| Предыдущая глава |
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
| Следующая глава |
«Ну, вот непогода и кончилась... Спасибо за гостеприимство и за чай. Мне пора».
Огорошенная случившимся, Художница машинально проводила девушку до автобусной остановки. Обе молчали, дыша освежившимся после грозы воздухом и наступая на сорванные ветром веточки тополей, разбросанные по мокрому тротуару. Багровый закат тяжело и зловеще горел в облаках и лужах, заливая улицы странным розовым светом. Только когда Зоя вошла в автобус, Художница сообразила, что не обменялась с ней никакими контактами — ни электронной почтой, ни номерами телефона. Хотя... Вряд ли она решилась бы отправить ей SMS-ку или написать письмо, потому что, как ни крути испуганное, потрясённое сердце, как ни мучай его, как ни ошарашивай испытаниями, а всё-таки оставались любимые руки с миской земляники и чашкой сметаны с сахаром.
Знакомую калитку Художница открыла, когда уже почти стемнело. Кутаясь в плащ синей сумеречной прохлады, сад дремал, только окна дома уютно светились. Художница шла по дорожке на этот свет, как заблудший путник, наконец-то вышедший из леса к человеческому жилью...
Дом был наполнен душноватым теплом и сладким ароматом варенья, а Любимая, помешивая деревянной лопаточкой горячее, исходящее розовой пеной ягодное варево, щеголяла новой причёской: её волосы превратились в такую же копну ангорской шерсти, как у Зои, только девушка носила их распущенными, а Любимая забрала низко у шеи в пушистый пучок.
«Это я мокрые волосы в двенадцать косичек заплела, высушила, а потом расплела и расчесала, вот и вышел такой «взрыв на макаронной фабрике», — объяснила она со смешком. — Выпрямятся скоро, конечно, но химией травить волосы не хочется. Ну её на фиг».
Ходила Любимая по чисто вымытым полам босиком. Уже в который раз за сегодняшний день Художница остолбенела: ногти на её ногах вызывающе алели маковым цветом. Ложкой с дырками Любимая снимала пену с вишнёвого варенья...
Секундочку! Художнице ведь отчётливо помнилось, что ещё вчера вишенки висели на ветках полузелёные, не налившиеся, а в тазике поверх тёмного сиропа плавали совершенно зрелые ягодки, очищенные от косточек.
«Оказывается, я могу воспринимать музыку», — сообщила Художница, испытывая странное чувство, будто ходит по краю пропасти и вот-вот сорвётся... Или проснётся.
Любимая ничуть не удивилась. Собрав пену с варенья в чашку, протянула Художнице:
«Будешь?»
Она знала, чем подкупить и успокоить мятежное сердце. Тонкий карамельно-вишнёвый вкус горячей пенки был и у поцелуя, которым она прекратила на сегодня все метания Художницы.
3. Надин
Когда без двадцати семь Художница открыла дверь своей квартиры и вошла, утреннее солнце виноватым рыжим котом прокралось следом... И тут же принялось играть с красным шифоновым платком, украшенным бахромой из золотых монеток, который вызывающе ярким пятном лежал на полу в прихожей.
В голове вспыхнуло: танец живота, Зоя. Видимо, это она вчера обронила — другого объяснения не находилось. Под сердцем сразу щекотно шевельнулся пушистый комочек: ловко же обеспечила повод для новой встречи эта круглощёкая ангорская козочка! Наверняка специально бросила, чтобы потом вернуться... И грозу тоже она наколдовала, без сомнения.
И снова — одинокий холостяцкий завтрак у окна с колышущимся в солнечных лучах тюлем: чай, омлет, жареная колбаса. Художницу ждала гора работы, которую надо было успеть закончить к шести, а в шесть предстояло нести картину Журавлёнку. Наконец-то. Художница отправила SMS Виктору: «Картина готова. Сегодня вечером приду». Вскоре пришёл ответ: «Спасибо! Ждём».
...«Козочка» Зоя так и не пришла за своим поясом для танца живота: сколько Художница ни косилась на красную лампочку от дверного звонка, та так и не загорелась за весь день ни разу. Упаковывая картину в бумагу, она с досадой думала: а если девушка явится, когда её не будет дома? Не дождётся, уйдёт ни с чем... И не удастся снова увидеть ямочки на её щеках и завораживающе-светлые глаза лесной колдуньи.
Да что за наваждение! Весь день думы Художницы крутились вокруг Зои и странных совпадений. Неужели Любимая что-то почувствовала? Иначе зачем она сделала такую же причёску и педикюр?
«Комплексный месседж». Редкое, не шаблонное, «авторское» словосочетание, даже Яндекс какую-то ерунду выдал: коммерческий месседж для комплексных решений, комплексное решение Message Inspector, комплексные числа, комплексный компонент...
Нет, таких совпадений не бывает. Шагая по улице с картиной под мышкой, Художница снова испытывала щекочущее мозг чувство, будто вот-вот проснётся.
Каменная прохлада лестничной клетки, чёрный кот на коврике у двери, беззвучный световой звонок — такой же, как в квартире у Художницы. Виктор и Катя были глухими, а их дочь Даша по прозвищу Журавлёнок родилась с нормальным слухом. Виктор работал мастером-мебельщиком, а Катя — специалистом по украшению кондитерских изделий. В прошлом году Даша пострадала в аварии, в которую попал туристический автобус, и теперь была прикована к постели. Она находилась в полном сознании, но без речи, в плену парализованного тела.
Тёмные волосы Виктора, высокого, видного и крепкого мужчины, за минувший год выбелило горем. Как он ни бодрился, как ни держал поднятым волевой подбородок, влажная плёнка боли и отчаяния в глазах выдавала его состояние с головой. При появлении Художницы его ноздри дрогнули, а взгляд впился в обёрнутый бумагой прямоугольник размером шестьдесят на сорок сантиметров. Надежда воскресла, подняла голову и сжала кулаки с ободранными до крови костяшками пальцев...
Вкусный запах колыхался в душном воздухе: Катя что-то впопыхах готовила. Не успела к приходу Художницы, торопилась и отрывисто жестикулировала с кухни, улыбаясь.
«Привет... Я быстро, скоро готово, — разобрала Художница смыслы, передаваемые руками. — Витя, Оля тапочки!»
Строка из Пушкина: «Морозной пылью серебрится его бобровый воротник», — в переводе на разговорный жестовый язык звучала бы как «холод воротник бобёр». Художнице как поздно оглохшей и сохранившей нормальную речь эта система казалась очень бедной по сравнению с обычным словесным языком, но для простого бытового общения — худо-бедно пригодной.
Щупленькая, с осветлёнными короткими волосами и худыми ключицами, Катя пыталась выглядеть жизнерадостной и приветливой. Но кого она пыталась обмануть? Неизбывная боль пульсировала в этих ключичных ямках, но при виде картины и у Кати блеснули глаза.
Родители ждали чуда для своей дочери, а на Художницу взирали, как на спасительницу.
— Жара сегодня, — руками «сказала» Катя. — Плохо, дышать тяжело, душно. И Даша страдать, жарко.
Влетая в распахнутые настежь окна, по квартире гуляли струи горячего воздуха. Раскалённый за день город иссушал и тела, и души.
Журавлёнок... Художница знала её весёлой, увлекающейся девчонкой с густыми тёмными волосами до пояса, занимавшейся в нескольких кружках. Теперь это был скелетик с огромными глазами, еле проступавший под белой простынёй, а от волос остался только короткий ёжик — для удобства ухода. Ей было девятнадцать, и она могла двигать только тремя пальцами правой руки. Этого хватало, чтобы пользоваться мышью и клавиатурой, а единственным окном в мир для неё остался интернет. Компьютер стоял рядом с кроватью, широкий ЖК-монитор — на специально сделанной отцом подставке на уровне пояса. Когда Художница вошла, лицо Журавлёнка осталось неподвижным и невыразительным, только пальцы ожили, и на белом фоне вордовского файла появилась чёрная надпись:
«Привет :)»
Этот смайлик чуть не заставил Художницу ощутить слёзы на глазах. С трудом сдержавшись, она принялась разворачивать картину.
— Вот так я увидела твою дорогу к излечению. Смотри на картину, пока не почувствуешь, что она тебя затягивает. Не сопротивляйся этому. Мама с папой пусть не беспокоятся, если ты надолго заснёшь — на целые сутки или даже на двое. Всё будет зависеть от того, как далеко ты зайдёшь. Я сделала всё от меня зависящее, а дальше — твоя работа. Выбраться оттуда ты должна будешь только сама. Найдёшь дорогу назад — можешь рассчитывать на возвращение к нормальной жизни.
Она прислонила картину к монитору, как к мольберту. Оба родителя наблюдали, как загипнотизированные. Липовый тоннель, полный золотого света, ожил и зашелестел, отражаясь в глазах Журавлёнка, с каждым мгновением раскрывавшихся всё шире.
* * *
Отец ушёл из семьи, когда Художнице было пять лет. Мать пустилась во все тяжкие, пыталась наладить личную жизнь, водила домой разных «дядь», но ни один не задержался надолго. А третий по счёту пытался изнасиловать Художницу, пока мать спала в пьяном угаре. Попытка сорвалась из-за громких криков девочки, которые встревожили соседей. Те вызвали милицию.
После этого случая мать воздерживалась от загулов около полугода, но потом не выдержала одиночества, и поиски спутника жизни продолжились. Художница надевала наушники и включала музыку, чтобы не слышать того, что происходило в соседней комнате.
Когда она во время зимней эпидемии заболела, у матери был запой. Художница лечилась сама, как умела, думая, что подцепила обычный грипп. Оказалось — паротит. Мать начала приходить в себя, лишь когда поняла, что дочь лежит в бреду с температурой сорок градусов. Из-за несвоевременности и неправильности лечения развились осложнения, и вирус, прежде чем покинуть организм, успел натворить бед.
Больше Художница не слышала голоса выпившей матери и её собутыльников. Слуховой аппарат не помог, а на операции не было денег.
Бабушки с дедушками к тому времени уже умерли, а с прочими родственниками мать не поддерживала отношений. Пьянство сделало её отрезанным ломтём. Лишь старенькая прабабушка жила где-то за городом, но приехать и помочь не могла. Художница была у неё всего пару раз в жизни; домик, старинная обстановка которого почему-то не ветшала, и добрый солнечный сад запомнились ей как рай на земле. Там царил покой, а жизнь и смерть, как любящие сёстры, гуляли рука об руку и ели вишню с одного дерева.
Способности Художницы в учёбе поражали учителей, а мать, будучи под хмельком, гладила её по голове и посмеивалась:
— Ты у меня — ребёнок-индиго...
В последнее время она не работала, обе жили на небольшую государственную пенсию, которую Художница получала как инвалид с детства. Поступив в университет на бюджетное место, Художница ко второму курсу перевелась на заочное обучение и стала подрабатывать всеми возможными способами — мыла полы, набирала тексты, писала рефераты и курсовые. Наверно, и вправду была в ней какая-то «индиговость»: пятилетнюю учебную программу она освоила экстерном по ускоренному графику в три года.
Парней она всегда воспринимала только как друзей. Никто ничего не объяснял ей, она сама во всём разобралась, а разобравшись, приняла себя такой, как есть. Свои картины она пока не пыталась продавать, только дарила друзьям: старым — школьным и институтским, а также новым — из общества глухих.
Когда умерла прабабушка, на Художницу свалилось наследство — тот самый домик с садом в пригороде. Состояло это жилище из двух комнаток и кухни, а из всех благ цивилизации там были только телефон и электричество. Туалет — во дворе, баня — во дворе, отопление — дровами. Художница поняла, почему прабабушка оставила дом именно ей, когда мать подошла к ней с листком бумаги, на котором было написано:
«Ну, зачем нам с тобой этот домишко? Давай продадим, деньги лишними не бывают».
Она всё ещё иногда писала на бумаге — может, забывала о том, что Художница уже научилась читать с губ, а может, ей казалось, что так будет понятнее и лучше.
— Ага, чтобы ты их пропила? — хмыкнула Художница. — Иди лучше работать. Не стыдно сидеть у меня на шее? При полном наличии слуха, зрения, рук, ног и мозгов?
Мать сначала сверкнула когда-то красивыми, а теперь припухшими глазами, а потом бессильно расплакалась. Дрожащими пальцами нашарив карандаш, она корявым, скачущим почерком написала на другой стороне листка гневную тираду, от души снабжённую частоколом восклицательных знаков:
«Куском хлеба меня попрекаешь, да?!! Я всю жизнь работала, деточка!!! Ни дня не тунеядничала, кормила тебя, поила, растила!!! Дожили!!! Вместо того, чтоб поддерживать, ты меня, старуху, на работу гонишь!!! Отработала я своё, Оленька, устала. Вышло моё времечко. Теперь ты попаши так, как я в твои годы пахала!!!» — Дальше карандаш сломался.
— Ты не старуха, мама, — только и смогла ответить Художница. — Тебе только сорок пять.
Дом продавать она отказалась. Вместо этого она провела туда интернет — пусть не самый лучший и быстрый, через обычный модем по телефонной линии, но это было всё же лучше, чем ничего; непривычная к дровяной печи, она купила в дом маленькую электроплиту. Потом, оставив матери немного денег на бытовые нужды, собрала вещи и переехала — жить и работать.
Однажды, проснувшись утром в пустом и тихом доме, она краем глаза заметила чью-то тень. Подумав, что это мать снова приехала просить денег, Художница не спешила вставать.
Нет, она не была бесчувственной дрянью: многолетняя боль за мать стояла в её груди жгучим комом, который невозможно выплакать. Просто делать это Художница разучилась: слёзы высохли раз и навсегда, когда она узнала, что слух восстановить уже нельзя, и что всего в жизни ей придётся добиваться с гораздо большим трудом, чем здоровым людям. Она не прекратила помогать матери материально: оплачивала счета за коммунальные услуги, давала денег на продукты и необходимые вещи. Позже, поняв, что большая часть этих денег тратится на выпивку, а то и воруется собутыльниками, Художница стала сама заполнять холодильник матери, а в руки ей давала лишь маленькие, карманные суммы с тем расчётом, чтобы не хватало даже на бутылку. Так она надеялась отвадить «тусовку» алкашей — чтобы те, поняв, что поживиться тут больше нечем, сами отстали. Но они не отставали. Подпоив мать и дождавшись, пока она уснёт, они выносили из квартиры вещи. Вынесли всё, вплоть до постельного белья и посуды: дорогие кастрюли и сковородки с керамическим покрытием уплыли навсегда.
— Доченька, спаси меня, — валяясь у Художницы в ногах, выла мать в полупьяной экзальтации. — Я не знаю, как это остановить, это какой-то кошмар... Только ты можешь меня спасти.
Её лицо приобрело одутловато-невыразительный, типично алкашеский вид, даже губы еле шевелились, и Художница по их слабому движению с трудом разбирала, что мать бормочет. Всё, что она могла ей предложить — это лечиться. Мать упиралась, уверенно заявляя, что современная медицина не может вылечить от алкоголизма, все её средства — шарлатанство, уловки, в лучшем случае — временная помощь без стойкого результата, и в деле избавления от этого недуга всё находится в руках лишь самого человека. Она с фанатичностью загипнотизированной повторяла:
| Предыдущая глава |
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
| Следующая глава |
