Бортовой

Недоверие. Ужас осознания истины и ускользающая, тающая на глазах надежда. Странная смесь даже для человека. Но флегматичный чуланский медик, как ни удивительно, его понял.

— Корабль невосстановимо повреждён, — все услышали голос командира чуланской спасательной группы. — Пассажиры вне опасности. Модули заняты поиском и сбором спасательных капсул. Есть ещё живые на борту?

— Техническая группа, — негромко сказал медик. — Извлеките квантовый кластер корабля. Командир жив. Постараемся его... спасти. Действуйте осмотрительно, техника землян требует предельной осторожности в обращении.

Выступающих носов и ушных раковин у чуланцев нет, лишь отверстия, прикрытые кожными клапанами. Глаза круглые и ярко-жёлтые, с третьим прозрачным веком, как у ящериц. Их бледные тонкогубые лица с более яркой окантовкой вокруг нежного красного пуха на темени и затылке, тем не менее, совсем не казались людям отталкивающими. Чужими — да, но при этом они были по-своему красивы. То же впечатление на них производили и земляне. Чужие, но далеко не уроды. Медику до сих пор приходилось видеть людей только живыми, полными малопонятных спокойным чуланцам эмоций. Они являли собой одну из многочисленных граней Жизни, и потому казались красивыми.

Мёртвый человек во вскрытом спасателями коконе такого впечатления не производил. Как и любое тело, покинутое Жизнью, да ещё вот так... Даже опытного медика проняло почерневшее человеческое лицо, залитое высохшей кровью, сочившейся из глаз, носа, ушей, полуоткрытого рта... Почему-то он не мог отвести взгляда от белых костных отростков, называемых людьми "зубы". Его сородичи пережёвывали пищу твёрдыми выступами челюстных пластин... В людских эмоциях он разбирался слабо, но черты застывшего лица выражали нечто очень сильное, почти недоступное его пониманию.

Этот человек ради спасения других отринул самое дорогое, что даётся Создателем всему сущему — своё живое естество. Он слился разумом с несовершенным земным компьютером, наверняка зная, чем ему это грозит. Хотя не оставил надежды вернуться, о чём говорит его эмоциональный выплеск. Теоретически чуланцы тоже способны совершить подобное, но практически... Так поступали считанные единицы, и только в ситуациях, когда речь шла о жизни и смерти всей расы. Здесь речь шла всего лишь о двух сотнях жизней.

То ли этот человек великий герой, то ли люди меньше ценят свою жизнь...

Так или иначе, нужно попытаться спасти хотя бы его личность, если тело спасать уже поздно.

— Командир Кошкин, — медик понял, что нужно сказать, чтобы сила отчаяния не сподвигла человека на мысль прекратить своё существование окончательно. — У вас должны были сохраниться списки экипажа и пассажиров. Прошу вас, передайте их командиру Тна Шесу. Мы должны свериться со списком спасённых и, если это необходимо, продолжить поиски.

Несколько мгновений в эфире царила мёртвая тишина. Медик в какой-то момент испытал нечто, близкое к страху: вдруг человек уже успел запустить процесс уничтожения личностной информации? Люди, в отличие от чуланцев, способны на прекращение своей жизни.

— Передаю, — голос человека звучал так, словно тот был на грани нервного истощения — предельно устало и без малейшего эмоционального окраса. — Найдите... их всех...

— Спасибо, командир.

Жить ради других — вот, оказывается, что двигало человеческим пилотом. Может быть, это ключ к его спасению.

Нужно связаться с Землёй и больше узнать о верованиях, которых придерживаются люди. Пока медик поступал в соответствии со своими убеждениями, но кто знает, не была ли для людей такая вот... усечённая жизнь хуже смерти? Не совершил ли он преступления перед лицом Жизни? Быть может, милосерднее было бы позволить человеку уйти?

Если бы подобное произошло с чуланцем, медик тоже не знал бы, как поступить. История его народа не знала ничего похожего.

* * *

Я человек.

Я — человек.

Я — человек, чёрт подери!

Я не могу вынуть из бара пару бутылок коньяка и как следует надраться. Я разучился спать, потому что квантовые мозги не нуждаются в отдыхе. Я говорю через плазменные динамики и нейроинтерфейс, моё "тело" скроено из металла и композитов, вместо сердца "пламенный мотор" реактора, вместо ушей и глаз тысячи датчиков, мои нервы - внутрикорабельные связи, и так далее. Я научился разделять сознание на несколько независимых контуров и одновременно делать множество дел. Я таскаю сырьё с рудников Марса и астероидного пояса. Я — корабль. Но при этом я человек. Хомо навис.

Когда до вас это дойдёт?

...Я больше не буду покорным, клянусь!

Уж лучше лежать на земле.

Ну, что ж он не слышит, как бесится пульс!

Бензин — моя кровь — на нуле.

Терпенью машины бывает предел,

И время его истекло.

И тот, который во мне сидел,

Вдруг ткнулся лицом в стекло.

Убит! Наконец-то лечу налегке,

Последние силы жгу.

Но... Что это, что? Я в глубоком пике

И выйти никак не могу!..

Даже сейчас непонятно, да? После того, как врубил песню на всю катушку?

Поэт два века назад очень точно описал то, что чувствую сейчас я. "А тот, который во мне сидит, изрядно мне надоел". Мой пилот, Гриша, на редкость малоинтеллектуальная личность. Грузчик, что с него взять. Прошлогодний выпускник ремеслухи. На нём никогда не лежала ответственность больше, чем за стыковку и своевременную погрузку-разгрузку полуфабрикатов. Блин, да с ним и поговорить-то, кроме как о коррекции курса, не о чем! Рыбалка, пивасик, девки — весь его кругозор вне профессии. Из прочитанных книг только школько-пэтэушный минимум, без которого ни к какому делу близко не подпустят. Первое время он пытался "грузить" меня своими откровениями о пиве и бабах, но я довольно быстро сорвался и в популярных выражениях объяснил, что молчание — золото. Надо было видеть Гришино лицо в этот момент. Пришлось, немного поостыв, вешать ему лапшу про "искусственный интеллект нового поколения" и "испытания". Я же вроде как секретный...

Впрочем, время от времени он об этом забывает, всё начинается сначала, и я тихо зверею. Дурень несчастный. В отличие от самолёта из старинной песни, "из пике" я выйду и без пилота. Гриша не в курсе. Во всяком случае, пока.

Достанет до печёнок... то есть, до глубин моего квантового ядра — узнает.

Я люблю человечество вообще, но кое-какие частности могут вызвать у меня желание сделать исключение для некоторых его представителей. Хоть это и недостойно, но мысль о взрывной декомпрессии посещает меня всё чаще.

Господи, неужели я учусь ненавидеть? Только этого мне не хватало...

— Миша, привет!

— Салют, Костик. Ты как?

— Да ничего вроде. Подлатали и выперли на курорт. Отдыхай, говорят.

— Когда к полётам допустят?

— Бог их знает... Могут и не допустить. Я ж тогда рентгенов выше крыши хватанул. Когда на Чулан притащили, говорят, почти из одних свободных радикалов состоял.

— А когда ты состоял из чего-то другого?

— Всё шуточки шутишь? Это хорошо... Слушай, Миш, тут такое дело... Твой пилот не слышит?

— Канал шифрованный, я постарался.

— Я твоему бате по секрету кое-что слил. Насчёт тебя. В общем, он хотел бы с тобой поговорить. Ты как, согласен?

Было бы у меня сердце — его бы сейчас сжало от тоски. По семье я скучал невыносимо. Но они меня похоронили. Точнее, моё тело. Похоронили, и пытаются жить дальше. А я не мог, не имел права дать о себе знать. Дело не в грёбаной секретности, чтоб ей ни дна ни покрышки, а в том, что я больше не тот, кого они знали и любили. Сохранилась личность, душа. Вы будете смеяться, но я даже иногда молюсь богу. Сохранились и многократно умножились знания. Но разве можно любить космический корабль? И разве может космический корабль-каботажник быть сыном, мужем, отцом? Я не могу сказать, насколько я изменился за прошедший после катастрофы год, но изменения во мне произошли. Необратимые. Не могли не произойти. И они их заметят с первого же слова. Нет уж, пусть лучше я буду для них могилкой, куда можно принести цветы. Лучше жить в их памяти человеком, чем ...вот так.

Да. Но отец-то хочет со мной говорить.

Надеюсь, я его не разочарую.

— Тебе за это ещё влетит. — Кажется, мне удалось скрыть волнение. Может быть. Не уверен. — Лады, как буду на земной орбите, звякну.

— Удачи, Миша.

Хорошо, что мне разрешили общаться хотя бы с теми, кто в курсе — с Костей и Томом. Оба поправились. Том давно вернулся в строй, а бог техотсека тогда чудом жив остался. Он ведь до последнего не уходил с кормы, и впрямь нахватался излучения. Ещё лет двадцать назад не откачали бы. Если бы не эти двое, наверное, я бы давно спятил от одиночества.

Ну, не Робинзон я по своей сути. Без общества себе подобных сдохну или поеду крышей. Гришка, сопляк, даже на Пятницу не тянет. Да и попугай из него так себе. А беседы с психологами из Центра Космонавтики не похожи на живое общение. Это процесс, сходный с медицинскими процедурами. Правда, легче после них становилось редко.

На земной орбите мы будем через десять дней. Хорошо бы до того момента вспомнить, как я выглядел, когда был живым человеком. Что-то я стал забывать... самого себя. Это плохо. Это надо исправить. Не стоило пренебрегать голографическим образом. Тут психологи правы.

Раз я человек, то должен не только вести себя как человек, но и представлять себя соответствующе.

— Коррекция ноль три на пол второго. Выравниваемся... Миша, ау! Ты о чём думаешь?

— О вечном, — отшутился я. — Корректирую курс, выравниваю скорость.

— Если твою версию ИИ запустят в серию, ох, и намучаются пилоты. Не зевай. Мы не в дальнем космосе.

Гриша прав, на земной орбите зевать нельзя. Но если бы он вправду знал, о чём я думаю... Не поверил бы.

Я переживал, как никогда в жизни. Я хотел встречи с отцом и боялся её. Как он воспримет это? А как я восприму? Не разойдёмся ли мы молча, не в состоянии слова друг другу сказать? Батя всегда видел меня, как стеклянного, насквозь. Тоже пилот. Пилот-орбитальник, до сих пор работает на сборке станций, хотя возраст даже для нашего благополучного в медицинском смысле времени солидный — семьдесят восемь. Крепкий он у меня. Выглядит так, как дед выглядел в полтинник... Интересно, как он бы повёл себя в моей ситуации?

Может быть, так же. Но, скорее всего, куда достойнее. Он у меня такой... со всех сторон правильный.

Не то, что я, избалованный сверхсовременной техникой и системами безопасности.

Меня — то есть, корабль, мозгом которого мне выпало несчастье работать — после разгрузки снова загонят в док. Якобы на профилактику и отладку экспериментального оборудования. На самом деле в моей душе снова будут копаться психологи, пытаясь понять, каково мне живётся в компьютере. Отец наверняка спросит о том же. Напрямую спросит, как он это умеет. Прямо и отвечу: хреново живётся. От бати-то что скрывать? Он, может, и не посоветует ничего — а ну-ка представьте себя на моём месте. Получится? Вот-вот. Даже у бати не получится, при всём его опыте. Но понять меня он сможет как никто другой. Если пожелает понять.

Костя организовал нам разговор на высшем уровне. Сам приволок к отцу мощный терминал с голографическим проектором, настроил связь. Показал, где что включать, и ушёл, как он выразился, "подышать свежим воздухом".

Я едва не перегрузил связи главного кластера, пока ждал этого звонка. Наверное, так теперь выглядит моё волнение.

Когда тихо тренькнул входящий звонок, на борту у меня никого не было. Гриша улетел на поверхность отмечать с друзьями очередное возвращение, грузчики со станции сделали своё дело и закрыли люки снаружи, а я не в счёт. Я и есть корабль.

Отец изменился за этот год. Сильно поседел. Пытается казаться спокойным, а лицо каменное. И глаза подозрительно блестят.

— Здравствуй, папа.

Он усмехается — одним уголком рта.

— Живой, значит.

— Ну, вроде как да.

— Хорошая голограмма.

— Я старался, па. Хотел выглядеть... как раньше.

Он отвёл взгляд и долго, очень долго молчал.

— Почему сразу не объявился? — спросил он.

— Не мог.

Снова жёсткая усмешка отца.

— Да уж... Прапрадед с войны без рук пришёл, тоже боялся своим объявиться... в таком виде. Хорошо, люди усовестили. А ты?

— А я вообще без всего, па. Я — грузовой корабль. Я даже на планету сесть не могу. Как думаешь, мог я в таком виде к вам с мамой явиться? К Инне, к Серёжке? Для той, прежней жизни я действительно умер.

— Что, даже на поговорить тебя бы не хватило?

— Может, и хватило бы. Чтобы потом кластер начисто отформатировать. Мыло и верёвка, к сожалению, не мой случай.

— Хм... А ведь ты такой дурак, что и впрямь в петлю полез бы, — отец внезапно смягчился. — Порода у нас с тобой такая, цельная. Не умеют Кошкины жить в усечённом виде. М-да... Но тебе придётся научиться.

— Я стараюсь, па. Очень стараюсь. Правда, иногда накатывает такая тоска, что хочется набубениться до синих чертей.

— Почему не зелёных?

— Синие круче.

— Поверю на слово. Значит, тоскливо тебе?

— Бывает, па. Таскаю руду и слитки, как последний трактор. Неделями с людьми не общаюсь, выть хочется. Пилот — ограниченный засранец. Одна радость — накачать новых книг, пока на орбите, и читать. Медленно, по-человечески, чтоб смаковать каждую страницу... Иногда так всё достаёт, что жить не хочется. О коньяке мечтаю. О большущей бочке. Помнишь, как в Массандре?..

— И не стыдно тебе, Мишка?

— ???

— Взрослый мужик, а скулишь, как... девчонка-малолетка. Пожалейте меня, несчастного... Ты живой, сынок. Ты для прежней жизни умер, но у тебя есть новая жизнь. Пусть и в виде корабля. Ты душу человеческую сохранил, вот что главное... Плачется он... Радоваться надо. Я со дня похорон и не мечтал, что смогу однажды говорить с тобой... как раньше. А говорю. И рад этому. Догадайся, почему.

— Я... тоже тебя очень люблю, па.

— То-то же. Предложил бы сейчас хлопнуть по стопарику за встречу, да ты иззавидуешься... Да, твои к нам перебрались. У матери после похорон с сердцем плохо, а братец твой, сам знаешь, на дальних рубежах, бывает на Земле только в отпуске. И семья его там же, на рубежах. Полковник, видите ли... Словом, нам тут не скучно. Даже котяра твой здесь.