось: он стал видеть темноту подвала, будто разорванной светом десятков свечей. Перед лицом лежал лист, исписанный каллиграфическим почерком — последняя страница последней главы. Значит, Алиса узнала все. Мистер Доджсон поднял голову. Из висящего на стене зеркала, торчала половина Алисы, стекло переливалось, обтекая девочку, засасывая в себя. Мистер Доджсон выкрикнул имя. Алиса обернулась, протянула руку, словно приглашая Чарльза с собой.

Мистер Доджсон нашел силы подняться, оперся на трость. Сделал шаг. Упал. Падая, мистер Доджсон пнул камешек, лежавший на полу. Камень с огромной силой ударился о зеркало. Стекло пошло трещинами. Мистер Доджсон увидел, как расширился зрачок Алисы, как половину лица исказила гримаса боли. Стекло отваливалось кусками. Алиса поддалась назад, но уже не могла извлечь себя. На самом верху зеркала остался последний большой кусок стекла, который, как гильотина, стал съезжать по пазам рамы, разрезая Алису. Уши мистера Доджсона заложило от вопля. Должно быть, так кричат умирающие ангелы. Чарльз снова вскочил на ноги, снова упал, снова вскочил — точь-в-точь как Белый Рыцарь — и, спотыкаясь, все-таки оказался у стены с разбитым зеркалом.

Мистер Доджсон окунал руки в плоть, сжимал в кулаках обрубки кишок, половину мозга, сердце, желудок, проводил пальцами по куску лица, целовал пропитанную кровью блузку с рукавами-волнами, резал руки о куски зеркала, пытался дрожащими пальцами собрать венок из ромашек, стремясь вернуть райскую красоту, самое прекрасное, что есть на Земле — Ангела.

Свет десятков свечей исчез, погружая Чарльза в темноту. Стены подвала бесшумно раздвинулись, сделав его бесконечным. Пятьдесят шагов в любом направлении — никакой разницы. В отдалении мистер Доджсон услышал Ее приближающийся, самодовольный смех, перемешивающийся с воплем Ангела-Алисы.

В этот момент мистер Доджсон — убежденный христианин, математик, логик — осознал, как неумолимо жестоко время, как страшно однажды не успеть.

Темнота давила Чарльза, заставляя исторгать все новые потоки слез. Мистер Доджсон раз за разом трогал останки изрезанными руками, мешая свою кровь с Алисиной, и все не мог поверить в реальность происходящего, думая: "Может это все-таки сон?"

Чей же это сон?

— Мда, кровища, жестоко, но в твоем стилеЮ — скептически заметил Болванщик, — В целом, довольно посредственная попытка переписать одного писателя, переписавшего другого писателя. Хотя, с другой стороны, это твой вариант, как обмануть время.

— Каким образом?

— Об этом ты скажешь чуть позже.

— Откуда ты знаешь, что я скажу?

— Писатель позволил мне заглянуть на пару страниц вперед.

— Если это попытка переписать другого писателя, то здесь должна стоять ссылка с пояснением?

— Совершенно верно. Видишь, ты уже понимаешь законы времени. Существует множество вечных тем, но на самом деле вечная тема одна — время. Время, связывающее воедино все сущее. Любой писатель, музыкант, скульптор, словом каждый творец, обращается к тематике времени: пытается разгадать его загадку, увековечить время в образе, способном пленить людей. Каждый человек, каким бы и кем бы он ни был, задумывается о времени. В тот момент, когда видит, как уходят секунды, часы, дни, года, как окрашиваются сединой виски, как плодятся морщины, дряблеют мышцы, растет живот, как вокруг тебя появляются совершенно другие люди, младших поколений, а казавшиеся вечными старики уходят. Это чем-то похоже на зал ожидания. Сидишь, смотришь на табло: изменяющиеся цифры на часах ведут непрекращающийся отсчет; знаешь время отправления, знаешь — еще чуть-чуть и надо уезжать, а остаться так хочется, но ничего поделать не можешь. А потом протягиваешь билет кондуктору. Тяжело вздыхаешь, чуть прикрываешь глаза. Успеваешь разве что расставить память по полкам шкафов и... теперь кажется все. Поезд трогается.

Если тебе удастся не только поймать настроение этих мыслей: неумолимость времени, неотвратимость неизбежного, но и дать людям надежду, что все это можно изменить, хотя каждый знает, что изменить ничего нельзя, тогда будут у тебя ссылки и статьи.

Хотя все это ерунда. Посуди сам: написал писатель рассказ, а потом кто-то посчитал: он достоин того, чтобы получить ссылки или даже получить целую статью. Но что от этого писателю и рассказу? Рассказ как был хорошим без ссылок и статей, так и остался? Он не стал ни лучше, ни хуже. Писателю от этого не прибавилось ни таланта, ни умения. Просто кто-то условно принял: это произведение и этот писатель достойны. Условность. Время — то, о чем все так страдают, то что всех так убивает — такая же условность, обличенная в цифры на табло, стрелки на циферблате, даты на календаре. Мы выстраиваем для себя море условностей: имена, язык, знания, положение, красота, мораль, философия и прочая ерунда. Все это собирается в уродливую, состоящую из множества тонких прутиков конструкцию ходулей, которую каждый нацепляет на себя. Для чего? Чтобы шагать по жизни. Убери одну из условностей и вся конструкция рухнет, человек споткнется и упадет.

— Куда?

— За автомобиль Москвич или в ванну с теплой водой, или в подвал с последним листом и зеркалом.

Поезд неожиданно резко останавливается, слышно как визжат колеса. Снова набирает ход, снова тормозит. Набирает ход. Тормозит. Визжат колеса. Набирает тормозит визжат колеса тормозит колеса визжат набирает набирает колеса тормозит колеса набирает визжит слышно набирает визжит набирает колеса слышно колеса тормозит как слышно набирает.

— Что происходит? — тревожно вглядываюсь в окровавленное окно.

Болванщик зевает:

— Особо буйный пассажир решил остановить время. Дергает стоп-кран, бьется в истерике, будто думает: что-то можно изменить. Хотя, это чем-то похоже на ход времени: разгон, торможение, быстрый ход, остановка. Время не движется равномерно: толчками, будто проходят по руслу сгустки какой-то субстанции.

Болванщик, сделав глоток, продолжает.

— Часто люди говорят: у меня нет времени. Как времени может не быть? Время всегда есть. Оно не может исчезнуть.

— Эту мысль я точно где-то слышал.

— Конечно, ведь это очередная условность. Человек условно решил, что времени нет.

Болванщик вынимает часы из кружки, смотрит на циферблат.

— Кстати, мы сейчас решили именно так. Нам пора. Посмотри внутрь.

Болванщик пускает часы через стол. Неловко, чуть не уронив, ловлю. Нажимаю на защелку, блюдце выскакивает с противоположной от циферблата стороны.

Маленькие зубчатые колеса в этих часах сделаны из перекрученных кусков мяса (кое-где выступают белые кости), из которых растут острейшие металлические иголки. Откуда-то из центра часов появляются люди, попадающие в мясорубку под колесами. Это напоминает знаменитый фрагмент из фильма с Чарли Чаплином. Только здесь людей пронзают иголки, обильно смазывая колеса кровью, ломая кости, превращая человека в бесформенный мешок. Подношу часы к уху, чтобы разобрать стоны, вопли, мольбы о помощи, но слышу лишь упорядоченное тиканье часов, механическую работу времени, перемалывающего людей. Кожаные обескровленные мешки падают к маятнику, подбирающему их, перемещающему неизвестно куда.

Отвлекаюсь от ужасающего процесса в часах.

Темнота пожирает стены вагона, съедает шкафы. Диван превращается в чайник на вершине которого лежит Мышь-Соня. Она просыпается и истошно пищит, потому что чайник засасывает. Слышатся чавкающие звуки. Окончив трапезу, чайник тает, как мороженное, расползаясь по полу.

Мартовский Заяц кусает бутерброд, жует, неожиданно одной лапкой хватается за горло, другой стучит по столу. Шерсть на голове Зайца вплоть до ушей линяет на красный. Он, задыхаясь, падает на стол. Глаза вылезают из орбит, падают на блюдце. Распухший язык вылезает изо рта, откуда на стол сыпятся шестеренки.

Болванщик равнодушно смотрит на происходящее, прихлебывая из чашки. Мертвый Заяц сползает под стол. На голову Болванщика, сминая цилиндр, пробивая череп, падает бункерное загрузочное устройство. Болванщик выливает туда остатки чая из чашки, загребает рукой шестеренки и отправляет в бункер. Болванщик наклоняет голову. Шестеренки врастают в мозг, закручивая извилины в причудливые узоры. Болванщик поднимает голову. Ставшие бездонно черными глаза округляются, в центре появляются белые изогнутые зигзагами стрелки, по краям проступают цифры, довершая построение часов.

В голове проносится: "Всего лишь условность кошмара?"

Стол, Болванщик, мертвый Заяц становятся все меньше и меньше, словно удаляясь, пока не исчезают полностью.

Стою один в кромешной темноте. В абсолютной пустоте.

Хочется наполнить окружающее пространство звуками, — музыка, речь, треск ломающегося дерева, звон разбиваемого стекла — чтобы разбить темноту, чтобы сломать ощущение, что ты один.

Кусок темноты впереди просветляется, так что становятся видны: узкая извилистая река и парящий цилиндр. Подхожу. Внутри цилиндра концентрические окружности: чем глубже внутрь цилиндра, тем диаметр меньше. В центре цилиндра возвышается черный ствол, на который нанизаны деготные стрелки часов: одна стрелка на каждую концентрическую окружность. Самая верхняя стрелка вращается медленнее всех, но чем глубже спускаешься внутрь цилиндра, тем явственнее стрелки убыстряют ход, так, что самая маленькая сливается в однородную черную окружность.

Скульптура времени.

Скульптура ощущения времени.

Скульптура условности времени.

Чем меньше думаешь о времени, тем медленнее оно идет. Кажется: до окончания оборота еще целая вечность. Но чем глубже проникаешь в ткань времени, чем больше задумываешься о сути, чем тщательнее считаешь, сколько осталось, тем явственнее понимаешь: насколько время скоротечно, насколько мал один оборот, за который надо успеть сделать все.

Глаза устают следить за сюрреалистичной картиной бега десятков стрелок, голова кружится, но оторвать взгляд от подобного образа времени невозможно.

Цилиндр медленно погружается в воду реки, пока не исчезает полностью.

Осторожно шагая по темноте, захожу в реку. Вода проникает в ботинки, намокают брюки и носки, неприятно прилепляя одежду. Шагаю по реке, подчиняя маршрут извилистому руслу. По мере продвижения перед глазами проносятся картины прошедшей жизни: от рождения до текущего момента: хорошее и плохое, успехи и неудачи, то, что хотелось бы забыть и то, чем гордишься: снова вижу, как брат взлетает и падает на асфальт, снова закрываются дверцы лифта, снова вхожу в ванную, снова выхватываю светом фонарика красную воду. Дно реки крайне неровно: вода доходит до щиколоток, а через десяток шагов погружаешься по пояс. Может это та самая легендарная Лета? Отсюда и картины прошлого.

По мере того, как продвигаюсь по реке, как всплывают образы прошлого, как снова возникает цилиндр с множеством стрелок, как в размышления врываются реплики Болванщика — приходит ответ на загадку времени.

Если время всего лишь условность, то его ощущение можно менять: делать секунду равной минуте, минуту — часу, час — году, год — всей жизни. Единственное, что необходимо для этого — не поддаваться течению. Набрасывать на ноги кандалы, привязывать гири, замедляющие ход. Кандалы будут натирать ноги, оставлять язвы, раздирать плоть, причиняя невообразимую боль, окрашивая воду в отвратительный цвет крови, но только так возможно спорить со временем.

1234

Предыдущая глава

↓ Содержание ↓