Сиятельный & Бессердечный

Успокойся!

Ты ведь ожидал этого? Ведь ожидал?

Да, чёрт побери, ожидал! Ожидал, но не так скоро. Старик, вероятно, дьявольски зол, если отправил кого-то караулить моё возвращение.

Сиятельный Фридрих Нальц был стар, но не дряхл. Семь десятков лет не ослабили его, а напротив — закалили; главный инспектор походил на крепкое сосновое корневище. И глаза... глубоко-запавшие глаза светились в полумраке двумя злыми огоньками, ровно отблески свечи в прорезях морщинистого тыквенного фонаря.

Удивительное долголетие, просто поразительное. Большинство тех, кого окропила кровь падших, давно покинули этот мир, ведь случилась ночь титановых ножей пятьдесят три года назад — в декабре тысяча восемьсот пятьдесят седьмого года от Кары Небесной или, как теперь принято говорить, новой эры, двадцать четвёртого числа.

Несмотря на преклонные года, сиятельный Нальц не только руководил полицией метрополии, но и состоял в дюжие клубов и благотворительных обществ, а каждое утро, демонстрируя просто поразительную работоспособность, начинал с изучения свежей прессы. Вот и сейчас на его столе возвышалась целая стопка газет, но хозяин кабинета ожидаемо остановил свой выбор именно на "Атлантическом телеграфе".

Проклятье! Ну кто просил Альберта распускать свой длинный язык!

При моём появлении Фридрих Нальц оторвался от газеты и растянул губы в некоем подобии улыбки.

— Виконт Крус! Не имел чести лично знать вас раньше...

Я в ответ лишь склонил голову.

Старик поправил обшлаг чёрного мундира, из которого торчало сухонькое запястье — ровно объеденная падальщиками кость, — и спросил:

— Вы знакомы с моей дочерью, виконт?

— Был представлен на осеннем балу, — ответил я, обмирая от ужаса.

В кабинете враз стало жарко и душно. И дело было вовсе не в камине — его сегодня не топили, — горячий воздух волнами расходился от сидевшего за столом старика. Так проявлялся талант, а мне вовсе не хотелось становиться целью его приложения. Пару лет назад довелось лицезреть ссохшуюся мумию, оставшуюся от покушавшегося на главного инспектора анархиста, и от вида заживо запечённого человека потом мутило до конца дня.

Не хочу...

— Были представлены на балу — и только? — уточнил сиятельный Нальц, никак внешне не выказывая клокотавшей в нём ярости.

— И только, — подтвердил я, старательно не смотря на собеседника.

Смотреть на него было просто-напросто страшно.

Но тут старик вдруг рассмеялся, смял газету и кинул её в корзину для бумаг:

— Знаете, виконт, я вам верю. Безоговорочно, — удивил меня главный инспектор неожиданным заявлением. — Просто я слишком хорошо знаю свою дочь. Елизавета-Мария никогда бы не связалась с подобным... — Он брезгливо поморщился и откинулся на спинку высокого кресла. — Неважно! Важно, что с подачи болтливого рифмоплёта пойдут слухи. А этого я так оставить не могу...

— Главный инспектор! — попытался я оправдаться. — Речь идёт о другой Елизавете-Марии! Не о вашей дочери! Это простое совпадение!

Но Фридрих Нальц только покачал головой, и до меня вновь долетело дуновение призрачного жара.

— Виконт! Я могу представить вас в роли тайного воздыхатели, но никак не в роли героя-любовника, — с холодной безжалостностью отрезал старик. — Не опускайтесь до столь откровенной лжи.

— Мою невесту зовут Елизавета-Мария Никли, она из Ирландии. Её родители приходятся роднёй бабушке по материнской линии. Я собирался представить её на завтрашнем балу.

Главный инспектор задумался, будто решая сложную шараду, потом кивнул.

— Это было бы неплохо, — произнёс он медленно и отстранённо, но сразу яростно сверкнул глазами: — Только учтите, виконт, если притащите с собой какую-нибудь дешёвую актриску и опозорите мою дочь, я лично уничтожу вас, лично! Я заставлю кровь закипеть в жилах и сварю вас заживо!

— Уверяю, главный инспектор, до этого не дойдёт!

— Если стихотворное посвящение и в самом деле предназначено моей дочери, лучше сознайтесь прямо здесь и сейчас, — продолжил сиятельный Нальц уже абсолютно спокойно. — В этом случае мне придётся вызвать вас на дуэль, но хоть умрёте с достоинством. И не столь мучительно...

— Не стоит...

— Можете, разумеется, скрыться, но не советую, не советую. Очень не советую.

— Даже и в мыслях не было!

— Сгиньте с глаз моих, — проскрипел тогда хозяин кабинета, заканчивая аудиенцию.

Я незамедлительно выскочил в приёмную, и воздух там показался просто ледяным. По спине немедленно заструился холодный пот, я кое-как успокоил сбившееся дыхание и спустился на первый этаж, но прежде чем успел распахнуть входную дверь, меня окликнули.

— Детектив-констебль!

Вздрогнув от неожиданности, я обернулся к дежурному, который выбрался из-за конторки с каким-то конвертом в руке.

— Вам корреспонденция! — сообщил констебль.

Я забрал непонятное послание, кивнул:

— Благодарю, — и вышел в отгороженный от улицы колоннадой портика двор, где подсобные рабочие без особого успеха пытались смыть наросшую за зиму копоть с белого мрамора статуи Фемиды. Там опустился на одну из расставленных кругом скамей и внимательно изучил конверт плотной бумаги с указанием одного лишь моего имени, без адреса, почтовых марок и упоминания отправителя. После этого достал из кармана складной нож, вспорол им клапан и вытряхнул на ладонь лаконичное приглашение посетить банкирский дом Витштейна для обсуждения вопроса о вступлении в права наследования.

Я перечитал письмо два раза и недоумённо нахмурился. Поверенный за прошедший месяц так и не сумел добиться от дяди никаких бумаг по отходящему мне фонду, с чего бы тому форсировать события по собственной инициативе? И какое отношение к наследству имеет банкирский дом Витштейна? Род Косице иудеев никогда особо не жаловал.

Оттянув рукав пиджака, я взглянул на массивный хронометр, новомодный — наручный, и решил, что успею посетить банковский дом, прежде чем тот закроется на обеденный перерыв. А не успею — ничего страшного, подожду. Никаких неотложных дел на сегодня запланировано не было.

Сунув конверт в карман пиджака, я вышел со двора полицейской штаб-квартиры и без лишней спешки зашагал по Ньютонстраат в направлении площади Ома.

Для середины апреля денёк выдался на редкость знойным, и зависшее над крышами домов солнце вовсю прожаривало город, будто брошенный на сковородку стейк. Даже клубившиеся на горизонте тучки не могли гарантировать скорого наступления вечерней прохлады; скорее всего, их просто развеет над океаном.

Прячась от духоты, я свернул на тенистую аллею платанов и уже минут через пять вышел к площади Ома. Там заскочил на заднюю площадку нещадно дымившего паровика, расплатился с кондуктором и едва успел ухватиться за поручень, когда на повороте железные колёса звякнули на стыках рельс и вагон ощутимо качнуло.

За окнами с черепашьей скоростью проплывали здания, в открытую дверь то и дело врывались клубы дыма, и тогда нестерпимо щипало глаза. О скоростях подземки не приходилось даже мечтать; да я и не мечтал — от ближайшей станции подземной железной дороги до иудейского квартала пришлось бы пробираться по узеньким запутанным улочкам старого города никак не меньше четверти часа.

И какой смысл?

Понемногу город начал меняться. Многоэтажные новостройки остались позади, вдоль сузившейся дороги теперь теснились обветшалые доходные дома и конторские здания с покатыми крышами. Между ними — узенькие сырые переулочки. А паровик всё катил себе и катил.

Извозчики посматривали на набившихся в вагон пассажиров с нескрываемым пренебрежением, лошади чихали и трясли головами, когда их накрывал шлейф стелившегося за вагоном дыма. Несколько раз нас обгоняли самоходные коляски с шофёрами в гогглах на пол-лица, кожаных тужурках и крагах. Коляски сразу уносились вдаль, но по улице ещё долго разносилось громкое стрекотание пороховых двигателей.

На проспекте Менделеева я выскочил из паровика и свернул в проход меж двух домов, обшарпанных и неухоженных, с узенькими окошками на уровне второго этажа. Немного поплутал по задворкам и вскоре вышел на широкую улицу, ближайшее строение которой щеголяло свежей табличкой:

"ул. Михельсона".

Первые этажи солидных каменных особняков занимали магазины и лавки, но все витрины были закрыты глухими ставнями, словно на дворе стояла глухая ночь. Более того — одна из самых оживлённых торговых улиц иудейского района сейчас просто вымерла. Прошёл целый квартал, а на глаза не попалось ни одной живой души!

Лишь на углу рядом с цирюльней неподвижно замерла длинная фигура в чёрном долгополом сюртуке и столь же мрачной шляпе.

Скользнув взглядом по бесстрастному лицу, обрамлённому пейсами и бородой, я поднялся на крыльцо выстроенного наособицу трёхэтажного здания с солидной вывеской "Банкирский дом Витштейна" и потянул на себя дверную ручку.

Та не поддалась. Толкнул — так тоже заперто.

Тогда я несколько раз стукнул молоточком по железной пластине, выждал пару минут и вновь потянулся за колотушкой, но вдруг замер, поражённый неожиданной догадкой.

Суббота! — хлопнул себя ладонью по лбу. — Сегодня суббота!

Шаббат!

В нашем просвещенном и насквозь прагматичном обществе косо смотрели на любые проявления религиозных воззрений и без жалости искореняли весь этот мистицизм, но ортодоксальные иудеи стойко сносили беспрестанные нападки механистов. Впрочем, до претворения угроз в жизнь дело обычно не доходило: финансовая состоятельность общины позволяла своевременно смазывать нужные колёса государственного аппарата, и разговоры о погромах оставались всего лишь разговорами.

Пусть наука целиком и полностью вытеснила религию из жизни общества, но власть предержащие обладали здоровым прагматизмом и свято блюли принцип "кесарю кесарево". Деньги — это кровь империи, всё остальное вторично.

Я достал из кармана жестянку с леденцами и закинул в рот первый попавшийся.

Итак, сегодня суббота; сегодня банкирский дом закрыт и завтра тоже. Воскресенье — официальный выходной.

Досадно.

В этот момент через перекрёсток со скрипом прокатила крытая повозка. Возница в надвинутой на глаза кепке подогнал ломовозов к цирюльне, и долговязый иудей поспешил открыть ворота заднего двора. А стоило только телеге скрыться в проезде, столь же торопливо их закрыл.

Очень интересно.

Я озадаченно огляделся по сторонам, затем утопил кнопку наручного хронометра, запуская отсчёт времени, и закинул в рот очередной леденец.

Подождём...

Телега выкатила на улицу через двадцать минуту, и тянули её теперь ломовозы точно не столь легко как раньше, а на брусчатке позади оставался явственный пыльный след. Долговязый иудей прикрыл ворота и начал возиться, отпирая входную дверь цирюльни, но ключ никак не желал проворачиваться в замке. Цирюльнику даже пришлось стянуть плотные брезентовые перчатки и зажать их под мышкой.

Тогда я отправил в рот очередной леденец, сунул жестянку в боковой карман пиджака и зашагал через дорогу.

— Уважаемый! — окрикнул иудея, встав посреди проезжей части.

Долговязый обернулся, окинул меня обеспокоенным взглядом и просипел:

— Закрыто!

— И не надо! Где здесь станция подземки?

— Там, — махнул долговязый вдоль улицы левой рукой; правую, синевшую старой татуировкой, он как бы ненароком сунул в карман сюртука.

Я слегка склонил голову и прикоснулся к котелку кончики пальцы.

— Благодарю, — улыбнулся и зашагал в указанном направлении, не став просить об уточнении маршрута.

Никакой необходимости в этом не было.

3

Роберт Уайт отыскался в "Винте Архимеда"; судя по распущенному шейному платку, одним графинчиком портвейна дело явно не ограничилось, но настроение у инспектора от выпитого нисколько не улучшилось.

Есть такие люди — они прекрасно понимают, что пить не вправе, но пьют и оттого не чувствуют облегчения от алкоголя и лишь ещё больше мрачнеют. Роберт точно был из их числа, поэтому, прежде чем начальник успел открыть рот и прогнать меня взашей, я решительно уселся напротив и без промедления заявил:

— Готовится ограбление банка.

— Я велел тебе проваливать, — пробурчал инспектор, ожидаемо пропуская мои слова мимо ушей.

— Я выполнил ваше распоряжение, — напомнил я, снял тёмные очки и, сделав над собой определённое усилие, посмотрел собеседнику в глаза. — Инспектор, ограбление банка — это серьёзно.

— Да ну? — скептически поморщился Роберт Уайт, но моя уверенность его всё же зацепила. Налившиеся свечением глаза потускнели и вновь стали бесцветно-серыми. — Рассказывай! — махнул он рукой.

— Думаю, готовится подкоп под банкирский дом Витштейна.

— Думаешь? С чего бы это тебя осенило?

Я в двух словах описал увиденное в иудейском квартале, а когда инспектор впал в глубокую задумчивость, осмысливая услышанное, обернулся и подозвал подавальщицу. Время было обеденное, и теперь хозяину помогало несколько шустрых девиц.

— Суббота... — пробормотал Роберт Уайт. — Ортодоксальному иудею нельзя работать в субботу, так? Но ведь он и не работал? Или открыть, закрыть ворота — это уже работа? А если там просто делают ремонт?

— Чтоб иудей привлёк рабочих со стороны? — фыркнул я, наполняя стакан из выставленного на стол кувшина с лимонадом. — Да его потом заклюют! Нет, думаю, этот иудей не из общины.

— Опять думаешь, — скривился Уайт.

— Татуировка, — напомнил я. — На правой кисти у него была наколота змея. Или длинная рыба, точно не разобрал.

— И что с того?

— Ортодоксальный иудей никогда не пометит себя татуировкой. "И царапин по умершим не делайте на теле вашем, и наколотой надписи не делайте на себе".

Инспектор уставился на меня с нескрываемым удивлением.

— Ты так хорошо разбираешься в Торе?

— Нет, просто разбираюсь в татуировках.

— Даже если это так, откуда уверенность, что целью является банк?

— А какие варианты? С одной стороны бакалейная лавка, с другой — мастерская сапожника. Банк точно напротив.

Роберт Уайт допил портвейн и гаркнул во всю глотку, перекрывая царивший в заведении гомон:

— Джимми!

Рыжий поспешно поднялся из-за углового стола и подошёл к нам.

— Да, инспектор? — тягуче произнёс он, оправляя мундир. Был констебль в лёгком подпитии, но на ногах держался уверенно и не шатался.

— Садись! — приказал ему Роберт Уайт и спросил: — Никто не болтал в последнее время о налёте на банк?

— Нет, тишина, — мотнул головой констебль после недолгих раздумий.

— А что скажешь о высоком сутулом иудее с татуировкой то ли угря, то ли змеи на правой кисти?

На этот раз Джимми ответил без запинки:

— Ури Кац по прозвищу Вьюн. Получил пять лет каменоломен за взлом кассы, мог уже освободиться.

— Вот как? — удивился инспектор и приказал: — Разузнай о нём, Джимми. И хватит пить, похоже, у нас появились планы на вечер...

Я воспользовался паузой и принялся хлебать томатный суп, соленный и горячий.

На место выехали, когда город уже окутали сумерки, тихие и незаметные словно вражеские лазутчики. Пока разъездной экипаж катил по Ньютонстраат, вдоль дороги сияли электрические фонари, но стоило только свернуть с неё, как враз сгустился мрак. Теперь темень кое-как разгонял лишь скудный свет газовых ламп, которые к этому времени уже заканчивали разжигать брёдшие с лестницами от столба к столбу фонарщики. Потом пропали и они. В тёмных закоулках старых районов безвластно царствовала Никта, разве что над дверями питейных заведений моргали одинокие фонари, да из щелей рассохшихся ставень изредка пробивались тусклые лучики света.