И корабль плывет...

Выдержали. Приспособились. Стали чем-то иным.

Лондон пал в ад, но бояться стоило далеко не того.

Ведь Каракорум пал на пять столетий раньше.

Бой, казалось, уже давно остался позади, остался где-то наверху. Остались позади клубы белого дыма, люди, что в панике носились из стороны в сторону, чтобы, сбившись маленькими группками, начать уродливые, лишенные всякого намека на порядок, схватки.

В трюме ничуть не теплее, чем снаружи, но, по крайней мере, здесь есть свет. От угольной пыли и дыма тут почти нечем дышать, из узких проходов отчаянно несет нечистотами и тухлой водой. Останавливаться не стоит — сбежав по очередному трапу, судорожно ищу нужную дверь. Ту штуку мы разместили как можно ближе к выходу: чем меньше громадина будет топтаться по кораблю, тем лучше.

Помещение было выбрано очень верно — двери толще только, разве что, в капитанской каюте — хочется, черт дери, чувствовать хоть бы иллюзию безопасности. Помещение выбрано удачно, но сейчас, возясь со всеми этими замками и запорами, я свой выбор только что не проклинал. Счет шел на минуты — и надежд на то, что сопротивление там, наверху, продлится чуть дольше, я не питал.

Колотящееся как безумное сердце словно пыталось попасть в единый ритм с тем перезвоном, что стоял в ушах. Небесный Наш оборону организовать способен разве что во сне, на второго лейтенанта Кобба, положиться, конечно, можно, но тут и он бессилен. Мне не нужно было сейчас торчать там, наверху, чтобы знать, как пройдет этот кровавый спектакль. Вначале, конечно, команда будет огрызаться — те из них, кто на то способен, конечно. Самых отчаянных из них быстро спишет краткий бой, Небесный Наш верно оценит шансы и первым вскинет свои худосочные лапки, а следом за ним, повинуясь приказу, так же поступят и все остальные. Всех разоружат и перевяжут, как снопы. Спустятся вниз и повторят здесь ту же процедуру, убивая на месте тех, кто сдаваться не пожелает. Тщательно проверив каждый уголок на предмет возможных сюрпризов, вырежут весь офицерский состав, а также самых слабых и немощных. Выберут не больше десятка тех, кто сгодится их оракулам на обеденный стол, и уволокут в цепях — цепи те по обыкновению проденут сквозь пробитые в ладонях дыры. Над всеми остальными же весьма скоро сомкнутся холодные, угольно-черные воды — к чему тратить на них драгоценные пули?

Дверь, наконец, соизволила отвориться. И я нырнул во тьму, судорожно пытаясь нащупать на ближайшей стене лампу. Руки, что принялись ее запаливать, дрожали — и не было никакого смысла это скрывать.

То, что спало здесь, было страшнее всего того монгольского зверья, что сейчас носилось по нашему кораблю.

Обряженное в перемазанные, наверное, всеми видами грязи, какие можно было здесь насобирать, лохмотья, своей грубо сработанной макушкой оно почти достигало потолка. Тускло-серая, намертво затвердевшая масса с прорезанным в ней условным ртом и зияющими провалами на месте глаз, отсутствующая шея, толстые, как стволы молодых дубов, руки, отливающие гадкой трупной синевой...

Ненавижу големов. Никакая производительность труда того не стоит. Не стоит того кошмара, что возвращается раз за разом, стоит только очередному из этих почти неуязвимых истуканов попасться мне на глаза.

Не стоит тех глаз.

Она теперь камень. Она любить его. Он делать ее камень.

Живых, человеческих глаз, заточенных в убогую глиняную тюрьму.

Мы можем быть камень вместе. Работа почти завершена.

Глаз, в которых отражались последние мучительные мгновения похищенной жизни.

Работа почти завершена. Она не может быть плоть снова.

Глаз, что молили об избавлении. О мести.

Ненавижу их. Ненавижу даже больше, чем боюсь, даже больше, чем эти вещи боятся меня самого после того, что мы устроили в их квартале. До того дня я не думал, что они на это способны. А после ко мне еще долгие ночи возвращался тот дикий, утробный вой, исторгнутый неживой вроде бы глоткой. Оно все выло и выло, но вовсе не от молотов, что крушили его распростертое на земле тело. Оно не сопротивлялось. Лишь отчаянно скулило и собирало в грязи обломки того, во что превратило некогда живого, дышащего человека.

Ненавижу их. Но сейчас все мои надежды, увы, лишь на это воплощенное в глине богохульство.

Взгляд с трудом находит замки, трясущиеся от страха руки с еще большим трудом их отмыкают и стягивают ржавые цепи. Этот груз не полагалось будить. Этот груз не полагалось даже просто трогать. Кому как не мне было то знать, кому как не мне, все еще живо помнящему, что размеры аванса были столь впечатляющи именно потому, что от нас хотелось слышать как можно меньше вопросов.

Истукан предназначался некоему контакту в Лондоне, в чьем имени не просто чувствовалась фальшь — она была очевидна до зубной боли. Истукан должен был быть доставлен живым, или, если использовать более подходящие слова для этих штук, действующим. И то, что я делал сейчас, хочется верить, удастся потом объяснить, удастся подогнать под чрезвычайные, мать их, меры.

Последние цепи со звоном ударились об пол. Уродливая громада словно почуяла то, но, скорее всего, попросту отреагировала на звук, которого ей велели дожидаться после погрузки. Звук, что означал освобождение.

По этой схематично, наскоро выделанной морде, уродливой, издевательской пародии на человечье лицо, нельзя было прочесть решительно ничего. Никак нельзя, никак и никогда — и именно потому ты в жизни не отгадаешь момент, в который истукан соизволит распахнуть пасть и заговорить.

-НА МЕСТЕ?

А вот, собственно, и оно. Одним голосом образина едва не сбивает меня с ног — и сейчас лучше не думать о том, что он может сделать, появись такое желание, руками.

-НА МЕСТЕ?

Господь милосердный, от звуков его голоса, кажется, сам череп трещит. Отступая на пару шажков и собираясь с силами, выдыхаю ответ — все мои надежды на то, что тварь поймет, что тварь послушает.

-Еще не на месте, — говорить приходится, тщательно подбирая каждое слово — дьявол знает, от чего он может разозлиться, а вот что может — в том я не сомневаюсь. — У нас возникли некоторые...сложности и мне бы хотелось....

-СЛОЖНО?

Да что там мой череп, стены сейчас лопнут от этого гула.

-Есть работа, — переходя к словам настолько простым, насколько то вовсе возможно, продолжаю я. — Работа для тебя.

"8 июля 1890 года от Рождества Христова 29 год со дня Падения..."

В голову по обыкновению настойчиво лезет мысль о чертовых координатах. Потом, сменяя ее с необычайной быстротой — о завершившемся всего лишь час назад погребении. О раненых, ни один из которых, скорее всего, уже не выкарабкается — я ведь знаю, кто над ними корпит. И, конечно же, о наших мертвых.

Перьевая ручка тихо поскрипывает, выводя одну букву за другой. Стоило на мгновение заблудиться в своих мыслях — и вот вам, пожалуйста: по чрезмерно сухой, желтой бумаге расплывается гадкого вида клякса.

"...среди прочих - главный боцман Майрон Уорд, третий лейтенант Джозеф Хорн, сержант Пул, рядовые Хортон, Мур, Дэй и Бойд..."

Ручка скользит по бумаге словно с какой-то неохотой, используя, кажется, любую возможность, чтобы запнуться на очередном имени очередного покойника. Винить в том письменный прибор, конечно, глупо. Винить можно — и нужно — только себя.

Это было лишь вчера и потому отстраниться не удается. Это было лишь вчера и потому каждое воспоминание, каждая всплывающая в мозгу картина свежа до боли. Это было лишь вчера — и сейчас, в очередной раз поддавшись тому, что так и норовит раздуться и забить собой весь череп, я снова проваливаюсь на часы назад, на часы, что отделяют меня от всей той крови, воя и клубов дыма.

Когда-то давным-давно, в бесконечной, необозримой дали — когда над нашими головами еще светило солнце — у меня была игрушка, калейдоскоп, что показывал раз за разом забавные узоры. Таким же калейдоскопом — только искаженным, изуродованным до предела возможного — мне видится все это, все, что всплывает на поверхность, стоит только позволить себе закрыть глаза. Видится во всех немыслимых и отвратительных подробностях. А в ушах стоят крики.

Команда бьется с неумелым, но достойным уважения отчаянием. Визжащими тенями валятся на палубу ханские головорезы, и дым от их короткоствольных ружей заволакивает все вокруг. Провожаемая на смерть нашими истеричными воплями, в дым тот ныряет очередная группка матросов, вслепую разя штыками все, что смеет шевелиться. Тяжело сипя и разбазаривая понапрасну драгоценный красный сок, умершие катятся под ноги живым, рвутся одинаково страшно тела и шрапнель.

Когда в бой вступает глиняный истукан, быстро стынущее кровавое болото, в которое стремительно превращается палуба, уже удобрено телами выше всякого разумения. Ханский корабль, как безумный, поводит орудиями из стороны в сторону, но выстрела никто не ждет, никто не боится — своих они не бросят, и по своим, опять-таки, никогда не решатся ударить...

Голем пригибается и сжимает свои лапы в кулаки, готовые дать фору пушечным ядрам. Голем трубит так, как не снилось ни одному оркестру, ревет, стремясь поскорее стать полноценным участником кровавого безумия. Под визг своих чудом еще живых командиров косоглазые выродки палят по новой цели, но его шатающийся шаг не может прервать ни один выстрел.

Они умело прячут страх до самого последнего момента. Они не дрожат и даже не сдвигаются с места, почти механически продолжая стрелять и заряжать. Но когда глиняная образина прорывается вплотную к их рядам, когда начинает методично лупить своими кулачищами, сминая разом навьюченные на ханских бойцов скорлупки и их же кости, воздух над кораблем прорезают крики. На палубу и стены хлещет кровь, а там, на ханском корабле, наконец принимают решение.

Последний уцелевший прожектор хлещет по глазам. Одно из орудий, наконец, застывает, готовясь пробить в нас дыру.

Поздно.

Где-то там, у последнего прожектора, что-то шевельнулось, что-то мелькнуло. Где-то там, у последнего прожектора, отчаянно вскрикнул человек.

Что-то черное, как потолок пещеры, мелькает над головами ошалевшей команды ханского сторожевика. Что-то неуловимо быстрое приземляется аккурат среди них, и, раньше, чем случается первый выстрел, первый крик — начинает рвать и резать. Вопящих косоглазых раскидывает в стороны, под ноги товарищам и за борт — кого-то цельно, но большую часть — частями. Смазанная тень с грязно-рыжим отливом ревет и рычит, работая по их команде столь быстро, что невозможно отследить толком ни одного ее движения.

Робкие поначалу крики тех из нас, кто еще может стоять на ногах, кто еще может стрелять, крепнут и переплетаются, сливаются воедино, образуя дикий, полный первобытной ярости вой.

Небесный Наш все-таки успел. Все-таки сделал то единственное, на что от этого олуха была надежда в бою.

Все-таки отыскал и уговорил вступиться за нас, недостойных, зеркального кота.

"...только благодаря помощи твари из Параболы и..."

Заставив себя вернуться к тексту, я почти сразу чувствую на себе чей-то взгляд. Даже нет нужды оборачиваться, чтобы знать, кто его владелец, чтобы знать, что спину мне сейчас сверлят два огромных глаза весьма странного, бутылочно-зеленого оттенка. Их хозяин словно знает — не удивлюсь, если так и есть — что последняя выписанная мною строчка пришлась по нему, словно недоволен тем, как его я окрестил в своем журнале...

Было бы имя, было бы куда проще. Вот только то, что сейчас на меня таращится, определенно оскорбилось бы попыткам его именовать — а чтобы раскрыть нам свое настоящее, тварь еще пока что не снизошла. Если, конечно, у них вообще есть имена — там, где они обитают и где грызутся насмерть с пальцевыми королями.

Все-таки оборачиваюсь — долго терпеть это невыносимо. Тварь словно только того и ждет, выбираясь наружу из того темного угла, в котором сидела с самого утра. Черная шерсть худощавого существа плавно перетекает во что-то грязно-оранжевое: когда зеркальный кот застывает на месте, можно разглядеть просвечивающие органы и паутину каких-то черных, слишком уж толстых для сосудов, прожилок. Встретив мой взгляд, тварь несколько секунд меланхолично глядит в ответ, и, словно решив, что я пока слабоват с ней тягаться, разочарованно отворачивается, зашагав к выходу. Дверь заперта, но кота то не останавливает ничуть, ведь ходят они совсем иначе — нырнув в небольшое, едва-едва по его росту, зеркальце, поставленное в углу, он пропадет с глаз долой.

Никогда к этому не привыкну.

Равно как и к тому, что в час нужды из зеркала вываливается в мир живых нечто, размерами и повадками напоминающее скорее спятившую пантеру.

"...погребение состоялось в..."

Тела обычно заворачивают во что придется — в парусину, старые одеяла или еще какую рогожу. О гробах нечего и мечтать, гроб на всем корабле один, для капитана — и то куплен был мною исключительно ради того эффекта, который он на Небесного Нашего оказывал. Мертвецов уже никто давно не скрывает под флагом — потому как и флагов-то больше нет. На жилой палубе, которая может похвастаться хоть каким-то теплом, тела начинают весьма быстро разлагаться, поэтому похоронная команда старается работать быстро, заматывая ободранного от всего мало-мальски ценного покойника в то, что им удается найти и привязывая груз. Здесь забота о том, чтобы труп непременно пошел на дно обретает совсем иной смысл: никому не охота, чтобы мертвец, если он все же решит ожить, смог бы уцепиться за судно и взобраться очередной тихой ночью на борт, повидать бывших товарищей.

На похоронах были почти все, кто выжил — на своих местах я оставил только необходимый минимум вахтенных и Режика с ассистирующей ему троицей. Тела спускали с борта без салюта, без музыки, торопливо и не особо-то осторожно. Никто не обнажал своей головы — никому не хотелось зазря околевать — и их, отяжеленные шапками и шарфами, лишь медленно склоняли. Небесный Наш читал заупокойную, часто сбиваясь на хрип и кашель. Слова его, неумелые и почти лишенные обязательной для таких случаев силы, почти никто толком не слушал — большинству из собравшихся хотелось лишь покончить побыстрее с гадким делом и вернуться туда, где обитало хоть какое-то тепло. Когда, наконец, с растрескавшихся губ капитана слетели последние слоги, команда начала по одному опускать тросы. Ледяные воды слегка бурлили, когда принимали очередную свою добычу. Кто-то позволил себе выдохнуть с облегчением, в чьих-то глазах зажглась было надежда, но было еще слишком рано и для того, и для второго. Добрых двадцать следующих минут Небесный Наш читал заранее мною подобранные и подчеркнутые отрывки из Библии, и когда настало мое время принять эстафету, я обратился ко второй по важности книге — к разбухшему и истрепанному корабельному уставу. Шли дни, шли месяцы и годы, но строки, которые я озвучивал раз за разом, никогда не менялись: начинал чтения я всегда с глав, пунктов и параграфов, посвященных разнообразным наказаниям. Обращать взгляд на пожухлые страницы приходилось редко — давно вызубрив наизусть каждую из сочиненных задолго до моего рождения жестокостей, приложив все усилия, чтобы каждую из них впитать, словно губка, я читал по памяти, рассматривая лица, глаза — и выискивая в них малейший проблеск беды. Беды для себя.